I
Если угодно знать, мы - мудаки.
Все началось с того, что мы стибрили машину, просто так, чтобы немного прошвырнуться. Нам нечего было делать в субботу. В субботу всегда нечего делать. Как и в воскресенье, кстати сказать. В кино мы не ходим, девчонки тут сплошные лахудры, да еще на них нужны бабки, а их у нас никогда не было.
Совсем новенькая 21-ая модель "ДС" с дизельным мотором стояла на пустынной улице. Ну как было пропустить эту игрушку с ее похабным кузовом? Кладу руку на капот. Он еще тепленький.
Но подобная роскошь с металлическим покрытием, с кожаными сидениями и подголовниками выглядела на аллее, обсаженной доходными домами, довольно фальшиво. Как могла попасть такая красотка сюда, будучи прописана в каком-то богатом районе города? Она напоминала породистую лошадку, сбившуюся с пути и попавшую в чужую конюшню. Что же удивительного, что мы так и застыли перед ней?
Было девять вечера. Шарю глазами по всем закоулкам, подворотням и балконам. За каждым окном мерцают голубые экраны. Нас обволакивают и вдохновляют голоса актеров многосерийной бодяги. На улице - ни души. Другая такая возможность не представится. В жизни надо уметь принимать решения.
Тем более, что "ДС" так хороша. И сбондить ее не представляет труда. Надо только знать, как открыть дверцу. Инженеры, ее создавшие, придумали одну штуковину, их поиски велись с 1934 года, с 11-ой модели. Спасибо, парни. Теперь мы спокойно воспользуемся этим.
Нахожу под крылом рычажок, и дверца распахивается. Но тут Пьеро говорит "Смотри-ка!" и демонстрирует, что мы зря старались. Хозяин просто забыл запереть машину.
- Все равно,- говорю.- В следующий раз пригодится.
И мы вдавливаемся задницами в мягкие сидения. Машина вздыхает от удовольствия. Остается только нажать на газ и отъехать. Дрянь эта только того и ждет. Сегодня нам понятно, что было бы куда лучше, если бы тогда мотор заглох, если бы его залило водой, если бы засорился жиклер.
Запустить "21-ю" так же просто, как любую другую. Достаточно похимичить с проводами. С этой задачей я справляюсь блестяще.

- Засеки время,- говорю. И считай.
Мне понадобилось всего три минуты, ни одной больше. Пьеро только руками развел, когда загорелись сигналы на панельке. Ничего удивительного после того, как поишачишь в гараже хотя бы в течение двух недель. Это научит многому.
Мотор заработал с ходу. Стрелка показала, что бак полон. Если решиться, то можно и до Парижа добраться. На такой штуковине - раз плюнуть! Особенно ночью по пустому шоссе. Пулей бы долетели. К восходу солнца были бы на месте.
Мы давно уже мечтали о Париже. Говорят, на площади Сен-Мишель толпа не расходится всю ночь, под мостами тренькают гитары, а разные психи дрыхнут на набережных.
Поехать бы и посмотреть на все это - вот что мы должны были сделать. Не пугаться расстояния, совершить это путешествие. Не куда-нибудь, в столицу же! Посмотреть Елисейские поля, площадь Пигайль, подобно провинциальным туристам побродить по городу и вернуться обратно автостопом. Лучше всего на трайлере с диванчиком сзади. Пожив в тулузском дерьме, что можно было придумать лучше?
Но ведь мы же - мудаки! Вместо того, чтобы устроить себе настоящее развлечение, мы решили не рисковать и скатать по соседству в Нарбонн-Пляж. Скажете, проявили осторожность? А оказалось, вляпались по уши.
Пьеро хотел искупаться. Я тоже. Мы с Пьеро всегда заодно, особенно если можно лажануться. Словом, мы выехали на дорогу в Нарбонн.
Через десять минут - прокол. Заднего колеса, разумеется. Приходится достать мой ключ на 12 и сдвинуть окаянное крыло. Короче, мы оставляем на опушке спустившую камеру.
После этого я поднажал, как надо. Уж поиздевался всласть над этой подлюгой. Я хотел, чтобы она просила прощения. Но от "21-ой" этого никогда не дождешься. Разве только, если гонишь ее, как последний болван. Я же, словно назло, вожу машину, как король.
Мы добрались от Тулузы до Нарбонна за полтора часа. Для общества мы были безусловно опасностью. Пьеро помалкивал. У него дрожали поджилки, но он молчал. Я же все делал так, чтобы ему было не страшнее. Срезал виражи, не тормозил на поворотах, только ветер свистел. Мы проносились с зажженными фарами через дрыхнувшие деревни, начиненные неосвещенными перекрестками. В общем, я демонстрировал все свое мастерство, состоявшее из совмещения работы двух ног, газа, синхронного торможения и оптимального использования мотора в шесть тысяч оборотов на третьей скорости. Ну чистый кайф!
- А пользоваться указателем заноса на повороте ты умеешь?
- На "21-ой" нет такого указателя.
- Почему?
- Потому что ее не заносит.
Потрясная машина! Единственная в мире, поясняю Пьеро, на которой можно мчаться со скоростью 160 километров в час по забитой транспортом департаментской дороге, держась правого ряда, ибо ее кузов всегда сохраняет горизонтальное положение, даже если правые колеса на 25 сантиметров ниже левых.
И подкрепляю это примером.
- Знаешь, что тебя так держит?
- Нет...
- Амортизаторы! Гидропневматика, старик! Потрясные подвески!
Демонстрирую, как обгонять на нешуточных виражах так называемые спортивные машины. Выбираем "альфа-ромео". После нескольких виражей оставляем ее сзади. Надо признать, за ее рулем оказался слабак. Я видел в зеркальце, как он впился в баранку. Уж очень хотел себя показать девчонке рядом. Это был старик в перчатках из свиной кожи. Эдакая мумия, покупающая костюмы в магазине для двадцатилетних. Смех да и только! На каждом вираже его бросало влево. Этот болван запросто мог разбиться. Через некоторое время они вовсе пропали из виду. Для нас он был мертв, ибо вполне мог врезаться в дерево. Представляю девицу с широко раскрытым от страха ртом в объятиях господина с застывшими глазами, устремленными на нее. Я уверен, что таких происшествий бывают сотни, но никто не пытается в них разобраться. Новая машина, пустая дорога и ни капли дождя! Только раскрытая ширинка, да спущенные до колен колготки могут объяснить причину трагедии. Ясно ведь, как апельсин!
В Нарбонн-Пляже было пустынно. Всего-то половина одиннадцатого. Немногочисленные отдыхавшие, приехавшие на уик-энд, уже смылись. Мы были одни на прогулочной дорожке перед большими, как у нас, зданиями, но с морем в придачу, которое, правда, находилось довольно далеко, его пришлось поискать в конце огромного пляжа. Преговенное, скажу вам, местечко, всем советую туда съездить.
К тому же поднялся влажный, пронизывающий ветер. Было слишком холодно, чтобы паясничать и развлекаться на песке. Поэтому мы отправились поискать, где можно выпить.
Открытым оказался только один снэк-бар. Огромный пустой зал с электрическими бильярдами и девицей за стойкой, поглядывающей на нас недобрым глазом.
- Я через пять минут закрываю,- говорит. Посылаю ей воздушный поцелуй.
- Как раз есть время, чтобы дать нам пива,- отвечаю.
И начинаем кайфовать на бильярде. Пьеро с ходу выигрывает партию.
- Пейте ваше пиво,- говорит девица.
И гасит половину нейлоновых ламп. Так что получается интим.
Идем, не торопясь, к бару и начинаем тянуть премерзкое пиво, глазами раздевая девицу. Это телка не старше двадцати лет, со здоровенными дряблыми сиськами. Подмышками у нее скопились капельки пота. Передник не первой свежести.
- С вас шесть франков,- объявляет она, постукивая по оцинкованной стойке красными от мытья посуды пальцами.
Я говорю, что это слишком дорого, что она получит половину.
- Я сказала, шесть франков,- повторяет она.
- А я,- спокойно говорит Пьеро, разливая остатки пива по вытертой стойке,- тебе заявляю, что ты страхолюдина, что ты телка и похожа на шлюху.
- Страхолюдная шлюха на шесть франков,- добавляю я.
Девице это, понятно, не нравится. Не знаю, как она предупредила своего старика, который внезапно появляется с мрачным видом.
- Платите и выкатывайтесь отсюда,- говорит он.
- Мы уйдем, когда захотим,- отвечает Пьеро.- Мы тут клиенты, а клиент всегда прав.
Тогда хозяин начинает выталкивать пас на улицу. А мне очень не нравится, когда меня толкают. Я спрашиваю, не взбеленился ли он от того, что у меня длинные волосы.
- Мне наплевать на ваши волосы. Я бы их и на подстилку не пустил.
Ему помогает его дочь. Чтобы ее утихомирить. Пьеро хватает девку за сиську и начинает выкручивать.
- Перестань толкать,- орет он,- или я на всю жизнь изуродую твои висюльки дешевки!
У нее на секунду перехватывает дыхание и она перестает толкаться, о чем мы ее и просили. Но старик старается за двоих, грозя вызвать полицию.
Деваха присела от боли и рассматривает через свитер, в каком состоянии ее хозяйство. Затем долго растирает левую и ревет, как белуга.
Посмеиваясь, выходим на улицу, а старик начинает опускать жалюзи своего вонючего снэка. Пока он крутит ручку, мы ему с улицы поясняем, что его дочь - страхолюдина, что у нее препоганые сиськи, а пиво у них напоминает мочу. Мы наговорили ему и много другого, а затем еще долго поливали своей мочой его заведение.
- Вот тебе, папаша, нашего пенистого хмеля! После того, как мы направили на него наши брандспойты, он стал прыгать, как чечеточник.
- Ладно, оставь его,- говорю Пьеро.- Вместе с его поганым снэком. Стоит ли связываться с такими засранцами?
И весело отправились прочь.
На обратном пути я дал руль Пьеро, попросив его по возможности не дурить: навыка у него маловато.
Впрочем, он неплохо справлялся с делом, гладко и не психуя. Но и не слишком тащился при этом. Вообще же я ему подсказывал, что делать: "Срезай!", "Прибавь газ!", "Притормози!", "Тут вираж!", "Обгоняй того мудилу!", "Послепи этому фарами в морду!"
Пробую пристяжные ремни. Понимаю, что выгляжу мудаком, и отстегиваюсь. Говорят, что эта фигня здорово помогает, в 80-ти процентах случаев можно избежать серьезной травмы. Я же считаю, что надо быть последним пентюхом, чтобы привязываться такой штукой. Ну а если машина перевернется или загорится? Как выбраться? Будет настоящая пытка?
А я как раз хотел бы выбраться. Терпеть не могу, если меня связывают, лишают движений. Кажется, будто попал в тюрьму. А когда я думаю о тюрьме, меня охватывает паника. По спине начинают бегать мурашки, и холодный, пот прошибает. Я уверен что не перенесу заключения. Лучше пусть ветровое стекло перережет мне горло. Я уж не говорю о дурных привычках, которые появляются после общения со злоумышленниками. Ведь те так и норовят привить тебе свои профессиональные навыки. Скажем, как клево провернуть дельце, обстоятельно подготовившись на манер коммандос с артиллерией поддержки и, естественно, с неизбежными потерями. Словом, едва выбравшись из тюряги, есть полная возможность загреметь туда обратно на еще больший срок, а выйти со всё более короткой, все более седой и все более редкой шевелюрой. Газеты называют это порочным кругом. Чего и надо избежать любой ценой - так я думал в те времена. Главное, поменьше делать глупостей. Вот почему я не рискнул рвануть в Париж. Поэтому я и сказал Пьеро:
- Поставим "ДС" на место. Хозяин не станет жаловаться в полицию.
Лучше бы мы куда-нибудь смотались. Ибо, когда ставили машину, перед нами оказался ее владелец.
Надо признать, нам здорово не повезло.
Была полночь. На улице после того, как мы по дороге раздавили черного кота, ни одной кошки. Но тот явно сам попал под колеса.
Пьеро, который любит животных, резко отвернул баранку, чтобы не наехать на кота - мы едва не врезались в фонарный столб.
- Ты сдурел что ли? - спросил я его.
- Думаешь, мы его задавили?
И с беспокойством смотрит в зеркальце.
- Лучше смотри на дорогу, мудила!
- Это был черный кот... Жди беды...
- Да ладно тебе! Ну, переехал ты его, я это почувствовал. Сдох твой кот. Забудь о нем.
- Вот черт!
- Ты ему уже ничем не поможешь. Он сам бросился под колеса. Кстати, раз это черный кот, лучше думать, что он сдох.
- Ты считаешь, что среди котов есть самоубийцы?
Он начал действовать мне на нервы. Пришлось отобрать у него руль. Не мужик, а тряпка!
Итак, мы находим тот район под названием Белый крест - "Круа Бланш". Въезжаем на аллею. Вырубаю подфарники, всё. Даже сигарету гашу. Пьеро опять психует.
- Может, ее лучше бросить тут? - говорит.
- Нет,- отвечаю.- Мы поставим ее на место! Можешь сколько хочешь топать копытами.
Он затыкается, и мы катим дальше. Вот и знакомые сековии. Сворачиваем направо.
- Видишь сековии?
- Заткнись, вижу! Бесшумно подъезжаем.
- Взгляни, никого нет?
Пьеро говорит - никого. Во всех окнах темно. Вот и прекрасно! Вокруг ни одного туземца. Наша программа выполнена. Все дрыхнут. Такое впечатление, будто мы инспектируем концлагерь, состоящий из домов-кубиков. Тихий лагерь, никаких нарушений, никаких попыток побега. Одни дрыхнущие обитатели. Их тюремный дух слышен даже на улице. Стойкое зловоние!
Находим то место перед парикмахерской, откуда уехали. Чуток подаю назад и ловко паркуюсь. Ограбление прошло безупречно. Теперь самое время драпануть.
- Вот, что такое взять напрокат машину. Не путать с угоном,- говорю, облегченно вздыхая.
Не знаю, откуда он возник, где прятался, похоже, дожидался внутри парикмахерской, подглядывая из-за венецианских штор. Так или иначе, мы и не заметили, как он подошел к "ДС". Здоровенный детина с кретинской рожей. Держит в руке пистолет и ухмыляется. Значит, во всем квартале не спал только он один. Его-то нам как раз и не хватало!
Несколько секунд мы обалдело молчим, затем я прошу Пьеро:
- Только не делай глупостей. Сейчас все обсудим.
Как последние идиоты вылезаем из машины. Мужик нас разглядывает. Он просто ликует. Ему лет тридцать и одет клево. Синий костюм и галстук в цветочек. Спортивная фигура. Загар от инфракрасных лучей, то есть вроде как грим. Будь я девушкой, не стал бы говорить ему, какой он красивый. Он и сам это знал.
- Итак,- начинает он,- что будем делать? Вы хоть понимаете, на кого сейчас похожи?
И тут как раз из парикмахерской появляется деваха. Ей холодно, она кутается в меховое манто. С нерешительным и усталым видом подходит к своему хахалю, который представляет ей нас.
- Полюбуйся на этих педиков...
Мы молчим. И пялимся на девчонку. Это здоровенная белокурая кляча, очень худенькая, вся намазанная, с огромным ртом минетчицы. Ветер распахивает манто. Мы видим голые коленки.
Ее мужик догадывается, куда мы смотрим.
- Правда, недурна? - говорит.- Но этот товар вам не по карману.
А сам еще пуще распахивает манто, чтобы мы лучше рассмотрели то, что между юбкой и сапогами.
- Правда, охота полапать? Девица смущенно отступает.
- А сейчас,- говорит он, нацеливаясь пушкой,- вы поднимете вверх свои грязные ручонки. И поживее!
Мы неохотно, но поднимаем свои пятерни. Не выше плеч. Чтобы доставить ему удовольствие. Чтобы он почувствовал себя паханом.
- Не на того напали, парни,- продолжает тот,- я как раз обзавелся оружием. Новеньким. Чтобы учить таких, как вы. За год у меня третий раз крадут машину. Мне это порядком надоело. Ясно?
- Мы не украли,- обескураженно талдычить Пьеро.- Мы одолжили. С доставкой на дом. Вот она! Целехонькая! Словно с места не трогалась.
- Расскажешь все это фараонам,- отвечает. И обращается к девахе:
- Сходи-ка за ними.
Но та ни с места, ее все это явно тяготит. Мужик не спускает с нас почти влюбленных глаз и издевается:
- Им будет очень приятно познакомиться с двумя панельными шлюхами.
И мы живо представляем себе, какое рождественское веселье воцарится в комиссариате. Они станут нас обожать, как двух Иисусов. Будут оказывать всякие знаки внимания.
При одной этой мысли Пьеро опять начинает психовать.
- Послушайте! - орет он, словно на пожаре.- Не делайте этого! Не надо звать фараонов. Из-за какой - то истории с машиной! Мы ведь никому ничего плохого не сделали. Только покатались. У нас не было бабок.
А тут суббота! Считайте нас автостопщиками, которых вы подхватили на шоссе. Единственная разница, что вас рядом не было.

Наступает время и мне показать свое красноречие. То есть стараюсь уладить дело на юморе.
- Не понимаю, с чего вы так завелись,- говорю.- Ну, мы схавали у вас малость бензина. Но машину-то доставили в целости и сохранности. Вам следует, кстати, отладить третью скорость. Я могу это сделать за одну минуту) У меня с собой есть все, что надо...
- Иди же,- говорит он девице.- Не слушай их, иначе забеременеешь.
Она отступает, потом останавливается. Все мои надежды на нее. Ей столько же лет, сколько и нам, это может сыграть свою роль.
Набираюсь духу и говорю:
- Послушайте нас, мсье, я сейчас все объясню. Вы даже не понимаете того, что собираетесь сделать.
При этом я невольно опускаю руки. Так мне удобнее разговаривать. Но эта падла отступает и снова целится в меня. Ему страшно, он опасен. И то и другое вместе.
- Первый, кто двинется с места, получит пулю в ногу!
А так как девица застыла на месте, он орет:
- Чего ждешь? Топай в участок! Теперь и он нервничает.
- Мадемуазель,- обращаюсь я к ней.- Обождите. Будет очень плохо, если нас заберет полиция. Вы должны нас понять. Недавно мы попались в магазине... Идиотская история. В результате нам как бы дали отсрочку. И предупредили: еще что-нибудь, и мы окажемся в тюрьме. А нам туда никак нельзя! Ну не охота, понимаете? Действительно, не охота...
Нам отвечает с самодовольным видом ее мужик:
- Смотри-ка, полные мудачки...
Лучше ему было так не говорить.
Мне давно ясно, что Пьеро слишком напуган, чтобы устоять на месте. Страх расползался по нему, как муравьи. Внезапно он бросился к перекрестку. Обернувшись, наш мучитель выстрелил. Тогда я бью его каблуком по яйцам. Он корчится от боли. Бью снова каблуком по зубам. Тогда он начинает писать кровью. Наношу удар в живот. Он падает на колени. Девица бросается к оброненному пистолету. Но я успеваю перехватить ее за волосы и подбираю револьвер. Мужик блюет на тротуар, он почти без сознания. В окнах зажигается свет...
- Пьеро!
Замечаю, что он прихрамывает, хватаясь за машины.
Разрази их всех гром! Теперь голова моя работает очень четко. Перво-наперво - найти другую машину. Девица может нам помочь. Заталкиваю ее в "ДС", подгоняя дулом пистолета. И стремительно отъезжаю. На углу подхватываем Пьеро и укладываем его на заднее сиденье.
- Мне больно,- стонет Пьеро.
По одному его голосу понимаю, что ему не сладко. Он зовет, как маленький:
- Жан-Клод!
- Чего тебе?
- Я весь в крови!
Девица оборачивается к нему.
- Нужно побыстрее найти врача,- говорит.
- Лучше заткнись,- отвечаю.- Тебя забыли спросить. Пьеро даже не способен объяснить, куда его ранило.
- Я не знаю,- хнычет он.- Может, в бедро. Но болят яйца...
- Расстегни портки. Посмотри! Он расстегивает ремень.
- Жан-Клод!
- Что еще?
- Все яйца в крови!
Я гоню машину, петляя по улицам, чтобы замести следы. Хвоста не видно.
- Куда ты едешь?
- К Карно. Заменим машину, эта - меченая. Через пять минут фараоны все о нас узнают.
- Поскорее! Кровь так и хлещет! И пришептывает, как старик.
Наш приятель Карно работает сторожем в гараже. Впрочем, это даже не гараж. Пакгауз с ямой для ремонта. Навес тут из толя, вывеска гласит: "Покупка и продажа машин по случаю. Фирма Пломб".
Место пустынное. Чтобы разбудить Карно, пришлось погудеть. Сирена на два голоса странно прозвучала посреди ночи. Три пса, рывшиеся в помойке, испуганно отскочили.
Свет наконец зажегся. Карно вышел в одной фуфайке, натягивая замасленный комбинезон.
- Не возникай,- говорю Пьеро.- Он боится крови.
Затем заставляю выйти девицу. При виде немецкой овчарки та вскрикивает. Взяв ее за руку, веду к Карно, который начинает орать:
- Это что за цирк?
Я открываю меховое манто, чтобы показать товар.
- Оставляю под твою ответственность на время,- говорю.
Тот не возражает, он согласен. Но тут немецкая овчарка начинает обнюхивать деваху между ногами. Тогда я добавляю:
- Нам надо спрятать "ДС" и взять другую тачку. Карно по-прежнему молчит и не спускает глаз с бедер девчонки.
- Вы собираетесь оставить меня с этим типом? - спрашивает она.
А чего? - отвечает Карно.- Разве я тебе не нравлюсь?

II

На всех улицах полно дощечек с именами врачей. Я сказал Пьеро: "Не боись. Сейчас найдем кого надо".
Но Пьеро совсем раскис. Не то, чтобы он боялся умереть. Но ведь и торопиться не стоило. Нет, его беспокоили только яйца. Он был зол, как черт. Чередуя стоны с проклятиями, он орал, как резанный: "Если мне их отрежут, я разыщу этого мерзавца и заставлю сожрать его собственные!" Потом голос его стихал и раздавались новые стоны. Он явно блефовал, крови было не так уж много. Но смотреть на него было не очень приятно. Тем более, что его клонило в мою сторону и он мешал мне переключать скорости. Напрасно говорил ему: "Отодвинься, мешаешь, я не могу вести машину", он почти не слышал и все сильнее давил на меня. Пришлось оттолкнуть его, так что голова долбанулась о дверцу. Скверно я поступил, тем более, что бедняга действительно страдал. Но у меня не было выхода. Когда пытаешься спасти утопленника, а он все делает, чтобы утащить тебя с собой на дно, его тоже приходится оглоушить.
Каждые пять минут он повторял "Скорее" и корчился на сидении, словно ему перебили член. Но Карно всучил нам прогнившую тачку марки "дофин" с вышедшими из строя амортизаторами. При каждом толчке у Пьеро вырывался стон.
- Почему ты так тащишься? - спрашивает он.
- Я готов ехать быстрее, по если ты перестанешь охать при каждом толчке.
И он опять заходится криком.
- Вот видишь,- говорю ему.
Я поехал в богатый район, разглядывая таблички врачей. Их тут до черта. Почти на каждом доме. Похоже, в этом районе жили одни больные.
Каждые десять метров я вылезал из машины, чтобы посмотреть. Кинезитерапевт, эндокринолог, отоларинголог. У меня челюсть отваливалась. Я шел обратно посоветоваться с Пьеро, который не больше меня разбирался в этой ахинее.
- Откуда я знаю,- говорил он.- Это же все врачи, вот и узнай. Мне плевать на их специальности. У меня кровь хлещет, вот что мне ясно! Скоро ее совсем не останется в венах. Может, купим словарь?
- Не смеши меня,- отвечаю.- Если ты попадешь к типу, который занимается только дыркой в заднице или раком груди, тебе будет совсем не смешно.
Но Пьеро бубнил свое:
- Мне нужен мужик, который лечит яйца!
- Нет! Тебе нужен хирург!
Но нам по-прежнему попадались зубные врачи, рентгенологи, ветеринары, что угодно, но только не хирурги. На одной из дверей я обнаружил аж шесть табличек, в том числе адвоката и страхового агента. Я начал закипать от ярости.
Но в конце концов мне удалось найти одного. По имени Лорага. Хирурга Ж-П. Лорага.
Вылезаем. Не без труда. Изображаю санитара. Пьеро все хуже. Он виснет на мне, цепляясь холодными руками. Чтобы его вести, нужны усилия: кажется, будто его подошвы прилипли к тротуару. Работка, скажу вам, не для слабака! Еле дотащил его до двери, затем до холла, затем до лифта. Ну и прогулочка! Каждый шаг он сопровождает стонами, которые в тишине звучат довольно зловеще.
- Да перестанешь ты наконец!
Это было похоже на Крестный путь. К счастью, все спали. В этом доме люди поздно не ложатся и рано не встают.
Пятый этаж. А вот и дверь Лорага. Отлакированная дверь с отполированной медной табличкой. И с глазком. Посадив Пьеро на пол, начинаю обследовать замочную скважину.
Не на того напали! Охрана у него на уровне! Два засова - один вверху, другой внизу. Небось у этого лекаря полон сейф бабок, бриллиантов или цепных вещей. Вообщем, о том, чтобы взломать замок, не может быть и речи. В замках я немного разбираюсь. Так что и отмычку вынимать не стоило. Высаживать дверь просто глупо - можно разбудить соседей, которые сбегутся, как куры на скотный двор. Оставалась только надежда, что сработают доброта, христианское милосердие и прочая белиберда. При этом существовал еще и риск, что на голову свалится вся полицейская рать. Но приходилось рисковать, иного выхода я не видел.
Я склонился над Пьеро, чтобы убедиться, сможет ли он мне помочь. Бедняга был совсем в отключке, ну в полном отпаде.
- Эй, Пьеро!
Он поднимает на меня глаза с лихорадочным блеском.
- Ты сможешь разговаривать?
Он слабенько шепчет "да". Я беру его за подбородок
- Тогда послушай меня, старина. Вот что ты сделаешь....
Итак, он звонит в дверь. Точнее, давит на звонок, стараясь не свалиться на пол.
Семейка Лорага спала крепко. Наверное они не протрезвели после субботнего вечера. Если только не уехали на уик-энд. В Нарбонн-Пляж.
А Пьеро все звонил и звонил. Я с беспокойством следил за ним, не зная, долго ли он сможет так стоять у двери.
- Ты ничего?
Он мотает головой, мол - "да".
В конце концов в квартире зашевелились. Заскрипела дверь, послышались шаги. В глазке появился свет.
Долгая тишина. Свет в глазке пропадает - значит, доктор через него обозревает лестничную площадку. Виден ему один Пьеро, который тяжело дышит. Я же прячусь на лестнице, подальше.
- В чем дело? - спрашивает лекарь. Он явно не доволен, в его голосе никакого сочувствия. Видно, мой план ничего не даст.
Следуя инструкциям, Пьеро четко произносит: "Доктор... доктор..." и цепляется за стену, чтобы не упасть.
- Что с вами? Вам плохо?
В ответ Пьеро медленно сползает вниз и со стоном вытягивается на полу. Сыграно великолепно. Эффект гарантирован.
И действительно, все происходит, как я задумал: сначала отодвигается верхний засов, затем нижний, вслед поворачивается ключ в замке, дверь открывается и вперед бросается фигура в ночном халате.
- Вы ранены?
Ну конечно же, дурья твоя башка! Разве это похоже на утреннюю серенаду?
Наконец-то этот ученый муж увидел дырку, пропитанные кровью брюки. "Вот черт!" - говорит. И подгоняемый чувством долга начинает действовать.
Подхватывает Пьеро и, пятясь, тащит его внутрь квартиры, открывая двери и зажигая свет. Оказавшись в отделанной кафелем комнате, Пьеро наконец-то может пачкать, сколько влезет.
Тогда я потихоньку следую за ними и располагаюсь в салоне, где лежит масса иллюстрированных изданий. Лекарь мне не виден. Слышу только, как он возвращается и запирает дверь на засовы и прочую хреновину. Тем временем я быстро обследую его хату, чтобы знать расположение комнат и состав жильцов.
К счастью, квартира не велика. Квартирка начинающего, делающего первые шаги доктора. В одной комнате нары для детей, в другой - взлохмаченная, сонная бабенка, спрятавшаяся от света под одеялом. То малое, что я успел разглядеть, не возбуждало никаких эмоций. Типичная мать семейства. Да в ее конуре еще и воняло. При закрытых-то окнах не удивительно!
- Кто это был? - спрашивает, принимая меня за муженька, отца детей, свою половину.
Не испытывая ни желания продлить недоразумение, ни залезть к ней в постель, чтобы посягнуть на ее вонючую пасть, я быстренько смываюсь.
Два сосунка и никакой прислуги. Я знаю достаточно. Пора было засвидетельствовать свое почтение доктору Лорага.
Ну и рожа у него, когда он видит меня входящим в его кабинет с пушкой в руке. Он даже выпускает Пьеро, который падает на пол.
Доктор застывает, как повешенный, с обвисшими руками и круглыми глазами. Он похож на усталого, не проснувшегося человека, у которого нет сил даже сдрейфить. Несмотря на свой спортивный махровый халат, он выглядел скорее потрепанным, чем молодым мужиком. Лет ему тридцать пять, не больше. Но уже с брюшком, сильно облысевший, с помятым лицом. По-моему, все из-за жратвы. Жратвы и выпивки. У него вид человека, который помрет, не достигнув сорока лет. Который может, как последний мудак, застрять на шоссе во время отпуска, ибо у него плохие рефлексы, слишком много вина в венах и плохо накаченные шины. Смахивая на приговоренного к казни, он выглядел даже симпатично.
- Кто вы такой? - спрашивает.
Я указываю на Пьеро, неподвижно лежащего на полу и взирающего на нас снизу вверх.
- Это мой кореш,- поясняю.- Он ранен. И уже потерял много крови. Ему надо оказать помощь.
 
Он молчит и с тревогой смотрит на меня. Уперся, как в кобру. Я завораживаю этого трусишку. Ведь он попал в ЧП, я не был похож на клиента за десять кусков. Проходят секунды, а он все не трогается с места. Словно потерял дар речи. Будто я его парализовал, и он все позабыл. И это человек действий, бесстрашный хирург, призванный ободрять своих пациентов, прежде чем уложить на свой бильярд? У него дрожали руки и было совсем невдомек, что он опять на фронте, что он мобилизован, что ему снова надо иметь дело с неприятелем. Но, по-моему, руки у него дрожали не от страха, а из-за разных излишеств, недосыпания, курения. Короче, от всего того, что называют сутью современного мира.
- Что вы намерены делать? - спрашивает.
Мосье притворяется, будто не видит перед собой двух опасных преступников. А так как я вовсе не собираюсь вести себя с ним, как фраер,- он мог оказаться и посильнее меня,  то решаю поставить все точки над "i".
- Мой приятель налетел на пулю, она у него в бедре. Но если вы будете стоять, как столб, у него начнется заражение и я набью вам морду, выбью зубы и нагажу в доме, так что дети на всю жизнь запомнят своего папочку, который ползает на коленях, умоляя о пощаде. Что касается их мамочки, дрыхнущей голенькой в постельке, то лучше мне не рассказывать, что я проделаю с нею на ваших глазах. Вы даже представить не можете тот конфликт поколений, который может последовать за этим.
Все это я произношу тихо, как в исповедальне, чтобы не разбудить милых деток. У меня и так достаточно неприятностей, но я бы предпочел не видеть его мелюзгу у себя под ногами.
Лекарь, похоже, начинает соображать.
- Хорошо,- говорит.- Я сейчас достану эту чертову пулю. Помогите мне.
И началось! Мы отнесли Пьеро на диван для обследований. С большими предосторожностями стащили с него пропитанные кровью штаны. И вот он лежит, основательно перепачканный, голозадый на белой клеенке. Под определенным углом кажется, будто его мошонка превратилась в мочалку, просто ужас! Политые киноварью бубенчики наводили на мысль о вампире, религиозной резне или последствиях трагического климакса. Лекарь морщится: локализовать рану невозможно. Я отворачиваюсь - моя чувствительная душа не выдерживает этого зрелища. Меня начинает тошнить. Чтобы отвлечься, я обрываю телефонный провод.
Пьеро стонет все меньше. Но зато, когда лекарь начал протирать его хозяйство ватой с большим количеством спирта, встрепенулся, как новорожденный! Пришлось его уложить, чтобы не сбежал.
Постепенно на черной поверхности бедра появляются акварельные тона и волосы по краям. Красная дыра смахивает на порядочный кратер.
- Необходимо переливание крови,- говорит лекарь.- Надо найти кровь.
- Ладно,- отвечаю.- Пусть ваша жена сбегает. Капнув на пластинку, он устанавливает группу крови.
- Группа "А",  объявляет. Повезло. Такую не трудно найти.
Ну и повезло! Проклятая ночь, за которую приходится расплачиваться. Несчастный я мудак! Но мне не до смеха.
Иду за ним в спальню. На пороге в нос опять шибает знакомый запах мадам. Наслаждаюсь церемонией пробуждения. Он ее толкает, а она ворчит, он ее поворачивает, а она назад. Ей кажется, что в воздухе запахло сексом. Но тут я включаю свет. Она садится на постели и протирает глаза. У нее волосы под мышками. Чувствую, что лекарю здорово неприятно: ведь я могу разглядеть сиськи его жены. Да, с таким хозяйством на конкурсе не победишь! Здорово они у нее вислые, а вскоре станут еще больше. Особенно левая, которая ниже правой. С огромными полукружьями величиной в блюдечко.
- Пора вставать? - говорит.- Я не слышала будильника...
Он похлопывает ее по щекам.
- Проснись, Соланж. Мне нужна твоя помощь. В моем кабинете раненый, надо сходить за кровью.
В этот момент она как раз обнаруживает в моих руках направленный ей прямо в грудь пистолет. Но эта женщина меня потрясла. Не сказала ни слова, не вскрикнула, не задала вопросов. Оказалась здорово па высоте. Классная баба. Внезапно она совершенно проснулась, откинула одеяло и вскочила па ноги.
- Одежду,- говорит.- В ванной.
Пока ее муж ходил за ней, она стояла передо мной совершенно голая. Ей было на это наплевать. Как и на мою пушку. Смотрела на меня, как на сына, и из нас двоих я чувствовал себя более неловко, чем она.

- Пожалуйста,- говорит она мне,- не разбудите детей...
- Не засоряйте мне мозги вашими сосунками,- отвечаю.
Я вложил в эти слова все свое красноречие. Если бы она погладила меня по головке, я бы разревелся. От раздражения.
К счастью, она этого не сделала. Тем временем муж вернулся с вещами и стал их передавать ей по очереди. Она оделась очень быстро, не проявляя суеты, ловко, спокойно и умело. Надела только большие трусы, пуловер и брюки. Бюстгальтер и чулки отбросила в сторону. Я и не знал, как это красиво, когда женщина одевается. Затем сунула голые ноги в туфли, взбила волосы, взяла с туалетного столика очки и нацепила на нос. Это ее совершенно преобразило. Она вдруг стала похожа на серьезную училку.
Тем временем лекарь проинструктировал ее, что делать: "Дежурная аптека у Дютура. Спросишь группу "А", резус положительный. Три бутылки. Они в холодильнике".
Я перехватил ее у входной двери.
- Конечно, вы можете предупредить полицию. Но ведь и я могу слинять с одним из ваших сосунков, самым младшим, для примера.
Та только пожала плечами.
Уже через четверть часа она вернулась. Это время я весьма интересно провел с милейшим доктором. Он несколько раз просил не будить детей, вытащил свой врачебный чемодан, надел стерильные перчатки. Мне пришлось также принять меры и потрясти его казну, чтобы он окончательно успокоился. Ведь когда у тебя нет бабок, сразу становится легче на душе. Тогда и двери можно оставлять открытыми.
Идея потрясти его пришла мне в голову, когда он открывал шкаф, чтобы взять свои причиндалы. Ведь этому сквалыге пришлось вытащить ключи. И тут я вспомнил систему запоров на его двери и меня словно озарило. Кроме того я подумал о том, что будет с нами, мной и Пьеро, ведь нам придется где-то прятаться, пока он поправится. Значит, направляю на лекаря свою пушку и спрашиваю: "Сколько у вас дома бабок?" Грожу ему, что если стану стрелять, то могу здорово напугать его деток. Итак, усек он, что меня интересует? Есть ли в доме наличные?
Этот мудак Лорага преглупо среагировал.
- Мне очень жаль,- заблеял он, как козел, стараясь казаться искренним.- В доме нет ни гроша!
Но я уже все понял, и поэтому спрашиваю его, не собирается ли он надо мной посмеяться.
Представьте, сей камикадзе продолжает стоять на своем  все более запутывается в объяснениях. "Уверяю вас,- говорит,- я как раз взял в банке 30 тысяч перед уик-эндом и мы все вчера прокутили в ресторане, в довольно похабном заведении какого-то эмигранта из Алжира". Ну, мне только не хватает, чтобы он перечислил, что они ели, и услышать попурри из рассказанных анекдотов. Я уже представлял себе жен этих экскулапов, покуривающих "Пел-Мэл", в облаках дыма.
Вообщем, я стал пятиться в сторону детской.
- Стойте! - орет.
Смотрю, он с искаженным лицом, в ярости бросается к столу и наклоняется над ящиком.
Не спускаю с него глаз на случай, если ему придет в голову вытащить пистолет или газовую гранату. При этом с ужасом констатирую, что способен запросто выстрелить и убить человека. Конечно, не хладнокровно, но под влиянием страха попасть в тюрьму.
Однако он вытаскивает лишь бумажник, из которого слишком поспешно для честного человека достает две купюры по 10 тысяч и бросает на стол.
- Вот все, что у меня есть!..
- Минуточку,- говорю, видя, что он спешит спрятать кошелек.
Нет, честное слово, он принимает меня за фраера! Ничего не поделаешь, придется заняться самообслуживанием. В бумажнике еще 8 билетов такого же достоинства да всякая мелочь. То есть сто кусков. Конечно, он в ярости.
- Бери, бери, мелочевка,- плюется он сквозь  зубы. Я взял девять штук, а десятую бросил ему в харю.
- Это твой гонорар. Без вычетов!
Тот все же наклоняется, чтобы подобрать деньги. Ну, чистая падаль, этот лекарь! Теперь надо быть с ним поосторожнее. Такие типы способны на все. Ради денег, а не чего-нибудь другого.
Вернувшись с бутылками, его бабенка первое, что спрашивает: "Дети спят?" Еле сдерживаю желание, чтобы не сходить за ними, вытащить из постелек пинками под зад и показать им окровавленное брюхо моего друга - такого они по телеку не увидят. Но воздерживаюсь, ибо сеанс разделки туши начался.
Они прицепили бутылку над диваном, а шланг ввели в вену Пьеро. Затем она сделала ему укол, чтобы не орал, и лекарь начал рыться в пузе в поисках пули. Жена передавала ему инструменты. Пьеро спал, как младенец. Ему было хорошо. Меня же мутило от запаха крови. По этой причине я всегда отказывался быть донором. Чтобы не облевать стены и портрет мадам Лорага, которая наблюдала за мной недобрым глазом, я отвернулся.
- На кухне есть виски,- предлагает она.
- Нет, спасибо,- отвечаю.
Лорага вытаскивает пулю. Беру ее и кладу в карман.
- А как его яйца? - спрашиваю.- Он переживал за них.
- Там все в порядке. Только левое яичко слегка поцарапано. Я наложу шов. Ему здорово повезло. Еще сантиметр, и от его мошонки ничего бы не осталось. Хорошо, что не затронута и феморальная артерия.
Послушать его, так наш Пьер настоящий везунчик. Из золотой молодежи...
Пришлось зашить рану, наложить повязку. Только когда все было закончено, я заметил, что рассвело.
- Как только он проснется, чтобы духу вашего тут не было,- говорит лекарь. А жена его, закурив, отправилась приготовить кофе.
Через кухонное окно слышно, как работают сборщики мусора и хлопают двери. Кофе был светлый, с цикорием. Тем временем в соседней комнате раздался смех. "Дети,- объявляет мамаша.- Сейчас они придут сюда". И с беспокойством посматривает в мою сторону.
Я сунул револьвер в карман, а она дрожащей рукой протянула мне пирожное.
Появились сосунки и уставились на меня еще заспанными глазами. "Поздоровайтесь",- приказывает мамочка, и они говорят "здравствуйте" и подают руки, как их обучали делать в таких случаях.
- Как тебя зовут? - спрашивает младшая, лет пяти, наверное.
Пирожное застревает у меня в горле. Чувствую себя полным   мудилой.   За   меня   отвечает   мать:   "Это   гангстер",- говорит.
Девчушка приходит в восторг. Мальчик же, лет семи, ведет себя иначе. С видом бывалого человека он скептически посматривает на меня. Его, мол, на мякине не проведешь!
- На гангстера,- говорит,- он не похож.
- Почему,- спрашивает мать.
- Гангстер внушает страх, и он обычно толстый. И еще: у него должен быть револьвер.
- Он у него есть.
Я просто не знал, что делать - начать хохотать или наподдать этому сопляку. А еще я испытывал более смутное, но явное желание остаться тут, на этой кухне, с салфетными кольцами, на одном из которых будет написано мое имя.
- Тогда вытаскивай-ка револьвер! - приказывает малыш.
Исполняю. Тот в полном отпаде, особенно, когда я сую дуло ему в пузо.
Мать продолжает лыбиться. Эта улыбка начинает действовать мне па нервы, как и ее доброта, ее вежливость, вся эта атмосфера на кухне. Задрав ею пижамную куртку, я прижимаю дуло к телу.
- Руки вверх! Иначе - стреляю!
Тот радостно, словно убогий, задирает руки. Мать тоже смеется.
- А чего вы все время улыбаетесь? - спрашиваю.- У вас это так заведено?
В ответ она кивает головой. И задает вопрос, сколько мне лет? Я уж собирался ответить "А вам какое дело?", как в кухне появляется ее муженек. Ну и выражение у него на лице, когда он видит мою пушку, приставленную к белому пузику сыночка!
Он так и застывает в дверях, а затем кивает в сторону кабинета:
- Ваш приятель проснулся. Он зовет вас. И тут малыш говорит: "А у меня есть кольт".
- Сходи-ка за ним,- говорю.- Попугай своего старика.
Допив кофе, следую за до смерти напуганным лекарем в его кабинет.
Пьеро как-то странно поглядывает на меня.
- Все в порядке,- говорю ему.- Без паники.
Но ему не удается расслабиться. Он так и сжался, увидев вокруг столько незнакомых физиономий. Особенно, когда маленький зануда направил на него свой игрушечный кольт.
- А он тоже гангстер?
Поморщившись от боли, Пьер садится, натягивая на себя одеяло. Ну, как вы и догадываетесь, его интересует, на месте ли его яйца. Щупает себя, но ничего не может понять из-за повязки.
Я говорю ему, что они у него целехоньки, что с этой стороны у него все тип-топ.
А так как малыш тычет ему в апендикс свой пистолет, мать отводит сына в сторону. Но тут в бой рвется сестренка.
Словом, все ясно: пора сматываться. Протягиваю руку Пьеро. Тот кое-как поднимается, опираясь на мое плечо.
- Голова кружится,- говорит.
- На воздухе полегчает.
Помогаю ему натянуть брюки, и мы направляемся к двери. Приходится его поддерживать, как парня с перепоя. За нами следует вся семейка Лорага - Мсье, Мадам и двое херувимчиков.
Добираемся до двери. Пора прощаться. Еще немного и хоть платки доставай.
- Вы собираетесь предупредить полицию? - спрашиваю.
- Естественно,- отвечает лекарь.
Что за дрянь этот тип! Поняв, что мы наконец уходим, он решает отыграться за все. Я решительно хватаю его за ворот халата и говорю:
- Подумай. Мы ведь можем вернуться. Тогда у нас хватит времени, чтобы заняться тобой всерьез. Тобой и твоими.
Но тут вмешивается его жена.
- Мы обязаны позвонить в полицию,- говорит.- Но обождем часок. В течение часа ничего не предпримем.
Как ни смешно, но я поверил старухе. Эта бабешка мне, честно, нравилась. Я был не прочь потолковать с ней о том, о сем, посоветовать сменить мужика, уехать куда-нибудь подальше, пополнеть. Но не успел, так как этот вонючий лекарь уже увел в квартиру все свое семейство. Однако я не дал ему сделать последнее свинство:

- Эй ты, а антибиотики где? - ору я.- Нарочно забыл? Хочешь, чтобы мой друг сгнил заживо?
Тот без звука вручает три флакона пенициллина, и мы кое-как топаем дальше, только успев расслышать вопрос малыша: "Скажи, мама, а почему эти гангстеры уходят?"
Обернувшись, я помахал ему рукой. По правде говоря, уходить очень не хотелось, но так уж было нам на роду написано, чтобы мы убрались оттуда подобру-поздорову, что нам и дальше придется все время куда-то сматываться. Это и получило подтверждение в дальнейшем.

III

- Откуда взялась эта деваха? С ней можно делать, что хочешь, ей плевать. Она не царапается и не кусается. Раздевается и спокойно так ждет, считая мух на потолке. Разрази ее душу! Ни крика, ни слезинки. Ничего ее не волнует!.. И это баба? Все равно, что кукла. Да еще у нее сисек нет. Интеллигентка!..
Вот какими словами встретил нас Карно, когда мы добрались до его халупы. Мы только открыли дверь, даже не присели, не закурили, как этот мудак начал на пас орать. Да совершенно искренно! От всего сердца. И так и эдак обзывал, разве что не жмуриками.
- Ну чего разошелся? - говорит девица, не поднимая глаз.- Разве ты не получил чего хотел? Чего кобенишься? Чем ты недоволен?
Ей-богу, создавалось впечатление, что она издевается. Развалившись голой на походной кровати с несвежей простыней, она полировала свои ногти, демонстрируя полную беззаботность. Нет, не то. Скорее безразличие человека, которому на все наплевать. У нее в ногах с видом довольного гуляки лежала немецкая овчарка. Высунув язык, она коротко дышала.
- Л ну пошевеливайся! - говорю девице.- Моему корешу надо отдохнуть.
Бедняга Пьеро... Он был не в лучшей форме. Рухнув при входе на здоровенную канистру, он был бледен, щеки ввалились, под глазами синяки. Не украшала его и щетина на подбородке. Он с отсутствующим видом рассматривал деваху.
Не торопясь, та встает, пересекает комнату, подбирает разбросанные на покрышках вещички и с полным равнодушием к окружающим, словно никого кругом пет, начинает одеваться.
Беру Пьеро за руку и укладываю на постель, подложив под голову подушку. Только после этого оборачиваюсь к Карно.
Краем глаза я уже давно заметил, что он как-то странно поглядывает вокруг. Гнев его прошел, он даже позабыл о своих жалобах и переживаниях, ну обо всем таком. Теперь, увидев брюки в крови, он думал только, в какое дерьмо вляпался по нашей вине. Не мог оторваться от них. Его страх нарастал с каждой минутой. Это было четко видно по его глазам, которые становились все более круглыми, по раскрытой от удивления пасти.
- Откуда кровь? - наконец выдавливает он слабым голосом.
- Обычная кровь, объясняю,- группа "А", резус положительный. Ты ничего не видел!
- Ясно, не видел. Но мне это не нравится. И обрушивается на нас с новой силой.
- Вам надо скорее смыться. Я не хочу иметь неприятности с фараонами.
- Ты прав, Карно, ты прав...
Хлебнув бурды, которую он держал в дорожной фляге, я снова пытаюсь его унять.
- Ты не думай, мы никого не убивали. Просто взял напрокат тачку и попались одному придурку, приятелю мадам.
Веки Пьеро закрылись сами собой. Бессонная ночь, операция, страх и укол были уж слишком большим испытанием для его нежного сердца. Он закрыл свою лавочку. Даже голая девка больше не интересовала его. Та же, сука, как нарочно, медленно одевалась и тщательно причесывалась. А затем с полным бесстыдством натянула свои высокие сапоги и черный свитер. Мне было неприятно на все это смотреть. Здорово неприятно, и как-то неловко рассматривать ее треугольник. Зная, что Карно следит за мной, я не смел поднять на него глаза. Как же было ему не потешаться над моим смущенным видом. Тем более, что я уже не отрывал глаз от ее вздутого лобка и выглядел, ну, заправской целочкой. В конце концов она натянула свою короткую юбку, ничего не надев под нее.
- Вы только поглядите на эту шлюху,- с отвращением произнес Карно.- У нее даже трусов нет.
А та поднимает свою меховую шубку и спрашивает, может ли она наконец уйти.
- Почему у тебя нет трусов?
Это неожиданно спрашивает Пьеро. Чтобы задать вопрос, он открыл один глаз.
Девица вздыхает и просит отпустить ее. Ей, мол, все обрыдло. Нам тоже все обрыдло.
- А ты не торопись,- говорю.- С тобой мы еще не разобрались.
- Отвечай на мой вопрос! - орет Пьеро, внезапно выпрямившись на своем ложе.
- Не вставай,- говорю ему.- Не дури. Тебе надо отдохнуть.
Он не желает ничего слушать. И в ярости вскакивает.

- Вот! Смотри, что наделал твой дружок! - показывает он, начиная отдирать пластырь, прикрывающий пах. Я пытаюсь его усадить, уложить. Ничего не выходит. Он требует, чтобы от него отстали и орет все громче и громче.
- А если у меня  он больше не встанет?  Никогда! Пусть эта шлюха смотрит! Нет никаких сил его унять.
- Перестань орать,- говорю.- У тебя там все в порядке.
И тут голос подает деваха:
- Да при чем тут я, черт возьми! Не я же стреляла! Мне было начхать, что у него сперли "ДС"!
- Кто этот мужик?
- Мой хозяин.
- Ты с ним спишь?
- Уверяю вас, без всякого удовольствия...
- Поэтому ты ничего не носишь под юбкой?
- Конечно! Он хочет, чтобы я всегда так ходила. Даже по улице. Это его возбуждает.
- Какая падла!..
Та пожимает плечами, будто ей наплевать. Как и на все прочее.
Пьеро утих. Размахивая руками, он разбередил рану и теперь, сжав зубы, держался за бедро.
Спрашиваю у девахи, чем она занимается в жизни?
- Мою голову клиентам,- отвечает.
- У этого типа?
- Ну да! Сами видели, какой у него салон! Вы же стояли рядом!
Такое впечатление, что она говорит с полным ртом. Что у нее в горле что-то застряло. Представляю, как она орудует шампунем, намыливая головы пахучей пеной.
- Я хотела бы вернуться домой,- говорит,- поспать хоть часок перед работой.
На что Пьеро говорит "нет". И это "нет" падает, как, нож гильотины. Мы с Карно смотрим на него, ничего не понимая. С чего это Пьеро так завелся? Теперь у него вид одержимого навязчивой идеей человека, который ни о чем другом уже думать не может. Видя, как он сияет, я начинаю догадываться, что он задумал. Как воскресший, словно обретя новые силы, тот бегом пересекает помещение. Чуть-чуть прихрамывая, как бы давая понять, что не забыл о своей ране. С гримасами от боли покончено.
С загадочным видом останавливается в дверях и оборачивается к нам, будто к своим апостолам: "Следуйте за мной",  говорит. И направляется к выходу, словно инвалид, лишенный костылей. Бросаюсь помочь ему спуститься по лесенке с узкими ступенями. Карно топает за мной. "Ее можно оставить одну?" - спрашиваю я, кивая на девчонку. "С Ринго нет проблем",- осклабившись, отвечает тот. Ринго - это немецкая овчарка. Под ее охрану и оставляем деваху, чтобы не слиняла.
Пьеро тащит нас через гараж. Заинтригованные, следуем за ним. Оберегаю его от новых повреждений. И тут он застывает перед окаянной "ДС".
- Догадываетесь, какой подарок мы сделаем парикмахеру? - усмехается он лукаво.
- Понятия не имею,- отвечаю ему.
- Так слушай.
И, впившись рукой мне в плечо, с наслаждением объясняет свой план.
- Раз этот мужик так привязан к своей тачке и даже готов пустить в ход револьвер, лишь бы мы не коснулись ее своими грязными лапами, мы, конечно, вернем ее. Не будем свиньями! Оставим где-нибудь на обочине дороги. Фараоны подберут, и тот явится за ней в комиссариат. Там он убедится, что она целехонькая, только немного крови на заднем сидении, и, посвистывая, отправится домой. Этому мудачку невдомек, что мы поколдовали над его машиной и просто-напросто подпилили тягу.
На него приятно смотреть, так он сияет.
- Мы подпилим ось, но так, чтобы колесо не сорвалось сразу. Ясно? Однако наступит момент, когда он будет ехать по шоссе, потеряв бдительность, со скоростью 150 километров в час, слушая радио и наслаждаясь комфортом. И вдруг - трах! - колесо слетает. Здорово придумано?
- Ты прав,- говорю.- Этот подонок того заслуживает. Ты бы присел, старина. А то еще свалишься...
Он садится в "ДС" и корчится от смеха. Мне тоже весело. Только Карно не разделяет нашего настроения. Он дрейфит при мысли, что мы застрянем у него надолго.
- Вы что, собираетесь это проделать сейчас же? Вам бы лучше смыться. Вот-вот сюда заявятся фараоны!
- Пока ты будешь открывать ворота, мы смоемся через другие на "дофине".
- А деваха? Что с ней делать? Похищение карается законом.
- Мы заберем ее с собой.

- А "ДС"? А хранение краденого? Что я скажу полицейским, когда они увидят отъехавшую "дофин"?
- Что у нас пушка, что мы тебе угрожали, что были готовы на все!
- Нет, черт возьми, я не согласен! Сейчас же сваливайте отсюда!
Он в панике. Ничего не хочет слушать. Выпрыгивает из трусиков. Тогда я беру его за плечи и внушительно так говорю:
- Не дури! Ты теперь повязан с нами. Если нас арестуют, Пьеро и я выложим все, что знаем про некоего Карно и его махинации. Про девушек, которых ему приводят ради машины, который заставляет их проделывать разные штуки. Мы даже назовем имена несчастных жертв, которые молчали из страха. Фараоны тотчас клюнут. Или считай, что я их не знаю. Мы с Пьеро для них просто мелкая рыбешка. Ну, крадем иногда машину то тут, то там, ну стибрили что-то в магазине. Но чтобы насиловать несовершеннолетних, которых здесь запугивают злым псом, такое за нами не водится. Все усек?
Тот помалкивает и только изредка кивает или выпучивает глаза. Чтобы он стал совсем послушным, я наношу ему последний удар.
- А ту малышку, которой не было 15-ти лет, ты не забыл? Которую привез араб. Держу пари, эта история особенно не понравится фараонам.
- Постой...
- Тогда не бзди, старина, и помоги с колесом. В твоих интересах сделать это как можно лучше,
- Садись за руль,- говорит.- Закатим машину на яму.
Я мог себя поздравить с успешным завершением диалога. Он внес полную ясность в наши отношения. Мы и прежде хорошо понимали друг друга. Карно славно потрудился до нашего отъезда и дал ряд полезных советов. Он очень старался, чтобы мы остались довольны.
Где же нам подпилить? Обсуждаю с Карно и мы вместе ищем подходящее место. Нам бы хотелось, чтобы мужичок с месячишко покатался прежде, чем у него отскочит колесо. Мы животы понадрывали, думая о том, какое у него будет лицо, когда он увидит, что его машина превратилась в трехколесный гроб.
Работали мы при свете переноски. Заняло это с часок. Но не сама работа, нет. Большую часть времени мы подыхали от смеха, предаваясь своему творческому труду. Забившись в угол ямы на сиденьи от "2СВ", Пьеро наблюдал, как мы трудимся, убаюкиваемый звуком ножовки.

Возвращаемся в хату. Девчонка спит на кровати прямо в шубке с псом у ног. Видать, сильно утомилась, раз не слышала, как мы вошли. Смешно сказать, но во сне она казалась моложе. Спала, засунув мизинец в рот. Ну настоящая минетчица! Что не мешало ей выглядеть девчонкой. Дышала тяжело, похрапывая. Мы смотрели на нее, как пришибленные: надо же было проявлять полное спокойствие в таких обстоятельствах!
Я взял ее сумочку. Она была пустая. Немного помады, несколько монет и ключ. Старое удостоверение личности, скрепленное скотчем, на котором она вся в веснушках.
Ее звали Мари-Анж Бретеш. 25 лет. Живет в доме 16 в "Круа-Бланш", на Кленовой аллее, корпус Д-7. Я записал на бумажке - имя и адрес. Затем разбудил ее.
Я придумал потрясный способ быстро привести ее в чувство, сунув ей палец в задницу. Она так и вскочила и, задыхаясь, с ошарашенным видом уставилась на нас. Мы были в полном отпаде.
- Что с тобой? - удивленно спрашиваю.- Что-то приснилось?
- Мудилы несчастные! - отвечает. За такие слова ее следовало наказать. Врезаю ей пару раз по щекам и говорю:
- Имей в виду, дешевка несчастная, я записал твой адрес. Даже если ты куда переедешь или попробуешь спрятаться, мы сумеем тебя найти. А если не мы, то наши друзья. Их у нас в "Круа-Бланш" пруд пруди. И еще: если разболтаешь в полиции, все равно узнаем. И как-нибудь заглянем к тебе, не сомневайся! А когда уйдем, ты будешь выглядеть не на 25, а на 60 лет! Честное слово, мы из тебя котлету сделаем! Ясно?
Она начинает тихо плакать. Вероятно, хандра заела.

IV

Было часов десять, когда мы отъехали в старенькой "дофин". Карно же, как мы договорились, должен был тотчас откатить "ДС" куда-нибудь к обочине дороги. Затем притвориться дурачком и сообщить о находке полиции, чтобы она поскорее передала ее своему счастливому владельцу.
Выбрасываем девчонку на перекрестке около автобусной стоянки. Перед тем как отпустить просим разрешения прикоснуться к ее волосам на лобке - мол, это принесет нам счастье. "Валяйте",- говорит. Суем свои пятерни между ее бедрами. А эта дура начинает хихикать.
- Никогда не слышала, что это приносит счастье,- говорит.
- Чтоб сдох! - отвечаю.- Если трогаешь что-то грязное, это приносит счастье. Например, если вляпаешься в дерьмо, тоже!
Вылезает она не очень довольная. Нам же страшно весело, а это главное. Оставив ее в пригороде на произвол судьбы, мы отъехали.
Теперь нужно было решить, куда направиться. К нам? Об этом не могло быть и речи. Легавые станут звонить во все двери. Собирать сведения на всех лестничных площадках. Нет, показываться в нашем районе нельзя. Всегда найдется добрая душа, чтобы нас заложить. Такие, парни как мы,- заросшие и расхристанные,- сразу заметны. Особенно у нас, в рабочем районе. Рабочие не любят бездельников. Когда мы попадаемся им на пути, они обзывают нас "исусиками". Ну, естественно, они ишачат весь день, а мы баклуши бьем. Пропадаем по ночам, днем дрыхнем, что-то перепродаем, иногда подбираем бабешек, подчас малышек, если они смазливые. Все это никак не способствует нашей популярности... Что бы мы ни делали, смею вас заверить, все попахивает дерьмом. Даже, когда нам случается честно потрудиться, когда мы стараемся как-то выплыть на поверхность, всегда найдется здоровяк с крепкой шеей, который попытается нас облапошить или вызвать на драку. "Чего стараешься, милашка? Не испорть свои ручки!" - вот, что мы слышим в свой адрес. Они нас принимали за девок... Когда же эти девки, к их удивлению, врезают им по яйцам, а затем играют ножичком перед носом, тогда они убеждаются в своей ошибке и, желая отомстить, выставляют за дверь. Как бы вы поступили на нашем месте?
Согласились бы умываться, подрезать волосы, напяливать отвратительные рабочие комбинезоны и кепки? Ну уж нет! Ради этих говнюков - никогда!
- Надо  бы  раздобыть   деньжат,- предлагает   Пьеро.
Отменное проявление здравого смысла! С пустыми карманами далеко не уедешь. Нужен некий минимум бабок. Хотя бы чтобы напоить нашу колымагу.
Пьеро заговорил о кассовых аппаратах, магазинах подальше от центра или какой-нибудь беззащитной старушке, у которой, как бывало не раз, мы брали взаймы ее пенсию и так далее. Внезапно вспоминаю про девяносто тысяч хирурга в моей куртке. И огромная волна нежности к человеку охватывает меня. Я и забыл о деньгах Лорага. Понимаете, насколько мне было непривычно само понятие о краже. Естественно, в те времена.
- Замри,  говорю я Пьеро. (Я уж представлял себе, какой эффект произведу на него.) - Посмотрю-ка, не осталось ли у меня немного монет.
И внезапно выбрасываю всю пачку ему на колени. Останавливаю "дофин", чтобы не пропустить выражение на его роже.
Право, не зря я это сделал. Он смотрел на купюры, не решаясь к ним притронуться.
- Сосчитай! - говорю ему.
И тот начинает икать, как слепой, которому вернули зрение. Особенно узнав, откуда эти денежки взялись.
Внезапно понимаем, что здорово проголодались. На горизонте как раз возникла забегаловка, чтобы заморить червяка.
- Невозможно,- говорит Пьеро.- Я не могу войти в кафе в своих окровавленных брюках!
- Мы купим тебе новенькие,- отвечаю.- И сейчас же!
- Где?
В недавно открытом универсаме. Там нас не знают.
Через пять минут въезжаю на огромную стоянку.
- Скажи, чего бы тебе хотелось купить? - спрашиваю У Пьеро.
- Брюки,- отвечает.- Трусы. Шоколад. Курево. Перед тем, как выйти, оставляю ему пистолет и половину денег.
- Никуда не отходи. Только в случае шухера. Если вдруг какой-нибудь мудак или полицейский тебя узнает. В этом случае сваливай. Я сам как-нибудь выкручусь.
Такая перспектива его не устраивает.

- А где я тебя найду? - спрашивает.
- По запаху, старина... Скажем, в Париже. Под  Эйфелевой башней!
Оставив его в раздумий, я направился к огромному магазину.
В дверях меня задерживает какой-то тип и фамильярно спрашивает: "Ты уверен, что пришел куда надо?"
Смотрю на него с выражением нежности, стараюсь вовсю. Никогда не забуду его рожу! Ему лет эдак сорок, усы и налитая кровью шея человека, который все свободное время проводит в бистро. Костюмчик на нем отменный, замшевые ботинки, модный галстук. Светлые глаза, густые, коротко подстриженные волосы. По тому, как у него торчат уши, ясно, что он каждую субботу сидит у парикмахера... Бляха служащего выглядит на нем излишней - его видно за сто метров. В крайнем случае, угадаешь по запаху брильянтина. Он так и излучает благополучие и глупость. Улыбается во весь рот и стоит себе руки в брюки - вполне возможно, чтобы чесать яйца. Типичный оптимист-служащий, который считает, что "лучше развлекаться, чем кончать жизнь самоубийством".
Разглядывая мою шевелюру и двухдневную щетину, он безусловно потешался. Что бы ни случилось, этот тип никогда не пустит себе пулю в лоб. Самая большая неожиданность подстерегала бы его в том случае, если бы я двинул ему по роже. Видит Бог, как мне хотелось это сделать!.. Придурки меня завораживают. Они так прекрасны, что хочется их потрогать. Отсюда все мои неприятности в жизни. На сей раз от них меня спасает усталость. Я только несколько секунд не спускаю с него глаз.
Без труда представляю себе, как этот холостяк живет у мамаши и разгуливает по дому в штопаных носках. Как тискает продавщицу, которую застал за кражей пачки колготок. Такие парни мне знакомы еще по армии. Таким был, например, мой старшина, большой знаток пива. Но этот мог оказаться болельщиком команды по регби, способным таскаться за нею по всей стране. Я воображал, как он орет на матче с тем большим удовольствием, что сам никогда не держал в руках овальный мяч и не понимает правила игры. До чего же он был мне знаком, этот частный инспектор полиции! Аж мог сойти за друга детства или старого кузена. Между тем мы принадлежали к разным детским садикам. Ибо я всякий раз, когда это представляется, краду в магазине какую-нибудь мелочь. Я никому не делаю зла, никого не лишаю пищи. Тогда как он, его мечта, его идеал, его слава заключаются в том, чтобы схватить бабенку, которая крадет рождественские шарики для своих малышей. Это хуже, чем быть фараоном, хуже всего на свете, это значит быть верным служакой и ничего другого.
Мне уже приходилось сталкиваться с инспекторами, которые мешали мне войти в магазин. Они подозрительны, и не без оснований. Но я не выношу этого. Особенно сейчас, когда я по честному пришел купить кое-что, имея в кармане сорок кусков. Я сыт по горло этой подозрительностью! Никогда я еще не чувствовал себя таким униженным. Даже больше, чем когда меня однажды схватили с полными карманами консервов. То была ненависть заключенного к надзирателю. "Придется стерпеть,- сказал я себе, выдержав насмешливый взгляд этой полицейской дешевки.- Но пусть лучше на моем пути не попадается!"
- А почему бы и нет? - отвечаю ему.
Он не двигается с места. Только покачивается на ногах, не спуская с меня глаз. И произносит еще одну любезную на свой лад фразу:
- Дело в том, что тут покупают. Нужно иметь деньги.
Испытывая невероятное наслаждение, без комментариев выкладываю ему четыре купюры по 10 тысяч.
Какая прелестная оказалась шутка! Он хохочет, я тоже! Просто оба умираем от смеха. Теперь ему ясно: перед ним еще один сыночек богатых родителей, вырядившийся в нищего!..
До чего приятно толкать тележку, которая не скрипит и постепенно наполняется товаром! Я шатаюсь, как принц, между стеллажами со  жратвой и слушаю исполняемую только для меня нежную музыку. Прошу вас, дорогая мадам, продолжайте! Обожаю смотреть, как вы роетесь в корзинах для белья! Можете смотреть на меня подозрительно, мне наплевать! Подвиньтесь, пожалуйста, хочу встать поудобнее! Дорогу потребителю! Беру все, что нужно, и плюю на всех! С позволения дирекции у меня полное право брать все, что угодно! Если понравится, могу задержаться тут хоть на целый час! Выпить соку в баре. Пусть Пьеро потрепыхается! Он полюбит меня еще больше, когда я вернусь.
Возле кассы нахожу моего любимого, замученного угрызениями совести стража порядка. Он следит за выходом и входом. Ответно улыбаюсь ему.
Мечтаю пригласить его пожрать в приличный ресторанчик. Хочется увидеть, как он расслабит свой галстук. Я заплачу за рюмочку кальвадоса и буду упиваться каждым его словом.
Кассирша начинает подсчитывать мои расходы. Считалка щелкает в ее руках. Услужливая смуглая девушка с печальными глазами газели, длиннющими ресницами, потрясно черными волосами и вздернутыми под халатиком сиськами, словно жаждущими воздуха и солнца...
Инспектор не может удержаться от тонкого замечания:
- Очень жаль,- говорит.- Это не продается...
Отвечать бессмысленно. Мы его проигнорируем. Девушка даже не шевельнулась. Никакой реакции. Наверняка спит с ним, отлично знаю, как это делается. Обычно они трахаются на складе. На краю матраса, брошенного посреди картонок. Так что девушка, пока зав. секцией, управляющие или инспектор пыхтят над ней, может для развлечения почитать рекламу. Скажете, это не бывает? Бывает, бывает! Смею заверить, иначе девушки больше недели не продержатся, их увольняют за малейшую провинность.
- 118, 47 франков,  сообщает она. Деньги у меня в кармане. Полицейский поглядывает на кучу купленных вещей:
- У вас нет ничего, куда бы все это сложить? Подлиза   обращается   ко   мне   на   "вы".   По   какому праву?
Отвечаю, что ничего нет.
- Вы на машине?
Очень люблю, когда обо мне заботятся. Узнав, что я на машине, славный малый почувствовал облегчение. Он так и расцветает.
- Можете воспользоваться тележкой. Оставите ее на стоянке.
Двери автоматически раскрываются передо мной и моей тележкой. Но не только из-за электронного устройства, а потому, что для нас, бывших лоботрясов, начинается новая жизнь. Мы больше не будем скучать!
Для начала запихиваю тележку в "дофин". Мотор заводится с пятой попытки. Мы в ударе. Прекрасная стартовая площадка, эта стоянка...

V

Тулуза осталась далеко позади. Мы едем по сельской местности. Перво-наперво Пьеро следует переодеть брюки. Сворачиваю на проселочную и въезжаю в густой кустарник. Становится довольно жарко. Нас крепко растрясло в этой "дофин". Она так и скрипела и шипела. Словом, останавливаемся под тенью деревьев. С дороги нас никто не видит.
Вытаскиваю тележку, потом поглядываю на Пьеро, который с восторгом рассматривает высыпанные в траву покупки. На него приятно смотреть. Чувствуешь себя Дедом Морозом. Не хватает только елки, свечей и гирлянд.
- Скидывай брюки,- советую ему.- Со жратвой можно обождать.
И вот он уже раздевается. Забрасывает подальше вещички и совершенно голый под ярким солнцем с облегчением освобождает свой мочевой пузырь. Освобождается от страха, лекарств и всякой другой дряни.
- А если у меня больше никогда не встанет? - говорит он, ощупывая свою раковину из бинтов.
- Одевайся,- отвечаю.- Скоро опять будет прекрасно работать.
Тот натягивает новые брюки, рубашку, которую до него никто не носил. Говорю ему, что он выглядит потрясно. А он жует шоколад, пока я засовываю все в багажник. И мы снова выезжаем на дорогу. Никелированную тележку мы оставляем под деревьями. Она выглядит такой заброшенной посреди виноградников.
Пьеро насвистывает модную мелодию. Мы по-прежнему не знаем, куда ехать. Но все равно едем со скоростью 80 км/час. Единственное, что нам понятно, так это то, что солнце здорово жарит. Идеальная погода для экскурсий. Из деревенских церквей, мимо которых мы проезжаем, выходит приодетый по случаю народ.
- Похоже, мы выбрались из дерьма,- говорит Пьеро.
- Да,- отвечаю.- Похоже...
Но про себя я думал: "Если только не сваляем дурака".
Останавливаемся в какой-то дыре. Ищем приличное бистро, не слишком набитое людьми, словом, приятное. Наконец находим именно то, что нам надо: средневековую табачную лавку.
Входим. Никого. Даже за цинковой стойкой. Ничто не мешает стибрить пачку сигарет. Даже пса нет рядом. Полное запустение. Такая тишина, что слышен свист мчащихся по шоссе машин, набитых по случаю уик-энда детьми, пирожными и соломенными шляпами. Зато на другом конце зала есть обвитая вьюнком, нависшая над речкой терраска. Вот и прекрасно! Устраиваемся на ней, расслабившиеся, помолодевшие, довольные. Здорово оказаться в тени, ощутить влагу и тихий плеск воды.
А вот и хозяин, выставивший живот с фартуком. Увидев наши несколько необычные фигуры, он икает. Я же кладу на скатерть билет в десять косых, и он сразу расслабляется.
Обслуживают нас по-царски. Подают сыр, свинину, масло, рыбу. Мы все пожираем. Приближается полдень, как же отказать себе в хорошей выпивке!
Извините, что описываю все подробности, может быть, это негоже, хотя о жратве можно говорить сколько угодно. Просто хочу сказать, когда нам с Пьеро не мешают жить, мы тоже способны вкушать простые радости, никому не досаждая. Плохо, когда вдруг сталкиваешься с такими придурками, как тип с "ДС" или фараон из универсама, которые принимают вас за подонков и гладят против шести, вызывая дурное настроение. Такие придурки, однако, встречаются на каждом углу, и нам всегда от них достается.
Так вот, о чем я хочу вас попросить: всякий раз, когда я стану рассказывать вам подробности нашей жуткой истории, вспоминайте эту идиллическую картинку: двое приятелей за столиком с цветами под крышей на пустой террасе слушают шепот речной воды. Нам было здорово хорошо и хотелось, чтобы это никогда не кончалось, чтобы было как можно меньше людей вокруг нас.
Но люди все равно оказываются где-то рядом, они идут по вашим следам, находят по запаху и наседают, словно не могут без вас жить, словно вы им необходимы, будто, если мы пропадем, то все пойдет прахом. Даже такие, еще не совсем взрослые мудилы, как мы, с длинными, как у девчонок, волосами могут быть... только подумайте... совершенно необходимы им!
Хотите пример?
Мы начали дремать, калории сработали что ли? И тут перед бистро тормозят два полицейских мотоциклета. Мощные машины, вроде "БМВ". С характерным треском.
Даже не видя седоков, я представил себе, как они слезают с огромных сидений.
И вот входят эти зловещие птички, настоящие воронье. Пьеро просыпается с опозданием. Бледнеет и вскакивает:
- Сматываемся!
Хватаю его за руку, веду к реке погулять. А он только об одном думает: побыстрее куда-нибудь слинять.
- Не торопись,- говорю, всячески сдерживая,- старайся не хромать, иди спокойно, словно мы прогуливаемся.
Никакого эффекта! Он так и норовит побежать. Ему очень страшно. Он не принимает мою игру и все сильнее впивается в руку. А страх заражает. Я чувствую, как мотоциклисты сверлят глазами наши лопатки. Ни за какие коврижки не обернулся бы! Есть вещи, которых я не желаю видеть: например двух преследующих фараонов, которые вытаскивают наручники. Может, они принимают нас за парочку влюбленных? Представляю себе их разговор: "Кто из них девка? Справа или слева?"
На берегу реки мы не были им видны. Для этого им пришлось бы забраться на террасу.
- Надо сматываться,- повторял Пьеро.
- Без паники,- говорю.- Они зашли выпить, только и всего. Знаешь, как жарко под касками!
- Скорее! - отвечает он.
Моя трепотня на него не действует. Даже наоборот. Я и сам себе перестаю верить. Весь мой оптимизм куда-то улетучился. И тут мы видим по другую сторону моста ферму, которая протягивает нам руки, а во дворе старенькую "2СВ".
На скотном дворе находилась одна бабешка. Когда я приставил к ней свою пушку, она завыла и побросала на землю семена. Куры в радости рассыпались кто куда.
- Быстро давай ключи от машины! Пьеро уже уселся на переднем сидении.
- На кухне,- бормочет женщина.
Я подталкиваю ее к дому. Входим. Воняет супом. Детишек отправляю подальше. Один из сопляков начинает реветь, ударившись о кастрюлю. Срываю с гвоздя ключи, бегу к машине и мы поспешно отъезжаем. Но на этой малолитражке быстро не поедешь. Выбираемся со двора, разбрызгивая лужи, едва не наезжаем на шавку, сеем панику среди гусей, кур и уток и чуть не сбиваем с ног
поросенка. В зеркальце вижу, как бабешка орет в телефон: "Мари-Клод, соедини меня с жандармами!" Проскальзываю между телегами и выезжаю на грязную дорогу, которая швыряет нам в морду всякую дрянь, ведь дворников пет. Все время меняю направление. Кажется, на сей раз снова выпутались. Правда, пришлось бросить набитую покупками "дофин", да еще купюру па десять тысяч, засунутую под тарелку. Дороговато по сравнению с тем, что мы получили взамен. Просто ужас, куда может завести аллергия! Меня буквально вывертывало при мысли, что мотоциклисты, возможно, заглянули просто выпить па кружке пива, рассказать хозяину о происшествиях на дорогах и зайти в сортир. Потом они снова влезут на свои здоровенные машины и помчатся вперед, не думая о нас! Только не говорите, что это игра! Теперь ведь к нам снова будет привлечено внимание: "Нападение на жену крестьянина с фермы". Жизнь и так не проста, а когда дрейфишь, становится все хуже. Одна глупость тянет за собой другую, в конце концов уже не можешь остановиться. Сами увидите, насколько я прав.
- Нам надо поскорее отделаться от этой развалюхи,- говорю, имея в виду малолитражку.
- Тогда  нужно   найти   другую,- отвечает   Пьеро.- И поскорее. Не то нас враз сцапают.
И мы тотчас принимаемся искать следующую тачку.

VI

Могу дать хороший совет: не стоит красть машину средь бела дня. Это куда труднее, чем ночью. И во многом опаснее.
Допустим, некто следит за вами. Вы его не видите, но он следит, говорю вам. Тем более, что у вас длинные волосы. У этого господина прекрасное зрение. А если он не видит, то слышит.
Всегда найдется бездельник, который пялит зенки куда не надо, словно только и мечтает порадовать своих друзей буржуа. Эти люди наделены мозгами полицейского-любителя. Такой тип всегда готов возникнуть, чтобы набрать номер полиции - 17-ый. Смею заверить, нехватки в хороших гражданах у нас нет! Их полно на улицах. Они готовы пожертвовать вашей жизнью, лишь бы сказать правду, одну только правду, ничего кроме вонючей правды! Они рвутся обо всем поведать, написать докладную. И мчатся, как пули, ракеты, готовые сорвать стартовые колодки, лишь бы выиграть несколько секунд.
Будьте осторожны, не спускайте с них глаз. Они способны пойти на любые издержки, только бы погубить вас. Вот сидит один такой тип, посасывая пастис, в майке с бретельками, в пуленепроницаемом жилете. Или, прячась в люцерне, обдумывает, как лучше наврать. Им может оказаться почтарь на велосипеде - над изгородью торчит только его кепка. Но глаз он с вас не спустит. Перестанет свистеть, вертеть педали. Только смотрит на вас. Это может быть и баба с сальными волосами, свесившая свои телеса с балкона, путающаяся с мужичком, играющим на скачках, в то время, как супруг колесит по департаменту на грузовике с овощами. Могу голову дать на отсечение, что она скажет: "Смотри-ка, Поло. Там двое парней крадут машину".
Уж поверьте мне, красть машину средь бела дня значит наверняка нарваться на неприятности. Конечно, можно воспользоваться двумя или тремя более надежными методами. Скажем, поискать отдыхающих в палатках. Но их еще надо найти. Они теперь все чаще объединяются в лагеря.
На стоянке возле магазина в час обеда всегда можно найти неплохие тачки в отличном состоянии, которые заводятся с пол-оборота. Но тут придется держать ухо востро. Не пропустить, когда в дверях возникнет гурман. Такая кража удается только нахалам, но даже если допустить, что пройдет успешно, полиция довольно быстро начнет поиски. И далеко при этом не уедешь. Рентабельность получается нулевая.
Остается поднять палец на пустынном месте дороги и связать первого же идиота, который остановится из сочувствия вместо того, чтобы ехать дальше. Но теперь это тоже получается все реже. Люди не останавливаются, они начитались газет, и двое волосатиков на дороге не внушат им никакого доверия.
Вызвать автомеханика для мнимого ремонта и захватить его грузовичок со стрелой - бредовая идея. Вот и приходится фантазировать, лишь бы свистнуть машину средь бела дня. Но поступать так, повторяю, просто глупо.
Поэтому мы решили пересесть на поезд. И правильно поступили.
Не следует забывать, какая надежная штука поезд. Ехать на нем очень удобно. У фараонов ведь на уме одно: украденная машина, украденная машина! Они считают, что крадут машину, чтобы уехать далеко, а не проехать сто двадцать метров. И вот устанавливают барражи на шоссе, начинают операцию, называя ее каким-нибудь цветком. Нет, при нашей административной системе рутину не победишь, как и не покончишь с разбазариванием средств! Видя, как жандармы останавливают машины, проверяют документы, надоедают куче людей, выехавших на воскресную прогулку, мы лишь посмеивались в своем уютном купе. А те особенно старались, когда наталкивались на молодежь, на несчастных волосатиков, набившихся в свои драндулеты. Тут уж начинается обыск, как в Лондондерри, ребят заставляют поднимать руки и расставлять ноги. А тем временем образуется пробка. Люди недовольны. Похищенная же малолитражка, из-за которой весь этот бардак, чинно стоит на вокзальной площади маленькой деревни, которых в нашей прекрасной стране навалом, метрах в ста от жандармерии.
Мы радовались, что завели столько народа. Мы радовались и одновременно беспокоились. Ведь мы никого не убивали, а они искали нас, как полоумные.
Мысль пересесть на поезд возникла внезапно, когда мы увидели, как он промчался мимо.
Мы катили без цели, не представляя себе, где сможем спрятаться, по правде говоря, настроенные очень пессимистически. Никто нас не ждал. Во всяком случае, знакомые.
Но дело в том, что вас всегда окружают люди. Парни, девушки, добряки и сволочи. Среди них могут оказаться друзья, может ждать невероятная удача, встреча с девушкой твоей мечты, а еще и добыча, бабки, свалившиеся с неба без всяких усилий с твоей стороны, сокровище, обнаруженное в чьем-то кармане, сумочка, бумажник. Словом, неожиданные дивиденды. Тогда можно где-то схоронится и мирно пожить. Но все это одни мечты. Вы не знаете ни даты, ни часа, когда это случится. Так что не стоит торопиться, жать на газ, судьбу не обманешь.
- Давай положимся на удачу,- говорит Пьеро.- Или наоборот, на неудачу.
А пока же мы старались отъехать подальше от фермы. Но на такой крестьянской малолитражке ралли не выиграешь. Едем кое-как, с трудом преодолеваем подъем, нас все обгоняют, даже грузовики. Нам повезет, думали мы, если легавые станут догонять нас на велосипедах, как во времена банды Бонно, иначе... Я не отрывал ноги от газа. Но корова у хозяев машины обладала хрупкой комплекцией, а ветеринар их был порядочным лентяем, чтобы приезжать самому - в машине не было ни задней скамейки, ни заднего амортизатора. А назвать мотором то, что натужно пыхтело, было бы большим преувеличением. Им нужно было не отлаживать клапана, а найти не слишком привередливого сборщика металлолома. Да еще в кабине воняло. Обернувшись, мы поняли почему: пол был усеян коровьими лепешками. Знаток по этой части, Пьеро вынес заключение: "Ты прав, парень. Скотина у них больная".
Преодолев очередной вираж, мы выехали к железнодорожному переезду в тот момент, когда опустили шлагбаум. Пришлось остановиться. Было бы очень глупо, если бы нас тут и зацапали. Сами не зная отчего, мы снова стали испытывать тревогу. Хотя и рисковали не больше, чем прежде. Всему виной была возникшая преграда. Словно мы уже никуда больше не сможем ехать. Никто нас не преследовал, но мы буквально задыхались от страха. В зеркальце видно, что все вокруг тихо, не слышно никаких сирен. И все равно мы задыхались, словно воздуху было недостаточно и природа тут не красивая. Переезд был самый обычный, среди поля. Если бы Управление мостов и шоссе не ленилось, здесь можно спокойно возвести подземный или надземный переезд.
Тогда бы нам не пришлось зря терять время. Но вокруг простирались поля. Я не люблю долины. А тут как раз не было ни деревца, чтобы схорониться, ни строения, ничего. Только будка стрелочника. Очаровательная, удобная избушка. С отхожим местом на другой стороне пути. Чтобы тут служить, надо иметь стальные нервы. Мы решили в другой раз привезти ему сидру.
А окаянный поезд все не показывался. За нами стали скапливаться машины. Становилось все жарче, дышать было нечем. Даже сверчки заткнулись.
- А если появится мотоциклист? - спрашивает Пьеро.- Что будем делать?
- Ничего. Отправимся в тюрьму. Так нам и надо.
- А пушка?
- Стрелять в полицейского не рекомендовано.
- Это хуже, чем в любого другого?
- Еще бы!
- Почему?
Наш разговор прервал поезд. Мы и не заметили, как он подкрался и теперь со страшным грохотом мчался мимо. Товарняк. С машинами в два этажа. Чистая провокация! Нам бы одну такую! А поезд с окаянными машинами все несся и несся, и казался бесконечным.
Вот тогда-то и пришла мне в голову мысль пересесть в поезд.
Пьеро со мной согласился. На следующем вокзале мы взяли билеты.
VII

В пустом купе находилась только кормящая мать. Премилое зрелище.
Входим. Тщательно прикрываем дверь. Садимся напротив бабенки. Всячески стараемся придать себе вид застенчивых парней, чтобы не спугнуть соседку. Хотя при виде наших морд у нее вполне могло свернуться молоко. Мадонна явно чувствует себя все более неловко. Даже отняла грудь у младенца и запрятала ее в блузку. Так можно только травмировать ребенка. Тот начинает орать, и совершенно прав.
- Ему охота пить! - кричу я возмущенно.- Вы не имеете права с ним так обращаться!
Она пялит па нас глаза. В них ясно читается желание сбежать подальше.
- Не уходите,- умоляю ее, преграждая путь протянутыми ногами.- Мы лишь хотим, чтобы Иисус утолил жажду.
Пьеро берет ее за плечи и сажает на место.
- Не бойтесь моего приятеля,- любезно говорю ей - Он так взволнован потому, что вы похожи на его мать.
А карапуз продолжает орать. Как зарезанный.
Тогда я вынимаю из кармана купюру на десять тысяч и протягиваю девахе.
Она смотрит на наши рожи, на бабки, потом снова на нас. Я шелестщу деньгами у нее перед носом. В глазах у нее появляются слезы. Это может означать только "да".
- Зачем вы предлагаете мне деньги? - спрашивает она.- Мне они не нужны...
- Чего болтаешь,  говорит Пьеро.- Не валяй дурочку! Он встает. Берет ассигнацию и засовывает в сумку девахи, ласково погладив пальцем крикуна.
- А теперь за стол!
Эта бедная мама настоящая кретинка! Конечно, обращаться с ней так - подло. По виду не скажешь, что она купается в роскоши. Но на деньги можно получить все, что хочешь. И вот она уж вытаскивает свои телеса, и младенец с ходу набрасывается на них. Ну и сосун! Наблюдаем с наслаждением, любуясь белой грудью, вынутой из-под блузки, и беззубым ртом обжоры, ухватившем долгожданный сосок. Ведем себя, как два фокусника, попавших в вагон второго класса. Деваха не смоет на нас взглянуть и вытирает глаза большим платком.
Потом мирно беседуем, сидя друг против друга. Она рассказывает, что едет повидаться с отцом ребенка, который служит в армии. Поезд еле тащится по жаре. Лежа в походной люльке, младенец спит. Как и большинство пассажиров в других вагонах. Никто не толкается в коридоре, никто не беспокоит. Опущенные шторы просто мобилизуют.
Вытаскиваю из кармана другую купюру. Опять на десять тысяч. Деваха бледнеет. Я же снова начинаю шелестеть новенькой бумажкой.
- Чего вы хотите? - неуверенно спрашивает она.
- Ничего! Разве запрещено любоваться своими деньгами?
И сворачиваю из купюры птичку. Пьеро наблюдает за мной, как завороженный. Он чувствует, что должно что-то случиться, что-то необыкновенное. Девица тоже это чувствует. Но не знает, что именно. И держится настороже.
- Твой парень получил увольнение?
- Да...
- На сколько?
- Это первый раз. Часов на шесть, с тринадцати до девятнадцати.
- Значит, вы давно не виделись?
- Два месяца.
- Предвкушаешь?
Она так и розовеет. Но добродушно улыбается.
- Куда отправитесь?
- Не знаю... В гостиницу...
Наступает пауза. Птичка готова. Она мне здорово удалась.
Бумажная птичка на десять тысяч франков.
- Разве я не имею права играть со своими деньгами?
- Ну да... ну да...
Кладу птичку ей на бедро.
- Держи! Это тебе...
Она не решается к ней прикоснуться. Краска на лице сменяется бледностью. Деваха пристально смотрит на меня. Даже ресницы не шевелятся.
- С какой стати? - глухим голосом спрашивает она.
- Нам хочется, чтобы ты провела несколько часов в лучшем отеле, в самом дорогом и красивом номере, с ванной, чтобы вымыть твоего пропахшего потом парня. Нам охота, чтобы ты перепихнулась с ним на просторной кровати. Чтобы вам принесли шампанского на серебряном подносе. Чтобы вы выпили его, лежа в кроватке. Нравится?
Она бестолково что-то кудахчет, вроде "да".
- Вот и ладушки,- говорю.- Но деньги надо заработать!
Страх снова охватывает ее.
- Каким образом? - спрашивает.
- Лично я был бы не против, чтобы ты дала пососать сиську моему другу. Он очень любит молоко. Я уверен, что это доставит ему удовольствие. Верно, Пьеро?
- Ну...
- Тогда за работу, старина!
Тот не очень решительно поднимается. Деваха пятится на сиденьи, словно перед ней змея. Пьеро встает у нее между коленями и начинает расстегивать блузку. Та бурно дышит. Он расстегивает пуговички одну за другой. Появляются кружева. Особого рода лифчик, который застегивается спереди. Пьеро же ищет застежку сзади. И ничего не находя, начинает нервничать. К счастью, деваха догадывается ему помочь. У обоих дрожат пальцы. И вот веред ним две полные молока груди. Пьеро тихо склоняется над шишечкой соска и с наслаждением вдыхает его запах. А затем начинает сосать, все быстрее и быстрее. Деваха все более возбуждается, шепчет "нет, нет, нет", треплет своими капризными руками его шевелюру! А Пьер тем временем уже залез ей под юбку. Та неловко помогает ему.
Но вдруг он останавливается, отступает, замирает на месте и опускает голову.
- Что с гобой? - спрашиваю.
Он поворачивает ко мне свое растерянное лицо и говорит:
- Жан-Клод! У меня не стоит!
- Зато у меня за двоих!
Я веселюсь, как сумасшедший.
Деваха, натурально, ничего не понимает. Сидит с открытой грудью и голыми бедрами. Она ждет продолжения. А тут, как назло, поезд начинает тормозить и подходит к перрону.
- Господи! - кричит молодая мать.- Мне здесь сходить!
Она мигом водворяет на место свои сиськи, кое-как застегивает пуговки, хватает вещички, новорожденного, который, проснувшись, начинает реветь, и со всех ног устремляется к двери.  В эту минуту  поезд останавливается.
Мы надрываемся от смеха. Выскочив на перрон, она бросается на шею очкарику в хаки.
- Вот счастливчик! - говорю.- Сам не знает, какое его ждет удовольствие. Мы хорошо разогрели его телку!
Пьеро зловеще молчит, все еще стоя на коленях перед пустой скамейкой.
- Не волнуйся,- говорю.- Это нервное. Все образуется.
Поезд отходит. Снимаем обувь и вытягиваемся каждый на своей скамье. Кайфуем одни в пустом купе. Стук колес убаюкивает.
- За бабки они на все готовы,- говорит Пьеро.
- Это что, открытие для тебя?
- Обожди. Я не говорю о девахе с сосунком. И так было ясно, что у нее ни гроша. Ты видел, какой потрепанный у нее свитер?
- Нет.
- Так и просвечивало. Двадцать штук, которые мы ей всучили, для нее просто находка! Она была готова на все. Хватило бы времени, уж мы бы потешились. Да и она тоже.
- Надо было ее удержать.
- А ее парень? И его увольнительная?
- Не наша забота. И вообще, откуда ты знаешь, вдруг она предпочла бы трахаться с нами вместо того, чтобы бежать к своему вояке? Одно мое слово - и она осталась бы с нами!
- С ребенком на руках!
- Но ты предположи, что эта деваха не нуждается в деньгах. Представь себе в этом купе зажиточную бабку, хорошо одетую, в бриллиантах, с сумкой из крокодиловой кожи, словом, у которой есть все, которая бежит к парикмахеру всякий раз, как подует ветер... Я понятно выражаюсь?
- Ну...
- Итак... Мы оказались в вагоне первого класса. Входим в купе и без всякого стеснения устраиваемся на диванчиках. Курим, пьем пиво, выражая максимум презрения ко всему. Бабешка смотрит на нас, на наши мерзкие рожи, на наши лохмы, надутые ширинки. Ей все не нравится - что мы сорим, пролили пиво на пол, что мы чавкаем, Ей хочется сбежать от нас, сменить купе. Ты следишь за моей мыслью?
- Ну...
- Тогда я с безразличным видом вытаскиваю из кармана куртки пачку тысячных купюр и начинаю шелестеть ими перед ее напудренным носом. Внезапно она перестает ёрзать. Наживка схвачена. Не спуская глаз с бабок, она пытается понять. Сначала думает, что я просто перекладываю деньги с места на место. Потом понимает свою ошибку. Она никак не может усечь, откуда столько денег в лапах двух подонков? Явно заинтригована. Наверное, какое-то недоразумение, считает она. Деньги наверняка краденые. И начинает думать о правосудии и тэ дэ. Но тут я протягиваю ей всю пачку. "Они безусловно принадлежат вам,- любезно говорю ей.- Я их подобрал на полу". Она так и замирает на месте, испуганно вращая насурмленными глазами". "О, не думаю... Вы уверены?" Эта дрянь даже лезет в сумочку из крокодила, проверяет, хотя всегда берет в дорогу не больше десяти штук. Боится воров. Догадываешься, какова эта бабенка?
- Их навалом таких...
- Все одинаковы! Но она добавляет, крутя головой: "Нет... Не может быть. Я ничего не теряла. Там крупная сумма?" - "Сто тысячных,- говорю.- Они ваши, если захотите". Она усмехается. Ей забавно. Понятно, какое кино? Короче, мы кажемся ей все более симпатичными. Не забывай только, что у нее в сумке чековая книжка с доверенностью мужа. А на счету пять миллионов.
- Так она берет деньги или нет?
- Теоретически да... А там, кто знает! Под столом всегда можно передать деньги. Это еще никому не приносило неприятностей... Обожди, увидишь... Улыбаясь, настаиваю и беру ее сумку. Эта дрянь и не думает протестовать, хотя несколько обеспокоена. Может, это лишь уловка, чтобы стибрить ее десять тысяч? Открываю сумку и кладу туда пачку. Видел бы ты ее рожу, когда я закрываю сумку! Она думает только об одном: "Хоть я ничего не поняла, но денежки теперь мои". И смеется. Мы тоже. Словно над хорошей шуткой. Но тут она делает ошибку. Вместо того, чтобы смирно сидеть на месте, просто сказать "спасибо", она спрашивает - почему? Почему такой подарок незнакомой женщине? Чтобы потрепаться, объясняю, что нам, мол, охота познакомиться с вашей задницей, срисовать ее, пока доедем до Бордо.
Пьеро трясет от хохота.
- Ну, и что она говорит?- Она принимает это за шутку, конечно! Впрочем, ее возбуждает такое предложение. Двое вонючих парней приняли ее за шлюху. Такое ей никогда не забыть!
- Так мы ее трахаем?
- Еще бы!
- Рассказывай дальше. Может, у меня встанет...
- Так вот... Конечно, сначала она хочет вернуть деньги, чтобы потом смыться. Нормально. Надо, чтобы она оскорбилась... Мы очень мило извиняемся, помогаем снять чемодан, разыгрываем смущение, словно просим отпустить грехи. В общем, идем на все. Не получается. Эта дамочка, разыгрывающая из себя целку, уходит. Ладно. Подбираю деньги... Через полчаса она возвращается. Все купе забиты. Надеется, что мы оставим ее в покое. Делаем вид, что не поняли ее предлог вернуться. Кладем чемодан на место, по-прежнему такие вежливые, такие смущенные. Она молча садится напротив. Не смеет поднять глаз, сжала ноги, натянула юбку на колени, ищет сигарету, с трудом закуривает. Мы сидим тихо и только крутим пальцами... Я снова вытаскиваю сто косых и кладу на столик около окна. Любуемся пейзажем... Атмосфера в купе понятно какая? Все молчим, царит страшная, тишина. Мы очень возбуждены, особенно бабенка, которая не знает, что делать с ногами. Скрещивает их, раскрещивает. Чулки скрипят. А грудь так и ходит - то ли от волнения, то ли от нетерпения... В конце концов она встает, взбирается на кресло и приоткрывает чемодан. Руки ее роются в белье. Я встаю и предлагаю свою помощь. У меня в руках деньги... "Я ищу книгу,- говорит.- Лежала где-то сверху". Влезаю на кресло, забираюсь руками в шелка, в белье и натыкаюсь на книгу... Вытаскиваю ее, кладу на столик, раскрываю и на ее глазах кладу туда сто косых. Она бледнеет. Кровь отлила от лица. И со страхом ждет, понимая, что теперь нам не до шуток... "Не двигайтесь,- говорю ей.- Держитесь за перекладину". Раздвигаю ей ноги. Затем запираю дверь. Женщина стоит спиной к нам на сидении, ухватившись за сетку. Задок у нее так и трепещет. Ясно?
- Еще бы!
- Теперь твоя очередь. Ты встаешь и, засучив рукава, подходишь к ней. Перед тобой возможность проверить разные школы. Скажем, ты можешь сесть у нее между ногами, забравшись головой под юбку и задохнуться от ее запаха... Ты не двигаешься, ничего не делаешь, ждешь, когда она запсихует... Или, если хочешь поскорее, роешься у нее под пиджаком и вытаскивать две тяжелые груши. Я же подхожу сзади и задираю ей подол. И тогда на свет появляется ее здоровая буржуазная задница и твоя голова с закупоренными ноздрями...
Вот черт! Стучат в дверь и по стеклу чем-то металлическим. Мы видим мудака в форме контролера.
- Ваши билеты!
Когда он убеждается, что они у нас есть, па его лице появляется разочарование. Недоверчиво рассмотрев их, он пробивает компостером.
- Вы и дома лежите с ногами на диване?
- Конечно! - бросает Пьеро.- А иногда и на стол кладем.
Контролер приближается. Наступает деликатная пауза. Пьеро хочет встать, я удерживаю его. В конце концов мы чинно усаживаемся и контролер с недовольным видом уходит.
- Надо было двинуть ему в рожу!
- Заткнись! Так на чем я остановился?
- Не надо продолжать. У меня все равно не стоит. Я решил обождать, когда он уймется...
- Пьеро?
- Что тебе?
- Мне показалось, что ты спишь.
- Нет. У меня болят яйца...
- А ты о них не думай.
Порывшись в кармане, нахожу пульку, которая его продырявила.
- Держи! Вот, что нашли у тебя в бедре.
Он сразу просыпается. Хватает пулю, катает между пальцами, с любовью смотрит на нее, как на бриллиант. В конце пути она натолкнулась на кость и была слегка покорежена.
- Придурок несчастный,- говорит Пьеро.- Надеюсь, он взлетит па воздух... Думаешь, он уже получил свою машину?
- Давно!
- Так чего эти фараоны стараются?
- Им не дали приказа.
- Но я спешу! Я хочу увидеть его имя в рубрике происшествий!
- Нехорошо желать смерти ближнему.
- Ты прав. Желаемое не всегда сбывается. Ему еще может повезти... Но мне хочется, чтобы он подох за рулем, этот гад. Ведь если у меня никогда не встанет, это будет по его вине!
- Ты мне надоел со своим яичником!
Поезд прибыл в Ажан... Стоянка 15 минут. Вылезаю на перрон и обследую киоски, где покупаю ворох газет, комиксы, порнографические издания, чтобы пробудить хоботок Пьеро, лишь бы он отстал о г меня. Не забываю и о пиве, бутербродах и куреве - чтобы хватило до конца.
Мы решили ехать в Бордо и там спрятаться, ускользнуть от преследования. Но поезд, на наше несчастье, был со всеми остановками. Он использовал любую возможность, лишь бы постоять. На его пути для этого нарочно возникали пустынные вокзалы. Иногда он просто так останавливался средь поля, словно машинист хотел отлить среди маков. Мы могли, не спеша, и отдохнуть в этот воскресный день.
Вот мы и читали с окурком в зубах, попивая пиво. Пьеро наслаждался голыми девками в разных позах, а я проглядывал газеты, настоящие, которые информируют. То, что о нас еще никто не писал, было нормально. Придется обождать до понедельника. Но в одном еженедельнике мне попадается статья, которая может отравить жизнь. Начинаю читать и чувствую такое отвращение, что откладываю в сторону: "Скандальное состояние тюрем", так она называется. Холодный пот прошиб меня. Сам не знаю, почему я вырвал страницу и спрятал в карман до лучших времен. Потом принялся за комиксы, чтобы разбудить воображение. Но ничего не получалось, рисунки и подписи ускользали от внимания. Я не переставал думать о статье, посвященной тюрьмам. Просто не мог ни о чем другом думать.
"Все начинается,- говорилось в статье,- с приема. Вас встречают охранники в синей габардиновой форме с серебряными звездами... Анкета, отпечатки пальцев, фотография. Эта называется рутинной формальностью. Симпатичное название... Очищаешь карманы, отдаешь часы, обмениваешь деньги на регистрационный номер и переходишь в раздевалку. Раздеваешься догола. У тебя роются во рту, расставляют ноги, заставляют наклоняться, кашлять... Выходишь со свертком в руке: это одеяло и простыня, миска и серая тюремная одежда. Едва входишь в коридор, как в нос бьет запах плесени, черного мыла, прогорклого масла. Слышишь голоса, звон ключей, стук дверей. Теперь ты пропащий человек, одинокий во всем мире, теперь ты попал в кутузку, дружок".

VIII

До Бордо никаких происшествий. За исключением того, что до смерти надоела дорога. Мы не могли уснуть, болела голова. Нас не покидал страх.
Никаких новых визитов со стороны приятеля-контролера. Никаких новостей с этой стороны. А жаль, мы решили чем-нибудь проткнуть его пузо. Например, ножом или пальнуть в него, как ему больше захочется. Лишь бы слегка встряхнуться самим и встряхнуть его, чтобы у него осталось незабываемое воспоминание. Мы ждали его, а он не шел. Где-нибудь дрых, наверное.
Мы, стало быть, остались наедине. Мы никого не видели. К нам даже не зашел какой никакой любопытный пассажир, чтобы составить компанию. Надо признать, что купе наше было не очень-то привлекательно после всего происшедшего - с замызганными парнями на лавках и разбросанными газетами и журналами. Да еще запахом от ног. Это был густой, но стойкий запах, смешавшийся с сигаретным.
Мы пролили пиво. Пустая бутылка катается по полу то влево, то вправо. Ей наплевать на Пьеро, которому лень поднять ее и запустить через окно в какого-нибудь железнодорожника.
Сегодня я часто вспоминаю это старое купе. В нем изрядно воняло, но нам было хорошо. Выпитое пиво действовало умиротворяюще и пробуждало фантазию. Вот я и представляю себе, как было бы хорошо отправиться в этом вагоне на край света. Пересекая границы, горы, туннели, попадая то в снег, то на солнце, мы ехали бы так дни и ночи, с длительными остановками на иностранных вокзалах для смены локомотива, а также для того, чтобы исполнить запасы бутербродов, пива и сигарет.
Вместо этого мы, как настоящие мудаки, высаживаемся в Бордо. Знаю, знаю, это конечная станция. Но не вижу причин, чтобы... Просто не хватает воображения и все! Предположим, что мы остаемся лежать в купе. Ждем, когда поезд приблизится к перрону и вагоны очистятся от пассажиров. Прячемся, чтобы не попасться. Неважно где - в сортире, гармошке, на ступеньке с противоположной стороны. Это будет не просто. Лучше, конечно, забраться на багажную полку. Нас отбуксуют на ночь на старый запасной путь, пригодный для того, чтобы раз в год послужить с пользой для дела, то есть дать нам спокойно поспать. Идеальная обстановка, чтобы сутки продрыхнуть. В тишине, покое с единственным будильником в виде луны. Побеспокоить может только отдаленный шум проезжающих поездов. Затем мы бы позавтракали на солнышке с бригадой пожилых домохозяек, пришедших мыть окна. Они бы угостили нас кофе из своих термосов, обращаясь с нами, как с двумя брошенными после войны сиротами. Они бы нас причесали и обласкали, называя красавчиками. Почувствовав, как наш поезд начинает подталкивать маневровый паровоз, Пьеро начинает вопить. Так мы попадем в Париж, Амстердам, Вену, Москву, Афины. Нам придется по-прежнему прятаться. Ночью мы будем проезжать по залитым водой долинам, а днем станем отсыпаться на сортировочных станциях, в туннелях, успешно скрываясь от таможенников. Спасает же нас железнодорожница, пропотевшая истопница 16-ти лет от роду, веснушчатая блондинка, которая протащит нас между двумя составами и затолкнет в коровник. И пока нас будут искать вдоль состава, она захочет отдаться нам на сене, бормоча что-то непонятное. Ее юное тело цвета ржи вылезет из спецовки. Ей плевать на взволнованных коров и задыхающихся от волнения беглецов. Она хочет нас, а мы способны думать только о таможенниках, бессмысленно глядя на ее чудные золотистые груди, на ее молодость, на раздвинутые ноги, которые она предлагает двум длинноволосым братьям, прибывшим издалека и олицетворяющим свободу. А мычащий поезд продолжает катить вперед. Надо бы оставить навсегда эту прибившуюся к нам сестренку из Центральной Европы, научить ее называть нас по именам - Пьеро и Жан-Клод - французскому языку...
Мне вдруг становится невыносимо рассказывать все это. Устал я, надоело. Чувствую, мы приближаемся к концу. Куда мы поедем - не ясно. Знаю, что вперед, возврата нет. А если и вернемся, то в самом жалком виде, погожими на побитых собак. Что касается девушки, коров и всего прочего, то я это придумал. Просто пришло в голову. Захотелось поболтать. А тут как раз мы прибыли в Бордо, и наш поезд долго втягивался в вокзал; в остальных купе зашевелились люди, по коридору начали таскать чемоданы Вдруг - стоп! - и всю эту толпу выплескивает на перрон. Нам звать носильщика не нужно. Пусть себе ждут клиентов, заложив руки в карманы, олухи несчастные!

Два  типа  в  габардиновых  пальто  преграждают  нам дорогу.
- Ваши документы!
Это же Франция! А не что-то другое!
Они внимательно разглядывают наши удостоверения личности. Мне трудно устоять на месте. У пас был один шанс из тысячи выбраться из этой передряги. Лишь бы Пьеро не сдурил и не бросился наутек.
Я впервые имел дело с фараонами, которые не догадывались, что у меня в кармане пистолет. Они тоже вооружены, в этом я не сомневался Но их пушки удобно лежат в кобуре под левой подмышкой. Мой же весит буквально целую тонну. На эту выпуклость, казалось, просто нельзя не обратить внимания.
Пассажиры, естественно, останавливаются, чтобы поглядеть на нас. Они испытывают наслаждение при виде двух длинноволосых подонков, к которым привязались полицейские. Для них это зрелище, себя они чувствуют под защитой и радуются, что не зря платят налоги. Они даже готовы пойти и на другие расходы.
Просто здорово, что наши инспектора не интересуются новостями. Они возвращают нам наши документы, и мы удаляемся под неодобрительные возгласы толпы. Люди расступаются на нашем пути, бабешки прижимают к юбкам своих детей, словно мы можем их чем-то заразить.
Город начинается сразу за вокзалом.
Куда идти? Чем туманнее ответ, тем четче проглядывает эта извечная проблема.
Мы потихонечку брели по улицам, а тут, как полагается, начало смеркаться.
У Пьеро от этой прогулки заболели яйца. Без кровинки в лице он прислонился к дереву. Ему наплевать на красоты Бордо.
- Давай стибрим машину,- говорит.
- Забудь.
- Тогда что?
- Не знаю.
Мы легли в дрейф. А все, кто дрейфует, неизменно следуют одним курсом - на место свидания с людьми, которым это свидание никто не назначал. Влекомые неизвестной силой, все они встречаются в конкретном месте, где им очень хорошо. В каждом уважающем себя городе есть такое место, где собираются подонки, шлюхи, педерасты, грязнули. Они скапливаются там, словно на решетке сточной канавы. Если вы замызганный бездельник, круглый сирота, да еще разыскиваемый полицией, вам лучше понадеяться на везение, и тогда, даже не крадясь вдоль стен и не имея плана города, все равно найдете дорогу. Вы как раз придете на место, когда утомитесь или вам станет на все наплевать. Тут уж раскрывайте шире глаза - вы прибыли, куда надо. И скоро убедитесь, что здесь куда симпатичнее, чем в так называемых элегантных уголках города, при условии, что не очень капризны по части обоняния.
В Бордо таким местом был порт. Сами не знаем как, но мы попадаем именно туда. Возможно, по запаху. Или следуя за девахой, крутившей грандиозным задом, который нас буквально завораживал. Подобные задницы нам прежде никогда не попадались, мы не могли глаз оторвать. Таких теперь не делают. Невольно вспоминались далекие времена... Под фонарем невысокого дома деваха исчезла. Тут только мы заметили, что вокруг нас целый лес кранов и бесконечный ряд судов. Вид был отменный. И тем не менее, едва рассвело, я понял, что пора давать дёру из порта Бордо, из всех портов мира! Я был рад, что ночь кончилась и что можно смыться. Подходящая была ночка для таких ублюдков, как мы. Я ее навсегда запомню. Такой бесконечной она нам показалась. Ведь я не спускал глаз с Пьеро, опасаясь, что он может что-нибудь натворить.
Вначале он думал только об одном: как бы поспать. В гостиницах, одна другой хуже, не было недостатка. Он хотел получить койку, чтобы отдохнуть. Ему надоело шастать в тумане. "У меня болит бедро",- бубнил он без конца. Про себя я отвечал ему так: "Плевать я хотел на твое бедро!" но вслух говорил иначе: "Отдохни маленько! Никто тебя не гонит!" Сидя, ему было холодно. "Хочу койку! - орал он.- У нас достаточно денег, чтобы заплатить!" Ну совсем свихнулся. Я в ярости пожимал плечами. "Разве не ясно,- говорю,- что владельцы гостиниц стукачи? А если на другой день кто из них увидит в газете наши рожи? Клиентов из 7-го номера? Что он сделает? Кому позвонит? Не забывай, мы в розыске!"
С подобной мыслью, надо признать, свыкаешься не сразу. К двадцати годам у нас уже было прошлое: "кража, нападение, опасные личности, быть осторожными - вооружены". К такому не просто привыкнуть. Пьеро не мог понять, что мы теперь обречены на постоянные переезды. Приходилось думать за двоих.
- Ты начинаешь действовать мне на нервы,- отвечаю ему.- Я тоже хочу спать!
Просыпаемся, выпив черный кофе в теплом баре для шлюх. Обстановка приятная. Как и следовало ожидать, это слегка нас взбодрило. Пьеро почувствовал себя настолько хорошо, что вздумал отправиться как клиент в номер наверх. У лестничных перил сидит девица, поглядывающая на него глазами спаниеля. Она бы обслужила его и даром. Со своими кудрями он смахивает на ангела, и это действует безотказно. Вид у девчонки взволнованный. Да к тому же хорошенькая. Молоденькая, как Пьеро. Явно еще неотесанная дебютантка. Мини-юбка и худые ноги в черных чулках выдавали в ней начинающую.
- Дай десять косых,- просит Пьеро.- Я схожу наверх.
На девицу ему наплевать. Главное получить отпет: поднимется ли его хобот?
Сижу обстоятельно на стуле и сохраняю спокойствие.
- Мысль недурна,- отвечаю.- Продемонстрируй ей свою перевязку и зашитое яйцо. Получишь свидетеля первого сорта.
Чувствую, как его рука лезет мне в карман и сжимает рукоятку пистолета.
- Дай десять косых и заткнись!
Мне совсем не нравится, как он шепчет мне на ухо. Тон его полон решимости.
- Ладно. Бери!
Отдаю ему под столом купюру. Тогда он вынимает руку из моего кармана.
- Спасибо, старина... Девушка улыбается ему...
- Не уходи. Я не надолго.
Он опирается па стол, чтобы подняться. Я удерживаю его.
- Минуту... Возьми-ка еще и это...
Я отдаю все остальные деньги, бумажки и монеты, все до последнего сантима. Ничего не понимая, он засовывает их в куртку. Вид у него огорошенный.
- Почему ты отдаешь все это?
Вытаскиваю пушку и бросаю ему на колени.
- Ты хотел ее взять? Бери! Для комплекта. Но теперь ты остаешься один. Без меня. И ухожу из бара.
Это был жалкий блеф, мелкая игра. Корю себя, выходя на улицу. Теперь я один, как столб в поле. Если бы у Пьеро было несколько монет, он бы повеселился, разыгрывая перед девчонкой бывалого бандита. Но теперь? Хорош же я был! Не успев поднять воротник, я уже чувствовал, как холод проник в меня. Стоя на набережной и не спуская глаз с двери в бар, я ждал, засунув руки в карманы... А если у Пьеро все потихоньку получится? Представляю, как он будет радоваться, убедившись, что его штука встала. В то время, как я морозил свою в порту. "Если он не появится через пять минут,- говорил я себе, я отправлюсь к ним и мы закончим ночь втроем, друг на друге, пока не объявятся фараоны, чтобы нас сцапать".
Но вот дверь бара открывается. И я вижу его кудрявую голову:
- Жан-Клод!
Ну чего орет этот мудила? Хочет привлечь внимание? Издалека подаю ему знак заткнуться. И он тотчас припускается бежать, а меня разбирает смех, когда я вижу, как он прихрамывает. Я догоняю его и показываю, что такое бег спринтера. Тот с проклятиями старается меня догнать. Шлюха около бистро с удивлением наблюдает за нами. Уверен, она была бы не прочь присоединиться к нам... Но мы не стали ее дожидаться, ибо услышали сирену полицейской машины, такую, как в кино. Разве кому-то, слыша ее в кинозале, придет в голову, что это однажды будет касаться и его? А тем временем сирена приближалась. Я схватил Пьеро за руку и столкнул на темный причал.
Лежа на влажных камнях, мы видели, как проехали легавые. Но не по наши души! Тогда мы еще не были звездами. Славное было времечко! Когда машина проехала, мы расслабились. Конца этой ночи не было видно! Прихрамывая, Пьеро мрачно брел за мной. Он бы пошел куда угодно, даже в комиссариат полиции, ему было на все наплевать. Мне же казалось, что я тяну на цепи каторжника.
Начался прибой и мы отлили в него. Мы видели суда, набитые машинами. Моряки" обзывали нас педиками на всех языках мира. Один даже звал к себе, предлагал денег. Чьи-то турецкие, ирландские, аргентинские лапы трепали наши волосы. Мы сдерживались, чтобы не набить морду этим парням. Я не спускал глаз с Пьеро. Он ведь мог в любую минуту вытащить пушку.
В огромном кафе с множеством залов мы поели жареного картофеля и выпили пива. Я отобрал у Пьеро пистолет и все деньги. Сев за электрический бильярд, играл на нем до посинения. Я не видел шариков, не регистрировал попадания. Я был пьян, но все время выигрывал. Так всегда бывает, когда наплевать па выигрыш. Деньги я подбирал лопаткой, колокольчик звонил мне одному, как при нокауте. Нокауте от электрического разряда. Нo достаточно было появиться бродяге с утренними газетами подмышкой, как я тотчас обратил на него внимание. Небо на горизонте начало светлеть.
Плачу несколько сантимов и открываю газету на третьей странице. Хотя я этого ждал, но все равно испытываю какое-то странное чувство. Ведь уже понедельник. Сразу проснувшись, почувствовал еще и досаду. Ну, такое чувство, когда встал слишком рано, чтобы идти па нелюбимую работу.
Будить Пьеро я не стал. Хотелось одному покрасоваться в лучах славы. Он получит свое позднее. Итак, мы добились своего. Стали звездами. Почти вся страница посвящена нам одним, даже напечатаны наши рожи.
Кроме нас есть фотографии лекаря, его жены, целая куча фотографий, галерея портретов. Всех наших вчерашних знакомых. Все они дыбились, как при первом причастии. Только мы с Пьеро, как жалкие овцы, были мрачными. Они выкрали наши старые фото для удостоверения личности, какие можно сделать в фотоавтомате. В общем, выглядели мы паршиво.
Девушка тоже выглядела неважно. Меня однако поразило, что Мари-Анж, голозадая шампуныцица, оказалась такой красивой, вероятно, из-за грустного вида. Фото было хорошее! Машинально я понюхал пальцы. Но от них несло табаком. Я вспомнил ее нежную кожу между ногами. Потрясная деваха, ничуточки не закомплексованная! Такая никогда не станет устраивать дипломатический скандал, если потребуется раздвинуть ноги. Я чувствовал, что с ней мы могли бы подружиться.
Но лучше всех выглядел хозяин "ДС". Он улыбался во весь рот. Уверен, этот сам себя сфотографировал в ванной. Мне захотелось увидеть его морду со следами моих ног, с выбитыми зубами и разбитой губой на больничной койке - в газете говорилось, что он находится под наблюдением врачей. Дорого бы я дал, чтобы нанести ему дружеский визит с черствым тортом специально для его выбитых зубов.
В конце концов слава приносит одни неприятности. Она вызывает чувство страха. Оглядываюсь. Вижу морячков, разрывающих газету на части. Никто не выражал никакого желания попросить у нас автограф. А Пьеро спит, как младенец. Я заказал двойную порцию кофе, чтобы встряхнуться. А затем погрузился в чтение о наших подвигах.
Этот рассказ сразу увлек меня. Настоящий роман с вопросительными знаками в конце. С кровью, насилием и сексом. Пером писавшего водила рука любителя ужасов. По части описания происшествий это был мастак. Настоящий виртуоз. Он употреблял и сильные выражения, вроде "бандитизм", "безответственность", "мотивация", и более заковыристые, вроде "на грани добра и зла". По его словам, мы вступили на опасный путь, но это уж было известно. Оригинальным было его утверждение, что мы принадлежим к новому поколению злоумышленников. Эдакой новой волне. Смех да и только! А ну, Пьеро, вставай! Страна надеется на нас! Час нашей славы наступил!

IX

Если умеешь пользоваться газетой, это - полезный инструмент!.. Я не говорю о мелких объявлениях, о спросе на работу и другой муре. Лично меня всегда привлекает рубрика происшествий. Из этих информации я неизменно вылавливаю много полезного, особенно когда воображение начинает хромать. Там я и обнаружил, что следует предпринять. Только подумать, что было время, когда меня интересовали лишь спорт и комиксы. Сколько же я потерял!
Именно газета подсказала мне мысль воспользоваться богатой виллой. Обычная газетенка, купленная в порту на заре нового дня. На третьей странице в углу я обнаружил небольшую заметку. Надо сказать, что своими подвигами мы потеснили все другие сообщения. И все равно я нашел заголовок: "Гангстеры па отдыхе".
В голове у меня при этом что-то щелкнуло.
"Гангстеры,- подумал я,- это мы с Пьеро. Мы стали гангстерами со вчерашнего дня. Придется привыкнуть к этой мысли. Появились два новых, подающих надежды, гангстера".
Больше всего поразили меня слова "на отдыхе". Ведь мы тоже нуждались в отдыхе, хотя время массовых отпусков еще не наступило. Отдых - это слово, которое прекрасно подходит для всех претендентов па инфаркт. Раз мы с Пьеро нигде не работаем, у нас есть все основания позволить себе отдохнуть. Мы здорово устали от нашей нескладной жизни, которая липла к нам, как майка в августовский день. Надо было срочно взять себя в руки. Освободиться от чувства неловкости. Отдохнуть одним, без мудаков, которые ишачат.
Поэтому, принявшись за вторую чашку кофе, я решил лучше познакомиться с заметкой, в которой рассказывалась история гангстеров на отдыхе.
История была идиотская. Ребята делали одну ошибку за другой, так что полицейские без труда выловили их. Но их замысел был недурен. В этом следовало разобраться. Решив воспользоваться им, я тщательно сложил газету и сунул в куртку.
Пьеро дрых по-прежнему. Я безуспешно попробовал его растолкать. Ору в ухо: "Полиция! Руки вверх! Ты попался!" Ноль внимания. Он не желал просыпаться.
Пришлось   поднять   другой   конец   скамейки,   чтобы   он шлепнулся на пол, как при внезапном торможении.
- В чем дело? - спрашивает.
- Поезд сошел с рельсов, старина. Все выходят. Он был счастлив. Особенно когда я попросил его на четвертой скорости выпить кофе с молоком.
- Поторопись,- говорю ему.
- Я и так спешу,- отвечает.- Отстань! Куда мы идем? Зачем торопиться?
- Не задавай вопросов, кастрат несчастный! Пора уматывать!
Он совсем позабыл про свои яйца и начинает со всеми предосторожностями и удивлением рассматривать повязку.
- Давно пора туда заглянуть,- говорю.- Может, там их теперь три...
Он не оценил моей шутки.
Мы попрощались с официантом и выползли на улицу. Погода была чудесная. Самое время отдыхать. Я уже видел, как отдыхаю.
И бодро зашагал вперед. Ничего не понимая, Пьеро следовал за мной.
- В чем дело? Куда мы идем? Почему ты так спешишь?
Не оборачиваясь, объясняю ему.
- Перестань нудить! Наплюй на все! Поторапливайся! Мы опоздаем!
- Куда опоздаем?
Я изображал парня, который что-то задумал и спешит осуществить свой план, которым пока не может поделиться даже с лучшим другом. Я чувствовал себя гением. Но Пьеро надо было держать в руках, чтобы тот не выкинул очередной номер, как этой ночью, когда готов был похитить все наши деньги, и обращался со мной, как петух с курицей.
Такое больше не повторится! В хорошей банде всегда есть главарь, я чувствовал себя предназначенным для этой роли. Да к тому же был старшим. И яйца у меня были в полном порядке. Какое это счастье иметь их ровно два...
- Мы обратно на вокзал?
- Увидишь.
А мы идем и идем, как двое парней, опаздывающих па работу. Но иногда внешний вид бывает обманчив.

Пройдя с километр. Пьеро уже больше не задает вопросов. Только старается не отставать. Не поспеваешь, старина? выдохся? хочешь знать, почему я так гоню? Извини, дружище, пока не могу сказать, у тебя с нервишками плохо, еще крыша поедет. Так что лучше тебе ничего не знать. Твое фото в газете я покажу тебе, когда мы схоронимся. Сейчас лучше думай о своих яйцах и, если хочешь, если тебе так правится, чести меня, как можешь. Я вынужден блефовать с тобой. Скоро все узнаешь и начнешь бояться каждого фараона на углу улицы или в подворотне. К сожалению, у них работают не одни импотенты и дебилы. У иных неплохая память, настоящие радары в ушах. Этим паршивцам приятно делать другим больно, некоторые на все идут ради продвижения по службе. Они умеют сливаться с цветом стен, голодать, способны, как пауки, плести паутину, часами шататься в толпе в поисках дичи. Есть среди них и волосатики. Они умеют быть неприметными, чтобы нагрянуть в нужный момент. Лучше тебе этого не знать! Лучший способ пройти по заминированному полю, это думать только о фиалках. Тогда плевать на все. Иначе габардиновые плащи сразу обратят на тебя внимание, и попадешь в кабинет дивизионного комиссара.
Мне и самому страшно. На каждой улице, на каждом перекрестке, при каждом шаге я испытываю желание блевать. Я несу свою свободу, как беременная пузо, и не хочу, чтобы меня заковали в кандалы Вот в каком дерьме я оказался по вине этого ублюдка парикмахера. Я думаю о нем со всей нежностью, на которую способен. Представляю себе, как он покупает для своей дорогой машины часы. Валяй, папаша! Дави на газ, мудак паршивый, положив два пальца на баранку - остальное забота техники. Ты считаешь, что она надежна. Тебе сказали - надежна. Почему же не закуриваешь мужские "Мальборо", пока машина берет подъем? Давай! Пользуйся зажигалкой машины... Ну разве так не лучше?.. Какой дивный запах! А вот и спуск с виражом внизу, солнце так и слепит глаза. Но тебе все нипочем: у тебя солнцезащитные очки. Обгоняй же задавалу в "форде-капри"! Валяй, успеешь! Грузовик еще далеко. Что тебе стоит посигналить, пристроиться рядом, притормозить перед виражом и - все в порядке... Ты мне веришь или нет, черт возьми? Я тут рядом, на месте умершего, в черной сутане, и уже нацепил позолоченную звезду! Я рядом, чтобы помочь тебе. Меня направило к тебе начальство.

Я куплю тебе на праздник маленькие яички. Не сердись, шучу. Я знаю, что делать: пел в церковном хоре, когда жил в деревне. Удивлен? Так гони, обгоняй... вот так... Жми на газ. Слышишь приятный треск?.. Не стоит ни о чем жалеть. Прекрасно умереть, выжимая сцепление. Это по-мужски и очень современно. Это лучше, чем умереть на конвейере или в воняющей дерьмом тюремной камере! Нас всех это ждет, ты просто обогнал других, ты наш разведчик, можешь собой гордиться... Так чего ты, черт побери, так орешь? Боишься? Хочешь получить свою пушку обратно?
- Конечная!
Набитый португальцами автобус выбрасывает нас в пригороде, на перекрестке двух шоссе: 10-го, в 170 км от Байонны, и 650-го, в 60 км от Аркашона. Мы купили дорожную карту.
Быстрехонько подваливаем к табличке "На Аркашон" и поднимаем пальцы, стараясь привлечь внимание водителей грузовиков.
Чтобы тебя посадили, надо быть очень неприметным. Мы старались не пропустить церковную машину среди кучи велосипедистов, кативших в одном направлении, будто во время гонки. Только эти гонщики выглядели начиненными допингом и рекламировали своими майками разные фирмы. В лучах горизонтально стоявшего солнца всё выглядело замечательно. Несмотря ни на что бездельники успевали поприветствовать нас или послать звучные поцелуи. Ревновали. Но я им не завидовал. И отвечал иногда чуть заметным неприличным жестом, нацепив кепку на руку и выставив ее на уровне ширинки, или, пососав палец, махал им в воздухе.
Пьеро, весь бледный, толкал меня в спину:
- Не валяй дурака! - шипел он.- Смотри, какие амбалы!
Но усталые парни даже не реагировали. Хотя по их глазам было видно, что они готовы нас линчевать. Пьеро же боялся, что все эти велосипедисты остановятся и, закатав рукава, набросятся на нас. Он умирал от страха, хотя только что в автобусе оказался на высоте.
Мы ехали среди не выспавшихся португальцев, так что пришлось шепотом рассказать ему о планах на отдых. Некоторые соседи читали утреннюю газету, так что могу признать, прежде мне случалось держаться более свободно. Но никто не крестился, глядя на нас. И вот для того, чтобы занять время и несколько успокоить свою нервную систему, я стал рассказывать Пьеро историю "гангстеров на отдыхе".
- Я прочитал о ней в газете в прошлом году. Это случилось в Бретани, не помню, где точно. На семейном курорте, там с октября по июнь совершенно пустынно. Обстановка понятна? Двести пустых вилл и ни одной собаки на улице. - Потрясно...
- Еще бы! Их было четверо - трое парней и девушка. Они решили там затаиться. Не было ничего проще, как взломать дверь одного из пустых домов и, спокойно дожидаясь, когда о них позабудут, тем временем пересчитывать украденные бабки.
- Они так и поступили?
- Да. Но поселились на самом берегу.
- И что же?
- Подумай, как следует: это была их вторая роковая ошибка.
- А какая бы на первая?
- Девушка! Брать девицу на дело никогда нельзя. Девушка плюс Пляж - равняется Тюрьма. Опасные слагаемые!..
Я часто думаю про эту девушку и трех парней. И живо представляю себе, как все случилось. Все четверо они были мне симпатичны и не заслужили такой печальный конец. Где они сейчас? Их наверняка разлучили, и теперь каждый гниет в своем углу, не имея возможности навещать друг друга.
Эти кретины две недели прожили, как домовладельцы, а тем временем полицейские вовсе потеряли их след. Чтобы убить время, они играли в карты. Денег было навалом, но проигрывая и выигрывая, они оставались при своих. Газета умолчала о том, что в перерывах трое парней вместе или по очереди трахали деваху - на фото она выглядит доходягой. Была недура, но измучена. И далеко не молода. Впрочем, ее дружкам тоже было за сорок. В этом возрасте надо отдыхать и не делать глупостей.
Бьюсь об заклад, их схватили после того, как бабенка отправилась помыть свою задницу в море. Делать это в Бретани 15 апреля было весьма неосторожно. Либо ей стало невтерпеж пополоскаться, либо где-то прочитала, что купание в ледяной воде молодит тело. По-моему, дело было в другом. На этот счет у меня есть мыслишка.

Во всем виновата была окаянная весна. Светило солнце, расцвел дрок... Стали лопаться почки... Чего больше? Внезапно, увидев все это, она выскочила из кровати и сама себе показалась странной. Почувствовав трепет в сердце, взбрыкнула, как молодая. Теперь она думала только об одном: броситься навстречу солнцу, пробежать по песку к морю, которое протягивало к ней свои руки. Романтичная, наверное, была бабешка, любительница природы! Ну чего от такой ждать? Возможно, учуяла запах тюрьмы, где ей уже было зарезервировано местечко в качестве уступки кладбищу. Кто знает, что такое женская интуиция? Следует сказать, что они прикончили конвоира, отца семейства, который повел себя, как последний мудак, разыгрывая героя. И попался. Убиться можно, сколько на свете кретинов, мечтающих сыграть первые роли! Нагляделся вестернов по телеку и отправился на тот свет.
Выйдя на порог дома, она опустила глаза, чтобы полюбоваться своими еще не дурными сиськами, поджарым животом, на который трое мужиков клали свои головы, на свои бедра любительницы перепихнуться, и сказала сама себе, поглаживая задницу: "Все кончено, рано или поздно придется забыть о песке, море, солнце, моих бедрах и сиськах. Останутся только решетки, миски и я, превратившаяся навсегда в старуху".
Естественно, когда начинаешь так рассуждать, все становится на место. Об осторожности никто не думает. Ну что произойдет, если чуть поторопить события? Последнее купание по крайней мере запомнится надолго. И она спустилась по ступенькам.
Ее босые ноги ощутили влажный песок.   Был   отлив, она  голой  вышла   на   солнце   и   отправилась   навстречу набегавшим волночкам. Далеко-далеко. Она все шла и шла. Ее  влекло,   как  магнитом.   Ее  грудь   была   устремлена к морю, бросая вызов запаху водорослей.
И никто из мужиков, наблюдавших за ней из своих коек, не удержал ее. Не в силах пошевелиться, закричать они, как завороженные, следили за ней. Это было сильнее их. А когда она вернулась вся мокрая и дрожащая от холода, никто не посмел к ней прикоснуться. Пришлось ей самой спросить: "Никто не желает меня трахнуть?"
Они закрыли ставни и, вероятно, приготовили кофе. Вряд ли кто видел купальщицу. Но на песке остались  следы  ее  ног,  которые,  черт  побери,  вели  прямо к вилле. Единственные следы на всем пляже!
Было безветренно. Не прошел и дождь. Так что следы остались.
- Догадываешься, что случилось потом? Эти следы бросились в глаза проходившему мимо голодному таможеннику. Дотопав до виллы, он приник ухом к ставням и услышал голоса играющих в покер. Тогда он отправился искать своих дружков жандармов, и те вызвали подмогу из Сен-Мало.
Пьеро, разглядывал меня, ничего не понимая.
- С чего ты мне все это рассказываешь?
В этот момент сидевший напротив португалец так сложил газету, что оба наши портрета предстали во всем блеске в 15-ти сантиметрах от сопатки Пьеро. Поглядела бы вы на него! Он стал похож на человека, разбитого односторонним параличом!
Можете успокоиться, несколько часов спустя мы уже слышали, как стучит дождь по сосновым шишкам, нежась в кокетливой вилле с закрытыми ставнями в Пила-Пляж, симпатичном курорте для семейных людей. Мы бы теперь ни под каким предлогом, даже в жару, не решились подрыгать ногами в воде.
Все понятно? Я спрашиваю, потому что иногда так напрягаю свое серое вещество, что за моей мыслью не поспевают. Иногда.
На шоссе нам не пришлось долго ждать. Перед нами останавливается синий современный грузовик "стредер", все равно, что "ДС" для своей категории: подвески на воздушной подушке, радио, кондишен. Шоферу можно не прикасаться к рулю.
- Поешьте фрукты,- говорит.- От витаминов хуже не будет.
Мы наверняка показались ему какими-то жмуриками. Но ведь он мог вполне проехать мимо.
Пьеро сзади тянется и берет большой пакет с клубникой.
- Очень сожалею,- говорит шофер (у него было телосложение, как у жокея), но сметаны у меня нет.
- Обойдемся...
Клубника была безвкусная, водянистая, как всякая крупная клубника.
- Вкусно?
- Жутко!

Это был славный парень с мордой ублюдка. Мы его интриговали.
- Люблю молодежь,- говорит.- Куда вы направляетесь?
- В Аркашон.
- Отпуск?
- Отгулы.
- Сейчас мало кто берет отпуск.
- Пришлось воспользоваться.
- У вас в Аркашоне друзья?
- Только тетка... училка. У нее потрясная вилла возле моря. Она нас кормить будет.
- Вам не мешает поправить здоровье.
- Еще бы! Кислород, иод - все, что надо. Будем разгуливать босыми ногами по песку. Хорошо провентилируем легкие.
Мы едем со скоростью 100 км/час. Самое подходящее время для беседы.
- Вы братья? - спрашивает.
- Почти.
И тут мужичок с опозданием начинает сомневаться. Оборачивается, чтобы лучше рассмотреть Пьеро, который дремлет с волосами на носу. И делится своими соображениями.
- Скажите, это парень или девушка.
- Девушка.
- Странная какая-то.
- Она только что сделала аборт. В Дании. Поэтому...
- Вы возвращаетесь из Дании?
- Да. Автостопом. Видите ли, она приустала. К тому же, ей не хотелось избавляться от ребенка.
Тогда он в замешательстве затыкается. Достаю из кармана мятую сигарету, протягиваю ему.
Ну и мудак же этот парень! Он думает, что я предлагаю ему травку. Но не смеет отказаться. Боится показаться фраером и курит со странным выражением па лице. Уверен, что по возвращении домой он скажет своей  половине: "Знаешь, марихуана - это буза! Годится только для педиков!"
Он высадил нас в порту Аркашона. На огромной площади, окруженной мрачными замками. Я сверился с картой, и мы двинулись дальше пешком, избегая берега, чтобы не привлекать внимание туземцев. Для чего шли по тропинкам параллельно морю. Чем больше мы удалялись от города, тем меньше людей встречали. Вскоре стали появляться закрытые виллы, сначала одна, потом две, потом навалом.
В Пила-сюр-Мер еще теплилась кое-какая жизнь. В Пила-Пляж - никого. Пустыня. Магазины, дома, кафе, рестораны, отели - все закрыто. Просто мечта! Всюду опущенные ставни, жалюзи, решетки. Мы шли как по мертвому городу после атомной бомбежки. Ни души. Только песок, ветки, совсем черные сосны, качающие кронами у нас под головами.
- Вполне укромное местечко,- говорю.
Здесь никто не станет нас искать. Если бы нам попались люди, мы бы дошли до Бискаросса, Мимизана, Вьо-Буко. Пляжей тут навалом, всем хватит. Мы были бы не прочь добраться сюда автостопом, даже в наручниках, лишь бы отдохнуть наконец. Мы очень устали.

Виллу я выбрал сам. Подальше от берега. Отличный белый домик с красными ставнями, последний на этой станции, почти рядом с лесом. Стратегически положение OKI было отменным.
Показываю Пьеро карту.
- Мы тут. Сзади нас на 30 километров вглубь сосны. В случае опасности мы сможем туда сбежать.
В дом мы вошли без труда. Замок открылся с первой попытки. Даже не стал сопротивляться. Мы осмотрелись.
Дверь вела в холл, облицованный черной и белой плиткой, с лампой из литого чугуна, бамбуковой вешалкой, овальным зеркалом в бамбуковой оправе, на бамбуковой этажерке - телефон и телефонная книга. Короче, трудно было найти во всем мире более мерзостный домик. Это чувствовалось сразу.
Во всех комнатах вещи были зачехлены. Стулья перевернуты и установлены па столе как в бистро. Щели в ставнях пропускали слабый свет. Стены были голые, как в больнице, и казались болезненно белыми. Все выглядело новым с запахом нафталина. А мы рассматривали все это с тем же омерзением, с каким разглядываешь рекламный проспект. Подняв чехлы, обнаружили идиотскую, безупречную мебель. Казалось, никто никогда не сидел на дерматиновом диване, на креслах в цветочек. Возможно, они подкладывали под задницу газеты, чтобы не испачкать. Все было пусто, чисто прибрано, мертво. Этот порядок вызывал подозрение. Перед нами было жилье маньяков. Даже па полу не было ни пылинки.
- Пошли отсюда  сказал Пьеро.- Мрачно тут. В этой тюряге никогда никто не жил.
- Как раз то, что нам надо! Они приезжают сюда только на большой отпуск. Нас никто не потревожит.
В гараже мы обнаружили хоть какие-то признаки жизни: садок для креветок, флотские сапоги, три теннисные ракетки и мотороллер. Отличная, совершенно новенькая машина с фиксированной сумкой на багажнике.
- Это принадлежит девчонке,- говорит Пьеро.
- Вполне возможно...
В бачке было немного бензина.
- У хозяев есть дочь...
- Возможно.
- Уверяю тебя. Здесь три ракетки - две для стариков и одна ее.
Обращаю внимание, что мы некоторое время пристально и молча разглядываем седло. Холодное, голое седло. Я чувствую навалившуюся усталость. Не в силах двинуться с места, я не отрывал глаз от кожаного седла, которое сжимали бедра девчонки. Я даже представлял себе ее небольшой зад на этом сидении в жаркий августовский день, когда плавятся тротуары. Пьеро явно думал о чем же.
- Что, по-твоему, они носят под теннисными юбками?
- Специальные трусики.
- Прозрачные?
- Ты больной? На людях, да когда девушка играет, юбка все время задирается. Это ведь очень короткая юбка. Когда девушка наклоняется, чтобы подобрать мяч, ее задница видна всем. Ты чего придумал, парень?
Он понюхал седло. А так как оно ничем не пахло, вид у него был разочарованный.
- Пошли,- говорю.- Надо вселиться и отдохнуть.
Открываем краны с водой и газовые краны. Зажигалкой включаю нагреватель воды. Когда Пьеро подошел к электросчетчику, я сказал:
- Нет. Свет зажигать не будем. Это могут увидеть. Завтра куплю свечи.
- Забавно будет.
- В тюрьме еще забавнее.
Мы вернулись в дом. Начало смеркаться, становилось все более жутко. Мы сняли чехлы в салоне. Опробовали диван и кресла - они были жесткие. Порылись, надеясь найти что-нибудь интересное. Ничего.
- Ей тут не очень весело...
- Кому?
- Девочке...
Мы обнаружили несколько старых номеров "Шур де Франс", собрание книг о нобелевских лауреатах, тарелки на стенах и черно-белый телек.
- Будем смотреть? - спрашивает Пьеро.
- Не знаю...
- Придется получше занавесить окна.
-- Только для телека. Ясно?
- Ясно.
В буфете мы обнаружили пластмассовую посуду, стаканы из-под горчицы и три салфеточных кольца с приклеенными надписями: папа, мама, Жаклин.
- Бедняжка Жаклин,- произносит Пьеро.- Представляешь ее одну за столом с этими мудаками.
В современной кухне с деревенскими пейзажами все было точно так же. Шкафы с моющейся бумагой оказались пусты. Эти сквалыги не оставили даже кусочка сахара. В последний день купили ровно столько, сколько надо, а остатки увезли с собой. Единственное, что они оставили - рулон туалетной бумаги. Душистой.
Стрелки часов показывали семь.
- Ей было тошно тут, бедняжке Жаклин. Чтобы уехать в семь, им пришлось подняться в пять, чтобы все привести в порядок, в последний раз пропылесосить.
- А вдруг это было семь часов вечера?
- То же самое. Ясное дело, они боялись дороги. Изучив статистику, думали об одном: как бы не попасть в пробки. Поэтому и уехали либо рано утром, или в конце дня, чтобы ехать ночью.
- Все зависит куда...
- Далеко. По чистоте в доме думаю, что это маньяки с Севера.
- Бедная Жаклин... Может, из Мобежа?
Точно так же было и в остальных комнатах. Кровати под чехлами, клетчатые покрывала, нафталин, подушки в шкафу. У родителей - две одинаковые кровати на высоких ножках, разделенные распятьем из алюминия. У девочки диванчик, и очень пусто. Подушка была в шкафу. Она не сохранила запаха ее волос. Только в одном из ящиков в красивой коробке завернутые в шелковую бумагу лежали три пары купальников, выгоревших на солнце. Из двух маленьких кусков материи. Для худенького тела. Бикини девочки.
-  Сколько ей?
-  Лет 12-13.
И тут, сам не знаю с чего, стал обнюхивать внутреннюю часть бикини.
- О ла-ла! Ей куда больше, Пьеро, куда больше! Лет шестнадцать. Судя по запаху.
Он начинает принюхиваться тоже, а я беру другие трусишки: то же самое.
Жаклин... Это была уже настоящая девушка. Мне понятно, почему она завернула в шелковую бумагу свои купальники. Она это сделала для нас. Чудом сохранившийся запах бросал вызов времени, одиночеству, холоду. Этот запах дошел до нас в нетронутом виде, почти теплый. И мы дышали им и дышали, закрыв глаза. Это была чудесная смесь янтаря, пота и водорослей, пряный запах девичьих трусов. Было так хорошо, что еще немного-и мы бы потеряли сознание.
- Кажется, будто она их только что сняла... что она рядом. Эй, Жаклин!
Эта дрянь не ответила.

X

Проспав девятнадцать часов подряд, Пьеро просыпается удрученный.
- У меня не стоит! - кричит он.
Он рассматривает свое междубедрие, испачканное кровью, с расстроенным видом девочки, которую не предупредили о ее первых месячных.
- Эй, Жан-Клод! У меня не стоит!
- Ну и что? У меня тоже... Не вижу с чего бы! Девочки ведь нет рядом!
- Обычно утром у меня он, как палка...
- Это все из-за потери крови. На твоем хвосте было столько дерьма, что для расчистки потребовался бы бульдозер.
Я сбрасываю простыни и направляюсь в ванную.
Как приятно оказаться под струями теплой воды. Впору поверить в Бога. После поезда, машины и табурета в баре у меня ныли кости. Теперь мускулы стали просыпаться и отвечать на призыв. Спина, задница, поясница, мы тут! С меня словно сняли гипс, я возвращался к жизни.
Стараясь не раскисать, Пьеро, сидя на биде, не спускал с меня глаз.
- Счастливчик! - шептал он. Мой крантик стоял, как каменный. Пьеро совсем сник. Как это ни покажется глупо, по я не мог сдержать смех.
- Смотри, что такое настоящий мужчина,- говорил я, орудуя своим членом!
Он молчал, не двигался. Не было сил смотреть на него, и все равно я продолжал ржать. Было гадко так поступать, но это оказалось сильнее меня.
В конце концов я прекращаю дурить и закрываю душ.
- Давай-ка,- говорю ему,- посмотрим твою рану. Он  устраивается   па   биде,   как  девчонка,   расставив ноги.
- Ну, держись!
Он орал, как осел, когда я снимал повязку, которая приклеилась к его волосам на заднице. Когда я стал протирать рану ватой, смоченной в спирте, то подумал, что он может родить близнецов - такой начался бардак!
- Заткнись! Еще сбегутся все самцы в округе... Его рана выглядела не так уж мерзко.
У тебя, старина, теперь две дырки: одна от пули, а другая...
Напрасно стараюсь. Его ничем не рассмешишь. Сидит себе на биде, опустив голову, обозревая свой погибший вялый хобот. Эй, Пьеро! Треплю его по волосам. Смотрю, в глазах у него слезы. Лучше не обращать внимания. Наклоняюсь над ним.
- Ты плохо пахнешь, парень!
- Если я встану под душ, пойдет кровь!
- А ноги! - говорю ему,- Они целехоньки. Их надо помыть.
Сажаю его на край ванной, а ноги ставлю под кран. И начинаю мыть. Вода становится черная.
- Да не беспокойся ты! Все наладится. У тебя заскок. Когда он пройдет...
Большим марсельским мылом мою ему голову. Потом сушу его волосы, причесываю их. И тащу в комнату.
- Иди сюда,- говорю.- Только не мешай мне, сам увидишь...
Он послушно ложится в темноте на одну из двух постелей, и я принимаюсь за работу, медленно, терпеливо проделываю все, что он так любит. Я очень стараюсь. У меня руки дрожат от желания увидеть чудо... Но его член остается по-прежнему вялым. Если бы я имел дело с новорожденным, то преуспел бы не больше. Придется свозить его в Лурд! * В довершение всего он начинает на меня орать.
- Ты, может, думаешь, что он поднимется при виде твоей гнусной рожи педика?.. Мне баба нужна! Здоровенная минетчица с сиськами, пахнущая потом. Вот что мне надо! Я не старый педик вроде тебя!
Этого придурка пора было проучить. В два счета стаскиваю с лежанки и падаю на него. Он кричит, что ему больно. Ничего не поделаешь! Делаю ему клинч, заламываю руку назад и награждаю парой здоровых оплеух.
- Ну, посмотри, какой я старый педик!
Он орет еще пуще, когда я прижимаю беднягу к полу. И пока ласково шепчу ему на ухо, стонет, уткнувшись в палас.
- Увидишь,- говорю ему,- скоро он у тебя будет вот такой величины, понял? Когда ты много часов подряд станешь трудиться над ней, девка свихнется, будет орать и плакать, не зная, как тебя отблагодарить.

*Лурд - место паломничества верующих, надеющихся избавиться от разных болезней в священном источнике (здесь и далее прим, перев.).

- Кровь идет,- отвечает он,- Смотри на ногу, видишь - кровь?
- Не шевелись, киса! - Через пять минут я сделаю тебе перевязку.
Вывожу мотороллер Жаклин.
- Ты куда? - спрашивает Пьеро.
- За покупками. - Даю ему денег и вручаю пистолет.
- Держи... Если в полдень не вернусь, значит, меня взяли. Тогда спрячься и постарайся выкрутиться. Махни через горы в Испанию, например...
- Без тебя я пропаду...
- Встретимся, когда выйду из тюрьмы. Ведь целый век меня там держать не станут. Я никого не убивал.
- Может, мне сходить в комиссариат?
- Молод   ты!   Не   выдержишь - сделаешь   глупость. А в тюрьме 1ебя тотчас изнасилуют. В том числе, сторожа, а может, и начальство. ' Завожу мотороллер.
- Никуда не уходи, Пьеро, умоляю тебя. У нас еще есть шанс.
А чтобы он имел повод подумать, отдаю ему вырванную в поезде страницу газеты со статьей о тюрьме, которую не решился дочитать до конца, так она на меня подействовала. Я надеялся, что это заставит его быть благоразумнее.
Я доехал до Аркашона обходным путем, стараясь проявлять осторожность и не спеша. Можно попасть в аварию, даже когда улицы пустынны. Пренебрегающие осторожностью парни думают, что они одни на всем свете. На песке легко тормозится, а песок тут повсюду. Мне было страшно. Я катил, думая о том, как бы обзавестись хорошей машиной, готовой сорваться с места в любой момент. А также о погрузившемся в чтение бедняге Пьеро.
"Едва ты попадаешь внутрь,- читал он,- делается все, чтобы унизить тебя, оскорбить, заставить слушаться. Ты больше не человек, ты - номер, а номер должен помалкивать и ничего не требовать. "Заткнись! Пошевеливайся!" Вот, как с тобой обращаются. Не говоря о том, что тебе норовят сразу дать какое-нибудь прозвище. Если поёшь в камере - ты "Карузо", если медленно встаешь - "Черепаха", если не моешься - "Грязнуля". А если выражаешь недовольство,  тебе  отвечают:   "нечего  было сюда приходить".
Но с тюремной темой еще не было покончено... Едва я вошел в Дом печати Аркашона, как мне тотчас бросился набранный красной краской заголовок: "Великая нищета французских тюрем".
Это был еженедельник. Беру ого, раскрываю, перелистываю: четыре страницы, зловещие фотографии и т. д. У меня начинает кружиться голова, но тут перехватываю взгляд хозяина, который приглядывается к моим длинным волосам и сапогам на высоком каблуке. Это выходец из Сахары, у него желтоватая кожа Руки лежат на стойке возле телефона, кассы и еще чего-то. В магазине пусто, а так как помещение большое, то оно кажется еще больше, еще пустыннее. Улыбаюсь хозяину, как старому знакомому, и он наверняка принимает меня за педика.
Начинаю расхаживать с раскованным видом между стеллажами, беря то, что нужно: газеты, журналы, спортивные и порнографические издания, для Пьеро, конечно.
- 75 франков, 45,- подсчитывает хозяин с вызовом.
Небрежно бросаю пятисотенный билет, который летит к нему, как опавший лист.
Тот смотрит на деньги, потом на мою рожу и еще на что-то. Ему надо убедиться, что он не грезит, что его носовой платок по-прежнему в кармане, что пес спит за прилавком. Словно моя купюра похожа на пушку, направленную в него. Одни боятся, что их ограбят, а другие, когда им платят. Он ощупывает купюру, как больной, разве что не смея взглянуть на просвет из страха меня обидеть или получить в рожу.
- У вас нет ничего... позабавнее? - спрашиваю, показывая на купленные порнушки.
Кажется, я поставил ему на спину ледяной горчичник.
- Не понял,- говорит, глупо размахивая руками, словно его кусает блоха.
Оглядевшись и видя, что в магазине никого нет, я с заговорщицким видом, как человек, участвующий в тайной войне, поясняю:
- У вас нет датских изданий?.. Что-нибудь покруче. Я заплачу.
- Не знаю...
Он похож на тачку, которая буксует по льду.

- Это не мне, а отцу. Он отдыхает в Гранд-Отеле. Плохо себя чувствует... Мне сказали, что вы единственный в городе... Портье поделился...
Он успокоился и вытащил из-под прилавка стопку нужных изданий.
- А это ничего? - спрашиваю.
- Очень даже. Очень.
- Я полагаюсь на вас.
- О да. Сами увидите... Это ему очень понравится.
- Беру все.
- Значит, 200 франков.
Вот уж Пьеро будет доволен!..
Но тот обращает внимание только на красный заголовок о тюрьмах. И разве что не вскрикивает.
- Еще!
Прежнее чтение здорово на него подействовало. Он был в полном отчаянии. И набрасывается на журнал.
"Шесть часов утра: звон колокола, скрежет засовов. Ты встаешь. Умываешься. Убираешь камеру, свертываешь вчетверо постельные принадлежности. С момента побудки и до отхода ко сну простыни и одеяло должны лежать у изголовья. В течение дня запрещается ложиться на матрас, даже если тебе нечего делать, даже если ты устал. Ибо чем меньше ты занят, тем больше чувствуешь усталость. Запрещается заворачиваться в одеяло, если ты дрожишь от холода, если не топят, даже тогда, ты стоишь или расхаживаешь взад и вперед".
Мы прижались друг к другу: холод проник в нас. Я читал через плечо Пьеро.
"На прогулку вы отправляетесь цепочкой. Запрещается разговаривать в коридоре, запрещается свистеть или петь во дворе даже в солнечный день. Сначала ты полнеешь, а затем начинаешь худеть. Хуже становится зрение, выпадают волосы. Дни тянутся бесконечно - и все, как на одно лицо. Начинается изжога, от еды заболевает кишечник. На протяжении пятнадцати лет ты только и делаешь, что прислушиваешься к звону колокола. Нервы натянуты до отказа. Колокол для побудки. Колокол на обед. Колокол для прогулки. Приходит день, когда ты его больше не слышишь. Начинают портиться, а затем выпадать зубы".
Складываю журнал. Вероятно, не следовало травмировать себя таким чтением. Пьеро был такого же мнения. Он бледен, как смерть.
Чтобы его растормошить, говорю; что принес ему витаминов. И протягиваю порнографические издания. Тот на выбор открывает один из них.
- Черт возьми! - пыхтит он.- Ты когда-нибудь такое видел?
- Нет... С таким свинством я не знаком.
- У этой шлюхи видны даже коренные зубы! Словно  наэлектризованный,   он   лихорадочно  листает журналы.
- Есть хочешь? - спрашиваю. Он не отвечает.
- Я накупил жратвы!
Пока я все раскладывал на кухне, он скрылся со своим чтивом в комнате Жаклин. Некоторое время его не было слышно.
Отправившись за ним, нахожу Пьеро голым в кровати девочки. Порножурналы разбросаны по всей комнате. Я все понимаю по одному выражению его рожи.
- Идем жрать,- мягко говорю ему.- Скорее придешь в себя.
Вместо того чтобы идти за мной, он начинает рычать:
- Не буду есть! Чтоб он сдох, эта падла! Я хочу, чтобы остаток жизни он провел парализованный, в инвалидной коляске.
И, как псих, мечется по комнате.
- Можешь не сомневаться,- говорю ему, протягивая брюки,- именно так все и будет. Он окажется запертым в своей железной коробке. Ее придется разрезать автогеном. А когда вытащат, окажется, что он парализован до конца дней.
- А я буду катать его коляску! - добавляет Пьеро.- Я стану его медсестричкой. И, прогуливая по набережной Канна, буду показывать ему девочек в купальниках, трещать об их задницах, сиськах, нашептывая: "Все кончено, дружок! Это уже не для тебя. Теперь я трахаю твою киску. И стоит у меня за двоих". Правда, Жан-Клод?
Настроение его улучшилось.
Странный у нас был отдых! Сам не знаю, как мне удалось, не нарушая законов дружбы, держать Пьеро неделю в этом паршивом доме, не дав ему свихнуться, не позволяя делать глупости. Это достойно всяческих похвал.

Следить за ним приходилось ежесекундно. Днем мешать открывать ставни, потому что ему не нравился полумрак и хотелось впустить солнце. Затем не давать ему отправиться на станцию, сорваться на пляж. Я уводил его в лес, находившийся позади дома. Надо же было подышать свежим воздухом и размять ноги! Но пустынный, росший на песке лес не волновал Пьеро. Поиграв сосновыми шишками, он тотчас хотел назад. Боялся, что мы не найдем дорогу домой.
Тогда мы шли через перелесок к дюнам. Сползали вниз по скользким отлогам, раздевались догола и загорали, поглядывая на далекие волны океана. Но я боялся, что может появиться вертолет и отравить нам все удовольствие. Пьеро был мрачен, насуплен, так что я в конце концов начинал смеяться. И все из-за какого-то временного недомогания... Мы больше об этом не говорили, но так было еще хуже. Казалось, будто тень его члена витала над нами, не оставляя ни на минуту в покое. По глазам Пьеро можно было догадаться о его драме. Это были глаза человека, больного раком. "Временное недомогание"... Я только и мечтал, чтобы с ним было скорее покончено! Иначе я мог оказаться с очень опасным типом на руках. При одной мысли, что именно так становятся убийцами, мороз по коже пробегал. Ты начинаешь всех ненавидеть и возникает желание оскорбить, порыться чем-нибудь острым в плоти, делая это до тех пор, пока девичьи крики не станут походить на вопли наслаждения. Вот что я читал в глазах Пьеро.
- О чем ты думаешь? - спрашивал я его.
- О Жаклин,- отвечал он, не двигаясь с места. Я чувствовал, что  он способен па все,  и был готов в случае паники стрелять ему по ногам.
В доме он не мог усидеть на месте. Бродил босым из комнаты в комнату, словно кот. Плитка заглушала его шаги, так что я никогда не знал, где он находится. Я пытался с ним разговаривать, ответ получал не всегда. Целыми часами он пролеживал на кровати Жаклин - голый, с сигаретой во рту, следя за тем, как дым поднимается к потолку. И ждал, когда это наступит. И все время вдыхал запах трусиков девчонки. Вытягивался на животе, зарыв нос в гульфик, и не шевелился.
- Если ты будешь их все время доставать,- говорил я ему,- запах быстро улетучится.

Он был красив. Мне его было жаль и очень хотелось утешить. Но он не обращал внимания на мои улыбки, а я не смел подойти к нему и уж тем более коснуться его, такой он был взвинченный. Иногда Пьеро сдавался, приходил ко мне и сидел в ногах много часов подряд, не спуская глаз с моего члена, который день ото дня становился все крупнее.
Как уцелевший после катастрофы, я должен был, естественно, осознавать свое везение и ценить, что оказался в привилегированном положении. Это удесятеряло мою потенцию, особенно когда он, положив голову на колени, не спускал с меня своих печальных глаз. Шло время, мы не двигались с места, не в силах оторваться друг от друга, но и не притрагиваясь друг к другу. При этом я был по-прежнему непреклонен, а он печален. Я пытался читать, мы делили одну сигарету.
- Тебе надо бы думать о другом, иначе станешь стопроцентным педиком.
- Ты прав,- отвечал он. И возвращался к бикини.
Однажды утром, когда я собирался за покупками, он попросил меня купить ему ножницы, фломастеры, клей...
- Я хочу рисовать,- сказал он.
- Договорились. Лишь бы ты отвлекся.
Я купил ему целую коллекцию фломастеров - толстых, маленьких, всевозможных цветов. Мне так хотелось сделать ему приятное.
Ничего не сказав, он забрал покупку, даже не поблагодарив, и заперся в комнате Жаклин. Я оставил его в покое, радуясь, что могу наконец побыть один и не прислушиваться к тому, как его босые ноги бродят вокруг меня... Он не показывается целый день. Это позволяет мне просмотреть все газеты. Уже испытывая любопытство, часов в шесть захожу в комнату.
Ну и ну! Просто не могу прийти в себя! Комнату нельзя было узнать. Пьеро отлично рисовал. На всех стенах разными цветами он изобразил всевозможные порнографические сюжеты! Груди с фиолетовыми полукружьями, раздвинутые бедра на черном и кровавом фоне, разнообразные задницы, некоторые в момент испражнения, но особенно много было пенисов, огромных скукоженных, яиц и багровых головок члена, устремленных в сторону голубоглазых девочек с открытыми, как для причастия, ртами. Он расклеил на стенах вырезанных из датских журналов девочек и смонтировал все это с тремя бикини, набив их для правдоподобия бумагой. В этом монтаже фигурировала теннисистка в ультракороткой юбочке, склонившаяся над мячом. Трусиков на ней не было. Та же теннисистка сидела на мотороллере, но вместо сидения был изображен член. Все это чередовалось восторженными надписями: "Жаклин, сучка последняя, любовь моя, ну и разложу тебя. Пьеро, задрыга сует, свое шило один раз в папу, один раз в маму, один в Иисусика, но только в зад". Он улыбался, гордый, как павлин.
- Здорово?
- Потрясно...
Представляю выражение лица девочки и ее родителей, когда они приедут сюда 1 августа. Он решает не оставить без внимания и другие комнаты. Занятый весь день Пьеро к вечеру возобновляет свое занудство. Ему непременно хочется куда-то выйти. Он говорит:
- Чем мы рискуем в темноте?
- Нельзя,- отвечал я.- И перестань нудить,- Ему, видите ли, хочется наведаться и в другие домики. Чтобы порыться там, найти что-нибудь. Что?
- Не знаю,- отвечает,- что-нибудь. Женские вещички, новые купальники, новые запахи, рубашки, прозрачную фигню.
Я неизменно отвечаю "нельзя". Что не так уж и просто, когда мучают те же желания. Честно говоря, я совсем не прочь был увидеть голого Пьеро в прозрачном нейлоне. Но приходится проявлять осторожность за двоих. "Нет и нет", твердил я без конца. Он заставлял меня разыгрывать фраера, а это мне не шибко нравилось. Я каждый день был вынужден орать на него. Пьеро же лишь насмехался надо мной: "Не кричи так громко,- тихо отвечал он.- Привлечешь внимание бригады по борьбе с гангстерами". Либо вытягивался по стойке смирно: "Слушаюсь, мой лейтенант!"
С ним было даже труднее, чем с девчонкой. Той можно было поддать раза два, и она бы присмирела. В крайнем случае запереть в сортир. Но с таким драчуном, как Пьеро, это не сулило ничего хорошего... Приходилось все время упреждать его. Два-три раза я был вынужден врезать ему, но он потяжелее меня, и его ответ весил поболе. Он из тех, кто умудряется, выскользнув из рук, оказаться сзади. К счастью, мое серое вещество работает лучше и быстрее, чем у него.

Моим самым надежным оружием против него был страх. Я все делал, чтобы он почаще потел от страха. Достичь этого было не так уж трудно, потому что я тоже дрейфил. Кстати, чем ты умнее, тем тебе труднее в жизни, это - общеизвестно.
Я продолжал стоять на стреме у ставней, опасаясь появления какого-нибудь засранца в форме. Тот свободно мог объявиться тут. Ночью я держал под подушкой пистолет, сняв предохранитель. И просыпался при малейшем шуме. Все это действовало на Пьеро. Но едва он начинал нервничать, как я ловко переводил разговор на тюрьму. Надзиратель. Карцер. Передачи. Проверки. Двор. Прогулка. Отбой. Все это мы знали теперь наизусть.
Целую неделю мы прожили так, гуляя по лесу и по дюнам. Поездка на мотороллере за покупками, перевязки, приготовление жратвы, и каждый вечер телек, как у мирных буржуа. Не хватало только шлепанцев и верного пса. Мы делали себе бифштекс по-татарски из свежего мяса с сырым луком, солью и чесноком. Мы ели его каждый день, намазывая на хлеб и запивая молоком. Пьеро разрисовывал комнаты главным образом яичниками. У изголовья кроватей он нарисовал портреты родителей: две огромные рожи, с неодобрением взиравшие на нас. Рот "мамы" напоминал куриный зад, руки скрещены в молитве. Обрюзгший и лысый "папа" выглядел человеком, страдающим болезнью кишечника. Серия стрелок вела изо всех уголков дома в сортир, где была изображена оргия, и не понятно было, кто на ком.
Мы рано ложились спать, и это сердило Пьеро. Он рычал каждый вечер. Но в конце концов засыпал, как младенец, не кончив фразу. "Скажи, Жан-Клод, у тебя были срывы с девушками..." И раздавался могучий храп, напоминавший работающую стиральную машину. В конце концов мы разъехались по разным комнатам. Да, это был настоящий отдых! Через несколько дней энергия так и била из нас, но хобот Пьеро по-прежнему отказывался подниматься. Это было самым слабым местом в нашей предолимпийской подготовке. Он не переставал твердить: "Жан-Клод, мне нужна девка". И это звучало, как рефрен популярной песни. "Нельзя,- отвечал я.- О нас только начали забывать, а ты хочешь попасться? Кто думает о девке, тот обрекает себя на неприятность. Пора бы понять. Если мы протянем руку обществу, оно нас не выпустит, пока не упечет в тюрьму. Тебе этого хочется? Мне - ничуть".
Но, признаюсь, я тоже все чаще думал о том же. Баба прямо застряла у меня в башке. Особенно по утрам. И я не знал, куда употребить свою энергию.
- Но ведь ты не собираешься угомониться, Жан-Клод,- спрашивал Пьеро,- только для того, чтобы о нас забыли?
Все так. Ясно, что в один прекрасный день нам придется сменить место жительства, уж не говоря о том, что наши финансы начали петь романсы.
- С девкой, я уверен, у меня все получится.
- Конечно. Но с какой?
Разумеется, мы всегда сможем найти чьи-то сиськи. Главное, сделать это, не привлекая внимания.
- Пошли к шлюхам,- предлагал Пьеро.- Можно подцепить какую-нибудь девку на балу. Привезем сюда с завязанными глазами, уложим в комнате Жаклин и займемся ею.
- Не может быть и речи,- отвечал я.- Бог знает, о чем ты болтаешь! Тебя так и тянет в тюрягу! Но там тебя в женское отделение не поместят.
- Тогда что делать?
Чем больше мы раздумывали, тем слабее становилась дисциплина. После ужина вечером мы стали позволять себе, как два пенсионера, прогулку до станции, стараясь только ни с кем не столкнуться.
Однажды, растянувшись в сосновой роще, мы увидели, как проехала клёвая машина. И тут у меня в мозгу что-то сработало.
- Пьеро!
- Ну?
- Я нашел!
- Что ты нашел?
- Выход!
Он перевертывается на спину, как влюбленный, почти прижавшись к моему лицу. Я же начинаю корчиться от смеха.
- Какой "выход"?
Взяв его голову в руки, отвечаю:
- Мы ищем сиськи, я нашел, что надо. Мы ищем бабки? Я нашел бабки.
- У кого?
- У Мари-Анж.
Парикмахерши?
- Вот именно. Подумай, все дороги ведут к ней. Она тянется к нам своими ручонками. Скучает по пас. Она ждет только нас.
- Почему?
- По трем причинам. Во-первых, чтобы мы ее трахнули. Согласен?
- Согласен?
- Во-вторых, чтобы с ее помощью отобрать деньги у ее хозяина. Согласен?
- Согласен.
- И главное: она нас пострижет.
- Ты спятил!
- Напротив. И под ноль, приятель. Чтобы мы могли ходить куда угодно, не боясь фараонов и их помощников! Мы превратимся в приличных людей. Ясно? Приличных!
И тут Пьеро так и покатился со смеху... Вот был праздник!
Радостные возвращаемся домой, строя планы на будущее, и вдруг, можете себе представить, видим перед одной прекрасной виллой, где во всех окнах; горит свет, премиленькую оранжевую "порш" из Германии. Подходим. Ключи не вынуты. Подходим еще ближе: немец вместе с девкой в доме.
- Сорок миллионов,- говорит она.- Очень выгодное дельце.
- Я купит дом, если ты оставаться в нем со мной
Та хохочет. Фриц хватает ее в объятия. Как деловая женщина, девица позволяет себя раздеть. Она продолжала хохотать и после того, как он завалил ее на диван.
Как бы вы поступили на нашем месте?
Мы вернулись к "порогу", отжали ручной тормоз и откатили машину в аллею, спускающуюся к морю. По мелкому песку, покрывавшему асфальт, она двигалась почти бесшумно. А затем, разогнав, вскочили в нее.
- Теперь им ни до кого на свете! Очухаются только завтра утром,- говорю.
И мягко выжимаю сцепление.

XI

Не знаю, приходилось ли вам держать руль "порша" 911-й модели. Быть может, вы сторонник скорости до НО км/час, маниакально осторожны, кланяетесь каждому знаку "стоп", обожаете желтую линию, приветствуете полицейских-мотоциклистов? Может быть, вы профессиональный ябедник, записывающий номера машин, чтобы сообщить в газету, фараон-любитель большой скорости, которая все равно вам не по зубам? Допускаю, что вы также принадлежите к числу любителей семейного отдыха, привязаны к здоровенному заду своей жены, к бельгийскому фургончику, решаясь на обгон, когда уже поздно. Не сбрасывая ноги с газа, проклиная мотор, который их якобы не слушается, вы все равно держите 93-94-95 км/час, стараясь добраться на перегруженной, набитой засранцами и собакой машине до места назначения. Не исключено, что тащите с собой заржавевший после двенадцатого взноса велосипед с радиальным каркасом и пневматическими шинами, который взяли в кредит потому, что, как вам объяснили, он годится для "состязаний" в Мане... Ну что за олухи! И нечего сгибаться над рулем велосипеда, как делает Пулидор на своей машине! Вы стали неудачниками еще в яйцеклетке, и, несмотря на пижонскую каскетку, сколько бы ни ругались, ни плевались, как бульдог, все равно останетесь позади. Так что поторопитесь пропустить машину с переливчатым клаксоном, все равно яйца мешают вам жать на педали!
Мы материмся в ваших же интересах, несчастные деревенщины, пользующиеся оплаченным отпуском! Чтобы раскрыть вам глаза! В конце концов, мы вас любим, слово даю! У нас сердце разрывается, когда мы видим, как вы усердствуете под раскаленным солнцем, нарываясь на штраф при въезде в деревню, ибо 92 км/час это дважды 45, а там как раз располагалась колония, которую распахали в последний уик-энд и с тех пор выставили полицейский пост в память о 14-ти загубленных детишках. Запомните раз и навсегда: что бы ни случилось, виноватыми окажетесь вы! Вам пришьют перегруз, превышение скорости, заставят сделать алькотест *. Друзья-фараоны непременно наградят вас рогами. Что им стоит отравить вам отдых, отняв права! Поэтому шире глаза, трусишки несчастные, и выкиньте в канаву очки с надглазниками!

* Проверка на наличие алкоголя в крови.

Вы только посмотрите, сколько "поршей" жмутся к вам! Вас не удивляет их количество? Они - повсюду. Вас не интересует, кто их покупает за пять лимонов, кто крадет деньги у ближних, чтобы поудобнее устроить свою задницу на роскошных сиденьях? Все те же парикмахеры, черт возьми! Не ваш, не с соседней улицы, который подправляет вам височки и подбривает шею, рассуждая о велогонке "Тур де Франс". Я имею в виду современных брадобреев, к которым вы не решаетесь зайти, ибо они обслуживают и мужчин и женщин, а вам не охота показаться смешными среди голых, под розовыми нейлоновыми блузками, маникюрщиц.
Видели бы вы, как такой парикмахер, несмотря на брюшко, разыгрывает танцора, засучив рукава и орудуя расческой слева и щеткой справа! Который, пока шампунь разъедает вам глаза, вытягивает у вас две сотни и выпроваживает затем еще более заросшим, с выпрямленными с помощью лака волосами. У нас они, например, хоть и длинные, но, черт побери, выглядят натурально! К нашим пропыленным патлам парикмахеры не прикасались лет сто! Мы крадем у них машины, и это только начало! Наш немец, несомненно, тоже парикмахер или меховой король из Штутгардта, таких теперь навалом из-за Общего рынка. Так что, честно говоря, чтобы с ними бороться, всегда будет не хватать таких, как мы. Но и нам нужна помощь всех отпускников.
В самом деле, почему бы и вам не иметь машину с натуральной кожей, со спидометром и всем прочим? Почему вы, банда бездельников, не решаетесь пересечь желтую линию и катите слева? Вас пугает плохая видимость? Неужели вы станете дожидаться полного погашения кредита, чтобы только после этого, по-глупому сдрейфив, добраться до вершины побережья, не осуществив протирку клапанов, как советовал сделать воришка-механик, приятель одного из ваших друзей, которому вы полностью доверяете? Нет, уж лучше ограбьте хозяина, подпишите пакет обязательств и купите "порш", на котором законно смотаетесь за границу, как порядочные туристы. И не возвращайтесь. В Португалии вас примут, как короля, в Алжире тоже. Но если опасаетесь, что будете тосковать по родине, если вам станет невмоготу жизнь за ее пределами - а мы это хорошо понимаем, у нас отличная страна! - тогда без раздумий вступайте в партизаны и приезжайте нас проведать: во-первых, вам удастся спасти две человеческие жизни, наши жизни, отнюдь не слабаков, а во-вторых, мы составим прелестную армию, объединенную тем, что все делим пополам - жратву, бабки, девчонок.
А знаете ли вы, что мы построим в диких горах, вдали от шума городского? Ну, догадайтесь!.. Огромную подземную, загадочную парикмахерскую для дам и молодых девушек. Они смогут потихоньку, в полной тайне от мужчин приходить туда. Для чего с помощью фонарика не менее трех часов топать по нехоженым тропам, по опасным спускам, пересекая водопады. Все это позволит произвести, никого не обижая, естественный отбор, освободившись от бесполезных старух. Ведь до вершины смогут добраться только самые молодые и выносливые, умеющие при любых обстоятельствах постоять за себя. Им известно, что овчинка стоит выделки, что их ждет, пусть с риском получить повреждения, огромное наслаждение. Это стадо раболепствующих сучек прибудет на место измотанным, в поту, расцарапанным. Нам останется только, разбив палатки, подбирать их, как говорится, с пылу, с жару. Кодированные пароли, которые им придется называть неподкупным часовым, они узнают из передач пиратского радио. Только после этого, трепеща, как в лихорадке, смогут проникнуть в наш сырой и мрачный дворец.
Он будет называться "У красной чаши". Его построят по последнему крику моды. Хотите знать, как мы встретим этих милашек, бабенок и девах из высшего света, всех этих загорелых дур, на которых мы еще совсем недавно лишь пускали слюни? Насосами в зад! И тут уж слюни станут пускать они, да еще в таком количестве, что наша пещера станет источником особой разновидности крема, которым мы заполним сотни тюбиков. Мы выбросим их на рынок в качестве чудодейственного средства, способствующего росту волос. Лысеющие набросятся на него, как па наживку. Парни согласятся дорого заплатить, чтобы получить возможность натирать свои черепа выделениями подружек. Но тем, однако, не придется по вкусу такая вонища. Их мигрени усилятся, они потребуют для себя отдельную комнату. Таким образом они смогут потихоньку, с последним ударом часов, пока дети дрыхнут, в рубище из прозрачного нейлона броситься в горы, чтобы нанести визит своим любимым Фигаро. Мы посадим их в никелированные, как у врачей, кресла - голозадых, с задранными ногами, крепко привязав к распоркам. И вот -гоп-ля!-голова клиентки уже в чаше, включена машинка для стрижки, идет в ход бриллиантин. Ведь они платят вперед пятьдесят тысяч франков! Мы обесцветим их волосы, сказав, что это последний писк моды. Совершенно очарованные, они пожелают записаться на будущую неделю. Господи, как они любят быть обманутыми! Мы же станем расхаживать среди них при свете смоляных факелов в балахонах, с вздрюченными крантиками.
Одуревшие клиентки будут обращаться к нам: "Мсье Пьеро, мсье Жан-Клод, не взгляните ли вы на корни моих волос?" Чаевые мы станем брать натурой - одну трахнем там, другую сям, но не слишком утомляя себя из-за высоты. И вы, друзья, тоже получите свою долю. Нашим шлюхам все будет очень правиться, они будут просить добавки, придется аж выталкивать этих подстриженных телок вон. В часы, когда наше заведение закрыто, мы будем спать на матрасах, набитых бабками, убаюкиваемые стекающей из ледников водой над нашими головами. У вас еще не разыгрался аппетит?
Только не считайте это началом чего-то нового в пашей жизни, не ошибитесь на сей счет. Нет, это никакая не революция! Мы не намерены ничего менять. Ни к чему это! Все равно будет плохо пахнуть. Нельзя прогнать запах дерьма, опрыскивая его духами. Никто не станет есть в сортирах - там тесно и дурно пахнет. Оставим на месте нынешний порядок вещей. Нас он вполне устраивает. Единственное, о чем мы просим - получить право не иметь с ним ничего общего, питаться в другом месте. Главное, располагать небольшой командой. Эгоизм - вот, что важно. Ублажать себя, любимого, и точка. Не делать другим подарков. Бардак начинается, когда прибегают к дележке. Казаться симпатягами совсем не трудно. Да к тому же не Бог весть какое преступление употреблять бабашек, делиться деньгами, брать взаймы машины. Неужели вы назовете это преступлением? Кому от этого плохо, спрашиваю вас? На кой ляд нашему фрицу этот "порш"? У него есть страховка. Другое дело - мы. Что с нами будет после отсидки? Кто возместит нам то, что у нас украли? И чем?
Мне неохота оказаться в карцере! Не испытываю никакого желания лизать задницы надзирателям! Я не хочу ходить по нужде на глазах у бандюг, которые станут посмеиваться надо мной. Не хочу, чтобы меня употребил самый сильный из них, пока остальные держат связанным по рукам и ногам! Раздвиньте стены, окружающие меня! Если я не смогу любоваться горизонтом, то не выдержу. При одной этой мысли я заболеваю клаустрофобией! Можете записать на свой счет еще одного жмурика. И не понадобятся ни гвоздь, ни разбитое стекло, крови тоже не будет, я не напачкаю. Я просто стану гнить от закупорки кишечника, упиваясь, как печальная обезьяна, своей мочой. Теперь понимаете, почему мы спасаемся бегством? Мы оба, Пьеро ведь единственный член моей семьи. Не разлучайте нас, иначе я способен на худшее...
А в данный момент и не пытайтесь это делать, вы рискуете угробить себя на вираже. При скорости 180 км/час боль бывает страшная, шлем раскалывается, как яичная скорлупа. Имейте в виду, что на этом "порше" я могу обогнать всех полицейских мира. Это совсем не сложно, ведь у моторизованных полицейских куча детей, они невольно тормозят. Известно, что жандармы особенно быстро размножаются. За исключением некоторых олухов, которые по глупости уселись на взрывчатку.
Сейчас, несмотря на всю осторожность, я никак не могу отказать себе в том, чтобы не сбавлять скорость. Машина так прекрасно слушалась меня. Сидя в такой штуковине, просто непростительно считать булыжники. Это было бы настоящим преступлением. Приходится высвобождать все ее лошадиные силы. На малой скорости она чувствовала бы себя несчастной. К тому же, могу заверить, после мотороллера ощущаешь особую раскованность.
Я пошел на невероятный риск - добраться до Тулузы без остановок. Чем быстрее едешь, тем меньше боишься. Раз уж пошел на риск, то все идет, как по маслу. Страх гнездится в мускулах. Но если их разогреть, он уступает место смелости. К тому же мы едем в машине человека, который в это время трахается. А это очень стимулирует. Мы мчались, не разговаривая, мотор совсем разбушевался. И сиськи агента по недвижимости бросались мне в глаза на каждом вираже. Мне казалось, что я вижу, как руки фрица лапают прекрасные и волнующие груди партнерши. Приходилось всякий раз нажимать на газ, чтобы их догнать, чтобы в них погрузиться.
Вопрос: Вы что, совсем спятили?
Ответ: Мы же вам объяснили, что взяли вас с условием, что вы заткнетесь...

Вопрос: Вам же известно, что если случится авария, вы попадете в тюрьму. Такие мальчики, как вы, всегда глупо попадаются.
Ответ: Не смейте говорить о тюрьме! Это не по нашей части... Никакой аварии не будет. Мы осторожны.
Вопрос: А вы думаете о людях в деревнях? О тех, кто пересекает улицу, не оглядываясь по сторонам?
Ответ: Пусть, как все, сидят у телека! Сегодня вечером показывают потрясный фильм. Нечего мешать людям, которые спешат на свидание! Берегитесь, мчится ралли! Пусть эта деревенщина держит собак на привязи. Мы оставляем за собой кровавые следы жаб, зайцев, раздавленных дурных воспоминаний. Бабочки липнут к ветровому стеклу, я их сбрасываю дворником. Не оставляйте на шоссе ваши башмаки! Мы спешим, нас ждет невеста в Круа-Бланш, в доме 16 на Кленовой авеню, здание Д-7. Иногда бывает полезно записать адресок. Старый полицейский трюк... Что касается бабенки на заднем сидении с фотоаппаратом в военной американской куртке, держу пари, что она изо всех сил сжимает ноги и все остальное. Мотор машины служит для нее вибромассажером. Она еще цепляется за ручки, как за постельные перекладины...

Пассажирка: Ваш приятель неразговорчив...
Я: Оставьте его в покое. У него проблема, он думает. Почему вы задаете столько вопросов?
Пассажирка: Это моя профессия. Я журналистка, и если у пего проблемы...
Я: Вы ничем не поможете. Все дело в его ширинке, а вы не отвечаете нашим требованиям. Иначе мы бы вас попросили. Верно, Пьеро?
Пьеро: Пусть помолчит, это все, что от нее требуется.
Я: Посмотрите па себя в зеркальце. Сами все поймете.
Нам только не хватало хорошей журналистки с лошадиными зубами, которую мы подобрали в полном отчаянии по дороге: ее "мехари" сдох. Расстроенная, рыжая, непричесанная мегера стояла, подняв огромный палец перед кучей дымящегося металла. Мы очень вежливо спросили: "У вас неприятности?"
В свете фар крупным планом видим измазанное лицо, тушь от ресниц вперемежку со слезами. "Вы знаете, где найти техничку?" Десять тысяч морщин и баритональный бас еще одной жертвы солнечных ванн.
- При въезде в Тулузу у нашего друга гараж. Он чинит все, что угодно. Ради дамы он поедет хоть на край
света. Но вам нужен новый кузов. Внутренность машины еще ничего.
Хлоп! Дверца закрывается. И мы увозим в нашей дрожащей от нетерпения машине безутешную женщину. Вместе с ее зубами, аппаратами и вихляющими бедрами любительницы потрахаться, на которые не обращаем внимания. Ее прижало к сидению: ведь за 15 секунд я набираю скорость от нуля до 160-ти. Яичники щекочут миндалины, запах Духов врывается в кабину, как ответный Удар.
Увозим ее, как похищенную заложницу! В качестве выкупа она должна написать под нашу диктовку серию статей и опубликовать их в газете. "Расследование под дулом пистолета. Наша спецкор в руках подонков". Это единственный способ донести правду, что мы не убийцы, не психи, что, как все, жаждем свободы и не просимся в Перу. Мы хотим только получить продолжительный отпуск в подходящей сельской местности, с девкой поблизости, например, и со всем необходимым по части жратвы. И чтоб никаких парикмахеров рядом!..

Но фильм по телеку показывали клевый, ибо мы никого не встретили по дороге - ни журналистки, ни полицейских-мотоциклистов. Только бабочек, жаб, да Мари-Анж, когда она открыла нам дверь. Но эго было уже в Тулузе.

XII

Пробило полночь, но она не спала. Было жарко, но не раздевалась. Суббота, а она не пошла развлечься. Просто сидела одна.
Открыла, не спросив, кто там, словно ждала нас. Юбка у нее была смятая, пуловер старый, грим совсем стерся, как у девчонки, которая никого не ждет, кроме нас, может быть. Хотя мы того явно не заслуживали.
- Это вы? - Только и нашла она, что спросить. И вернулась к гладильной доске.
Вот тут-то мне стало страшно. Она гладила паровым утюгом белую блузку. И пар дымил и свистел в нашу сторону. "Выкручивайтесь,- как бы говорил он.- Не рассчитывайте, что я стану паниковать или кричать, мне наплевать на таких, как вы". Она слушала какую-то станцию на своем облупленном транзисторе, какой-то мотивчик, не обращая на нас внимания. К тому же стояла спиной. Она настолько нас не боялась, что от этого болели зубы. Понимаете, в чем дело: она устраивалась в нашей жизни. И вела себя так, словно то, что мы находимся рядом, было для нее совершенно нормальным делом.
Вспомните тех, кто без предупреждения вваливался в вашу жизнь. Это происходило тихо, как нечто очевидное. Парень или девушка просто занимали свое место. Чтобы узнать друг друга, достаточно нескольких слов. Никакого флага не требуется. Пример - мы с Пьеро.
- Что ты делаешь завтра?
- Ничего...
- Я тоже...
- Встретимся в то же время?
И больше не расставались. Кратко и навсегда. Да нам и нет нужды разговаривать друг с другом: только "привет", "до завтра", "хочешь пить?" Либо еще: "Это вы?"
То есть произносим самые обыкновенные, невинные не опасные слова. А чтоб понять - хорошие они или плохие, надо съесть пуд соли.
- Дверь! - сказала деваха.- Вы входите или уходите?
Нет, уверяю вас, это не мы явились к ней, а она
мягким шагом вошла в нашу жизнь.
"Надо срочно восстановить положение!" - говорю себе,  Берегись комфорта! Мы тут не для того, чтобы обосноваться! Она наша однолетка, мы с ней не справимся! От человеческого тепла нельзя излечиться! Забыть женский зад можно, женщину - нет!
Не знаю, думал ли Пьеро то же, что и я, мы с ним не разговаривали. Но оба не спускали глаз с ее зада, точнее, с молнии на юбке, не застегнутой, сломанной, уж не знаю, смахивавшей на ширинку на пояснице. Все остальное медленно шевелилось от глажения.
Однако именно он захлопнул дверь ногой. И мы с девахой одновременно вздрогнули, хотя она и не прекратила работу.
Пьеро медленно приблизился, обошел доску, шаркая ногами, и встал напротив нее. Но та продолжала работать, не глядя на него, склонив голову на бок, прядь волос упала ей на глаз.
Тогда Пьеро тихо накрыл ее руку своей рукой и нажал на ручку утюга. Весь пар вырвался наружу и девушке, должно быть, стало больно. Лицо ее искривила жалкая гримаса. Но она ничего не сказала. Это продолжалось целую вечность. Утюг стоял на месте. Затем Пьеро отпустил руку, блузка сгорела. На груди появилось большое рыжее пятно.
- Мне плевать,- говорит деваха, пожав плечами.- Она старая...- Но у нее слезы на глазах, которые ей никак не удается скрыть. Черт возьми, плакать из-за какой-то блузки! Должно быть, мы просто застали ее в раздрызге.
Я запер дверь на ключ, закрыл окна и задвинул шторы. Это была однокомнатная квартира с кухонькой, ванной и без телефона. Когда я вернулся, они стояли неподвижно. Девушка опустила голову, Пьеро смотрел на нее. По дороге я зыркнул глазами по ширинке Пьеро, смотревшего на деваху. Ей не грозило разорваться от напора. К тому же ничто не двигалось в комнате, за исключением мухи на остатках сыра возле пакета с печеньем посреди влажного и неприбранного стола.
Я не чувствовал себя свободным. Зато хорошо понимал решающий, определяющий, взрывоопасный характер возникшей ситуации. Все наше будущее решится здесь, и зависеть оно будет от пиписки Пьеро и задницы этой девахи, стоявших по разные стороны гладильной доски. Понимал я также, что следует проявить деликатность, не сделать ничего такого, что может окончательно заблокировать Пьеро. Единственное, о чем действительно меч тал - чтобы он снова показал свои мужские способности. Поэтому я делал все, чтобы меня не замечали, а это было непросто на 30-ти квадратных метрах. Я молчал, не кашлял, притворялся, что интересуюсь вещами в доме. Я маневрировал на острие ножа, стараясь, чтобы натянутые и хрупкие нервы моего приятеля в критический момент не сдали.
В конце концов рука Пьеро сдвинулась с места и медленно притронулась к лицу Мари-Анж. Чтобы лучше разглядеть, он берет ее голову за подбородок. Она позволят ему себя рассматривать, по-прежнему не поднимая глаз, и самым обыденным топом говорит: "Нечего ломать комедию... Коли охота, можешь меня трахнуть. Валяй!"
Бац! Одна пощечина следует за другой. Бац! Бац! И вот уже девчонка падает в мои объятия, голова ее запрокинута, волосы растрепались. Так выглядит опешивший толкатель ядра. Мгновение - и мои руки обвиваются вокруг нее. Я держу ее, положив свои лапы на ее утлую грудку. Держу ее напротив Пьеро, как подарок, который готов ему сделать.
Тот подходит к нам  и  берет деваху за  подбородок.
- Мне не нравится, как ты разговариваешь,- говорит.- Мы приехали не из-за твоей задницы, шлюха подзаборная! Мы трахнем тебя тогда, когда захотим! И решать будем мы, понятно?
Молодчага Пьеро! Любо смотреть на него! Зато я хорошо чувствую задок девахи, прижатый к моему инструменту. Да и она наверняка ощущала, какое это производит впечатление. Она не двигалась, должен признать, никак меня не возбуждала, вероятно, понимая, что максимальный размер уже достигнут. Но существовал еще ее запах, ее выделения загнанной сучки, ее аромат, исходивший из подмышек, от волос отовсюду. Я скрестил ее руки позади, и две пуговки подростка выставились под пуловером в сторону Пьеро.
- Тогда что вы хотите? - спрашивает она.
- Узнать о твоем дружке,- отвечает Пьеро.
- Каком дружке?
- Твоем парикмахере.
- Он мне никто. Мне плевать на него. И па вас тоже, педики несчастные!
Пьеро остался спокойным. Он только берет в руки ее бугорки и слегка, чуть пощипывая, поворачивает их. Деваха прижимается ко мне и начинает орать. Я держу ее покрепче.
- Повтори! - прошептал Пьеро, сжав зубы.- Что ты там сказала?
- Ничего...
- Хоть ты не права, но слышать это все равно больно. Слышишь?
Она стонала на моем плече. Мой рот был забит ее вол асами.
- Ты ведь шлюха?
- Да...
- Повторяй, когда с тобой разговаривают. Значит, ты шлюха?
- Да, грязная шлюха...
- Которая сосет у парикмахеров?
- Которая сосет у парикмахеров...
- И не носит трусов?
- И не носит трусов...
Он поднял юбку, но под ней как раз оказались белые хлопчатобумажные трусики.
- Дрянь,- говорит Пьеро...
И стаскивает с нее юбку. Теперь ее почти голые бедра находились как раз между моими ногами. Нужно, чтобы он начал действовать... Но тот ничего не делал... И продолжал задавать вопросы.
- Он получил назад свою машину?
- Да.
- Доволен?
- Чему?
- Что получил назад машину.
- А мне какое дело?
- Отвечай па вопрос!
- Он ее продал...
- Продал "ДС"?
- Ну да.
- Кому?
- Не знаю! Отдал в гараж, чтобы ее продали!
- Какой мерзавец!..
Внезапно Пьеро оставляет в покое деваху и отходит к окну.
- Падаль,- говорит,- Только подумать, что совершенно невинные люди купят эту груду железа!..
Я тоже отпускаю деваху. У меня кончились силы. А она идет к столу и закуривает сигарету.
- Ну  ладно,- говорит   после   первой   затяжки.
- Что будем делать дальше? Я снимаю все остальное или что? В комнате царило нервное напряжение... Пьеро молчит. Он неподвижно стоит перед задернутой  шторой на закрытом окне спиной к нам. А деваха курит, ожидая инструкций.
- Жан-Клод,- внезапно слышу я голос Пьеро.
- Ну чего тебе?
- Трахни ее...
Вот дьявол! Деваха смотрит мне в глаза. Но мне внезапно больше не хочется ее. Ничего не хочется. Я лишь испытываю невероятный страх. Я говорю сам себе: "У Пьеро не стоит. Все пропало. Он убьет ее. Он не вынесет этого. Удушит или сунет нож в живот".
Когда он обернулся, я убедился в основательности своих страхов. Дорого бы я дал, чтобы в эту минуту оказаться в Мельбурне или где-нибудь подальше. Я согласился бы вручать свои яйца профессору Бернарду, чтобы он пересадил их Пьеро.
- Тебе неохота? - спрашивает он со странным видом, засунув руки в карманы.
- Хочу,- отвечаю.- А как насчет стрижки? Может, сначала пострижемся? Как считаешь?
- Мне все равно...
- Нам будет ловчее...
Деваха, ясное дело, ничего не понимает.
- У тебя есть ножницы? - спрашиваю её.
- Да... Зачем они?
Пьеро вынимает из кармана бритву и открывает ее кончиками пальцев, словно всю жизнь только этим и занимался.
- Держи,- говорит.- Лучше бритвой, шикарнее...- И подходит с протянутой бритвой.
Она берет ее. В ее наманикюренной маленькой руке бритва выглядит огромной. Она рассматривает ее, словно ищет следы крови.
Я счел нужным подойти.
- Ты нас пострижешь,- говорю ей.
- Волосы?
- Да.
- Зачем?
Она все меньше понимает, а чем меньше понимает, тем ей становится страшнее. Она не боялась, что мы вскочим на нее, но от этой истории с волосами и бритвой у нее кровь застыла. Она была бледна, как смерть.
- Просто так,- говорю.- Чтобы нас освежить. Тебе не охота?
- Нет. Если желаете...
И мы отправляемся в ванную.
Там висело белье, с которого стекала вода. В умывальнике мокло еще белье. Простое, каждодневное белье, купленное в магазине стандартных цеп, пожелтевшее в тех местах, которые чаще всего в работе и которые приходится сильнее отстирывать Перед нами была обычная домашняя хозяйка. Чистоплотная Мари-Анж, и все дела.
Она ставит табуретку около ванной и просит Пьеро сесть. Тот садится, позволяет поступать с собой, как с мальчишкой, который первый раз пришел к парикмахеру с отцом, а старик сказал: "Я приду за тобой через час. Посижу в пивной. Дождись очереди. Здесь полно иллюстрированных журналов". Он делал все, о чем его просили, не отрывая глаз от своих ног. Сначала для удобства,- оголить торс. Он послушно исполнил. Правда, его стриг не парикмахер из Ниццы в блузе, а деваха в трусиках, едва прикрывавших ее огород. Но Пьеро было наплевать на худые бедра, которыми она крутила перед ним. Он смотрел на свои ноги и все. А я, ничуть не успокоенный, наблюдал за ним.
Сначала она моет ему над ванной голову шампунем. Пьеро не мешает, даже глаза не открывает. А пока она его сушит, он смотрит бессмысленно вперед Не знаю, о чем он думает, но по лицу видно, что не о чем-то веселом.
Девица начинает подрезать ему волосы большой бритвой Они падают длинными мокрыми прядями.
- Покороче,- говорю - Под ноль.
Вспоминая ту ночь, я смею утверждать, что мы пережили второе рождение. Как настоящая мать, Мари-Анж родила нас по второму разу. С помощью бритвы она вернула нас в мир приличных людей. Это памятная дата для нас!
Ее легкие, уверенные руки летали от одного уха к другому. И по мере того, как умирали на кафеле кудри моего кореша, я все меньше узнавал его. Чтобы прекратить это убийство, надо было закричать. Но я понимал, что слишком поздно. Да так и лучше было.
Пьеро постепенно менялся в лице. Оно становилось более светлым и чистым, словно освещенным солнцем, проникшим в его камеру. Эти перемены становились тем более очевидны, что глаза теперь не смотрели куда-то вдаль. Его глаза целенаправленно разглядывали междуножье Мари-Анж и, подобно радару, следили за всеми его перемещениями вокруг табурета. Он не отрывался от темного пятна под трусами, откуда пробивались волосы. Он словно подсчитывал их под лупой, и вот уже глаза его начали лезть на лоб.
- Жан-Клод! - закричал он вдруг.
- Что тебе?
- У меня стоит!
Я же сказал, это был великий день.
Пьеро медленно поднимается с по-прежнему отсутствующим взглядом, словно прислушивается к каким-то голосам. И вот уже трюхает прямо ко мне.
- Смотри! - просит он.
Действительно, аппаратура в порядке. Я с облегчением вздыхаю. Что касается Мари-Анж, то она, не дожидаясь приказа, начинает с решительным видом стаскивать трусики.
- Нет, ты только посмотри на эту шлюху! - брезгливо сказал Пьеро. И пинками под зад погнал ее в комнату.
Я же, не торопясь, подбираю бритву, складываю ее, прячу для верности в карман и иду смотреть, что происходит по соседству, узнать, не требуется ли моя помощь.
"Ну и воняет у вас изо рта!" Вот все, что она нашла сказать нам, ни больше, ни меньше. Эту Бретеш Мари-Анж нельзя назвать излишне эмоциональной особой. Отдохнуть с ней можно, а чтоб поговорить - ни боже мой! Ни криков, ни оскорблений. Даже ее кровать молчала и отказывалась скрипеть.
Она позволяла нам делать с собой все, что мы хотели. Только не разрешала целовать в губы. Ведь в наших пастях застряли остатки чеснока, лука, запах сигары. Эта деваха не то чтобы выказывала отвращение. Она просто не отвечала на наши авансы. В общем, уступала. Мы же в конце концов растерялись от такой уступчивости и просто не знали, чего хотим от нее. Ведь когда девушка не сопротивляется и делает без церемоний все, что хочешь, диапазон действий весьма ограничен.
Мы ставили ее, скажем, в какую-нибудь позицию - она стояла. Не двигалась и неподвижно ждала, не испытывая никакого стеснения, ну ничего! Где уж тут говорить о стыдливости! Ей было на это наплевать, как на свои первые месячные. Она делала все, что изображали датские журналы: занятные там были картинки! От того, что мы ее видели насквозь, ей было ни жарко, ни холодно, будто присутствовала на приеме у зубного врача. Что как раз и требовалось Пьеро, охваченному исследовательским пылом. Его завораживали все уголки тела Мари-Анж. Он как бы производил дотошную инвентаризацию.
- Это куда забавнее, чем твои рисунки,- сказал я ему.
Он хихикал, а деваха оставалась неподвижной. Будто ее оперировали. Если бы мы вздумали сбегать на уголок в бистро и выпить по рюмочке, то, вернувшись, наверняка застали бы ее в том же положении.
Она выполняла все паши требования без возражений и тотчас. Как настоящий перпетум мобиле. Как затерявшаяся в космосе любительница трахаться. Как сепаратор с гарантией па всю жизнь!
Она не потела и не стонала, не дергала головой слева направо, не кусала губы. Кстати, она вообще ничего не кусала - ни нас, ни подушку. Не вращала глазами. Они у нее всегда были открыты. И смотрела лишь па то, что было рядом. Ей можно было сунуть под нос все, что угодно,- она бы не выразила ни отвращения, ни ужаса. Ей все было нипочем. Она слишком хорошо знала мужчин, чтобы обижаться. Казалось, будто выросла в большой семье мальчиков, и мы были ее братьями. Однако мы могли догадаться, что были не самыми большими грязнулями и не самыми порочными ее знакомыми, которые ее пачкали прежде. Мы даже находились где-то рангом повыше. Поэтому машина действовала отменно, будто смазанная. Казалось, перед нами самые смазанные слизистые части тела во всем районе. Так что две палки больше, две меньше - не имело для нее значения. Этим и объяснилось ее столь удобное для нас смирение.
Удобное, но грустное. Мы не дождались от нее ни улыбки, ни жалобы, ни стона. Перед нами была дыра С растительностью вокруг - и ничего больше. Ловко сделанная кукла, которая какала по-настоящему, но не умела сказать "мама". К тому же была не такая уж красивая. Длинная доска с плоскими бедрами, без или почти без сисек, местами весьма костлявая. И совсем без жирка там, где ему не мешало бы быть. Ко всему тому - очень чистоплотная. Никаких струпьев на голове.
Я невольно вспоминал фразу Карно: "Словно трахаешь кусок воска". Это было неправдой, хотя и не лишено смысла, заставляя, однако, задуматься о смысле сказанного.
Тогда почему мы остались, спросите вы? На трое суток с этой малопривлекательной дылдой?
Причин было много.
Во-первых, потому что, как известно, мы - мудаки.
А потом, согласитесь, нам была нужна не кривляка, а именно дыра. Чтобы можно было в нее заглянуть. Ведь мы были одержимы одним желанием - трахаться. Мы могли этим заниматься круглые сутки. Вот мы и решили остаться, пока не погаснет пожар. Другого зада нам не предоставили.
Пьеро снова обретал вкус к жизни. Он осваивал свой шланг, да еще какой! И не переставал его мне демонстрировать. "Смотри", говорил он и совал под нос. Воздух Пила пошел ему на пользу. Это было настоящее чудо! Просто завидки брали! Я чувствовал себя стариком. Я уставал, а он - чем больше трудился, тем лучше у него получалось. Теперь я боялся только одного: что он у него лопнет. Перед девахой, которая не орала при этом, я был готов снять шляпу. Мне же пришлось ухватиться за что-то, когда эта свинья решила мне его продемонстрировать. И тут я сделал промашку. Хорошо смазанное девицей сие орудие внезапно вонзилось в меня. Вот уж был сюрприз, так сюрприз! Он пронзил меня до глубины кишок. Я постарался не кричать, чтобы не дать Пьеро повода насмехаться надо мной и не вызвать замечания девахи, которая никогда не кричала... Мне никак не хотелось выглядеть единственным крикуном в этой хате, и я сжал зубы... Ничего другого не оставалось, как сжимать их. Я и сжимал изо всех сил.
Девчонка эта обладала массой загадочных свойств. В ней было что-то ненормальное. Поэтому я решил задержаться, чтобы разобраться во всем.
Скажем, сисек у нее не было вовсе, и тем не менее от них нельзя было оторвать глаз. Почему? До сих пор ведь я любил бюстгальтеры с хорошо набитым товаром. Сам не мог себя понять. Что могло меня привлечь на этом худосочном торсе? Быть может, хрупкость и какое-то отчаяние, исходившее от ее плоской груди?.. Одна кожа по бокам да два коричневых полукружия, достаточно большие, но необыкновенно топкие, почти прозрачные, так что еще немного и можно было бы разглядеть сердце, и постоянно вздернутые, короткие и напоминающие кнопки выключателя соски... Да, грудей у нее не было, но зато было что-то большее! Бесконечная деликатность, прекрасный урок женского целомудрия! Перед нами была девица, которая никогда бы в жизни не посмела обременить нас своим неприлично тяжелым, белым и мягким выменем. С помощью Мари-Анж мы стали ненавидеть толстые груди. Нам хотелось защитить это хрупкое творение либо - кто знает? - может быть, уничтожить его. Детский торс и детский живот... а так как у нее была кукольная, вечно надутая рожица, то выглядела она очень молодо.
Но если можно было забыть ее молодость, хрупкость, целомудрие и прочее, следовало признать, что все, находившееся между бедрами, представляло анатомию многодетной матери, родившей трех большеголовых детей, матери семейства, похожей, для точности, на шлюху.
Ее высоко уместившееся на бугорке хозяйство было хорошо заметно. Перед нами находился настоящий стенд накануне праздника, открывавший для обозрения осьминогов, морские водоросли, морских звезд. Ее собственный мир... Только подумать, что находятся люди, готовые мчаться за 600 и более километров в поисках местечка для отдыха! Мы же нашли всеми забытый райский уголок, да еще с каким питанием! У этой окаянной Мари-Анж!
Как же можно было быть столь мало женщиной наверху и такой шлюхой внизу? Нашей планете угрожает новая раса девчонок. Марсианок. Эти гостьи из космоса ловко приспосабливаются к нашей жизни. Налицо покорение Земли с помощью больших нижних губ. Эта армия амазонок нового пола способна была лишь сбить с панталыку и настолько запутать, что сам окажешься не способен понять, кого трахаешь - пария, девушку или обоих сразу.
И еще одно. Было очевидно, что Мари-Анж не кончает. Иначе мы бы обратили на это внимание. В таких случаях бабы извиваются, благодарят... Такого с ней не было. Эта бесчувственная дрянь даже не пыталась симулировать. Но зато она заливалась так, что оторопь брала. Не высказывая при этом ни малейшего удивления, ни хоть капельки энтузиазма. Что же все это значило? Нам было приятно, но как-то подозрительно. Мы с Пьеро только переглядывались... Неужели то был подарок нашего предшественника - парикмахера?.. Тьфу! Могла же прийти в голову такая глупость!.. Но ее запахи мутили голову и мы выталкивали эту дрянь мыться. Наблюдая за нею при этом.
После чего слегка, понятно, поостывшие снова принимались за дело.
И что же? Она продолжала в том же духе! Ну и прекрасно! Нечего привередничать. Раз сели за стол голодные, ешьте, что подают! И нет повода злиться. К тому же мы не ханжи. Обвязались салфетками и поехали!.. Но надо было нас при этом видеть! От подобного бокса у нас вываливался язык. А наша подружка, словно из бездонной бочки, выливала на нас шампунь особого рода. Суперпитательный, сделанный по спецзаказу, на интимном масле. Первоклассной мылкости. От такого соуса усы становились дыбом и голова шла кругом. Мы даже боролись за место, приятельские отношения тут не принимались в расчет. А какой шум стоял! Словно гуляла целая свадьба! Ее запахи заполняли помещение. Нет, мы в жизни не видели такую мокрую девку! От ее влаги соседи могли подхватить люмбаго!..
Но почему она не участвовала в свадьбе, хотя заливалась своими выделениями? Не хотела, что ли? Зачем же была такой расточительной? Ведь и мы добавляли ей свои запасы! Ну право, невозможно было попять! Какая-то извращенка, может быть... У нее действовали независимые, взбесившиеся железы... Либо это была марсианка. Третьего я не видел.
Любой парень через пару часов бросил бы такую лентяйку. Тем более, что мы совсем не разговаривали. Шумел только насос. Вы вполне могли сбежать па утро. Однако наступил день, и никто не тронулся с места - ни по-прежнему насквозь промокшая деваха, ни Пьеро, который продолжал ее трахать, ни я, устало взиравший на них. На коротко стриженного с оттопыренными ушами Пьеро, напоминавшего курсанта офицерской школы, нельзя было смотреть без улыбки. Стрижка придала ему более строгий вид упрямого мальчишки, презирающего жизнь, который смело смотрит в будущее. Хотя и казалось, что он иногда стоит на вытяжку. Все это очень молодило его. Без волос он выглядел юношей, которым никогда не был... Смотря на пего, я испытывал странное чувство, будто совсем его не знаю, что голым попал в постель к сынку мелких буржуа из соседнего лицея. А этот неутомимый малый все старался. Мой приятель оказался изрядным трахалой, особенно когда его задницу не принимали за стенд в тире. Я радовался, видя, что он в такой отличной форме, и не смел отрывать от работы. Еще часок, говорил я себе, ведь ему так хорошо... Вот почему мы не трогались с места.
Да еще она была симпатяга, эта Мари-Анж, не одарившая нас до сих пор ни словом любви. Лет ей было столько же, сколько нам, и бедолагой была такой же, как мы. В любовных отношениях это имеет значение. Мы чувствовали себя словно дома, в семье. Натягивали одеяло, потому что было холодно. Несмотря на то, что были перепачканы липкими выделениями, нам было хорошо. Так вот глупо мы проводили время, хотя у нас хватало забот и следовало подумать о том, как защитить свою свободу. "Порш" я оставил на стоянке при въезде в город, далеко отсюда. Там машина не должна была привлечь внимание. Обычная машина! Глядя на Мари-Анж, положившую голову мне на плечо, я думал о полиции, но никакая сила не заставила бы меня встать. Со всеми вопросительными знаками эта непонятная деваха интриговала меня.
А потом появились "затем" и "потому что"... Настоящий каталог!.. Просто ужасно, когда себя анализируешь, когда начинает ишачить серое вещество... Сколько всего находишь в своем прошлом, на которое не обращал внимания, сколько раз попадался в ловушки для мудаков, да еще говорил спасибо... И вот замечаешь, что ничего не выполнил из задуманного, и теперь уже поздно. Пора на кладбище, и как бы то ни было, но против себя не пойдешь, даже если еще не дорос. Да к тому же, разве можно допустить, чтобы остались в живых куда большие подонки, которые станут читать свои газеты, качая головой. Те же парикмахеры, например!..
Мы прожили в ее кокетливой однокомнатной квартирке три дня. Как-то само собой это вышло. В 8 утра прозвенел будильник, и она спросила, хотим ли мы кофе.
Мы выпили весь ее кофе, съели всю ветчину, яйца, печенье, а потом она ушла, спросив, что бы мы хотели получить на ужин. Самым непринужденным образом.
Три дня. Мы дожидались ее, пока она ишачила у своего парикмахера. Дрыхли, развалившись на ее огромней кровати, пользовались ее горячим душем. А когда она возвращалась, все начиналось сначала.
По утрам мы сами одевали нашу Барби-шампунщицу, сами мыли ее, выбирали ей трусики, подсматривали через шторы, как она бежит по улице, а вечером раздевали ее, снимали трусики, вдыхая ее запахи после трудового дня, думая о том, как она расхаживала там туда-сюда в нейлоновой блузе. Она приносила с собой аромат духов, лака и делала все, что мы просили. На коленях, стоя, лежа - только попроси. Но не проявляя никакой инициативы. Приходилось думать за нее, работать за нее, подыхать из-за нее.
Такой ритм был мне не под силу. Я быстро сдался и стал заниматься приготовлением пищи. Используя купленную Мари-Анж провизию, я готовил еду, пока она занималась голопузиками. Аромат жратвы придавал силы Пьеро, который превосходил себя. Мари-Анж оставалась прежней, считая мух на потолке и подбрасывая мне рецепты из своей кулинарной книги.
Мы ели на кровати, поглядывая в телек. Потом Пьеро еще барахтался с ней часок-другой, и вслед за тем мы засыпали, как щенята, друг на друге.
Однако мы занимались не только этим!
Мне тоже остригли волосы, и мы разработали план посещения парикмахерской...
Впрочем, мы стремились не столько повидать этого подонка, которому бы с удовольствием учинили маленькую головомойку. Мы хотели завладеть его денежками.
Как и во всем остальном, Мари-Анж без лишних разговоров ввела нас в курс финансовых привычек своего патрона. Эти сведения она нам подбросила без всякого смущения. Наша милашка-шампунщица открыла все: свои бедра, кассу парикмахера, двери в лучший мир! Спасибо, Мари-Анж, спасибо за все! Ты будешь отблагодарена в своей небесной обители, сама увидишь! Надо верить в небеса, это облегчает переход в другой мир! Всемогущий предоставит тебе прекрасное облако, куда ангелы будут прилетать трахаться с тобой! Говорят, аппаратура у них превосходная, длинная, нежная, умеющая проникнуть как можно глубже. Да к тому же они не воняют, как мы. Они напомажены. Привыкнешь к библейским нравам! И станешь извергать потоки своей белой влаги на человеческие морды. Такого на Земле не видывали до сих пор! Представляешь, как поток твоей "лавы" снесет Фонтенебло! Все эти приличные господа решат, что наступил конец света!..
Ее брадобрей был не только хитрецом, но еще и страдающим бессонницей развратником, порядочной свиньей. Вы только послушайте, что нам рассказала Мари.
Мы ели на кровати. Она принесла креветок.
- Оп оставляет все деньги в кассе,- говорит.- Ничего не боится из-за собаки.
- У него собака?
- Да. Доберман. Специально выдрессированный для нападения. Он всю ночь проводит в лавке.
- Большая собака?
- Как стол.
Наступила пауза, воспользовавшись которой, я отправился снять мидии с огня.
- Пес подчиняется только хозяину, но, естественно, знаком со служащими.
- С тобой тоже?
- Ну да... Немного... Три раза в день мы выводим его на прогулку. Но еще не известно, кто кого прогуливает...
- На тебя он набросится, если ты явишься туда среди ночи?
- Не думаю... Из-за оргий он привык к девушкам и любит их...
- Что ты сказала?
Мы переглядываемся с Пьеро. У нас пропал аппетит. Словно мидии вдруг дурно запахли.
- Какие оргии?
- Ну, с Марком...
- Это кто еще такой?
- Мой хозяин!
- Парикмахер?
- Да.
- И он вас использует в оргиях?
- Ну да...
- С собакой?
- Ну и что? Если не согласен, пропала работа!
Она считала это нормальным. Нормальным всё - хозяина, собаку, двух подонков, механика гаража, слона, отряд полиции!
- И что с вами делает собака?
- Ничего ужасного... Немного лижет... Иногда девушек это пугает, что очень забавляет Марка, ну, возбуждает, что ли. Девушка начинает бегать, собака за ней.
- И пес вас трахает?

- Раз пять или шесть было. Но обычно девушки так громко орут, что Марк прекращает все.
- И с тобой это тоже было?
- Однажды... да...
- Кладу голову на отсечение, что ты не орала.
- Нет... Мне было наплевать...
Черт возьми! И она продолжала лопать мидии, словно ничего не произошло, измазав соусом подбородок.
- И что испытываешь, когда тебя трахает собака?
- Ничего особенного. Не так долго, как с мужчиной... и не так грязно... Пес не тискает... Только царапает лапами спину...
От десерта мы с Пьеро отказались. А она притащила огромный торт "наполеон", который мы обожаем. Так вот: мы не могли к нему притронуться. Мы не хотели видеть ее кремовый торт!
Доберман обрадовался, увидев ее. Двухметровый язык его так и повис. Чтобы его соблазнить, она ничего не надела под юбку. Вот он и почувствовал себя в привычной обстановке. Кличка у него была Попи. Очаровательный, великолепный был пес. Мари-Аня; позволила ему себя облизать и наградила принесенным тортом. Он так и набросился на него. После чего мы заперли его в сортире, и он перестал для нас существовать.
Заведение называлось "Салон-Парикмахерская". Огромное помещение в английском духе, отделанное деревом, кожей, с красными люстрами. В этом бардаке можно обслуживать одновременно сорок баб, сказала нам Мари-Анж. И вообще, чего она там только не наговорила! Мы не могли заткнуть ей рот. Она демонстрировала нам лавку, освещая ее ручным фонариком, как музейный гид. "Вот это уголок Моник, первой маникюрщицы, у нее ребенок в Париже и даже есть подлюга муж адвокат. Только Моник могла выйти замуж за адвоката! Он не позволяет ей встречаться с сыном, ведь на его стороне Закон, тут бедняжка Моник бессильна. С ним ей трудно бороться, он несколько раз заставал ее на месте преступления, считает ее шлюхой, падшей женщиной, представляете - падшей женщиной! Хоть она и падшая, но все равно любит ребенка. Это я вам точно говорю! Сколько раз я видела, как она плачет, скорчившись на своем табурете, обслуживая домашних хозяек из этого района, Ужасно! Она все рассказывает своим клиенткам: об абортах, муже, ребенке, как ей жилось на Сен-Жерменском бульваре, слугах, английской машине, гольфе, курортном Довиле. Марку все равно придется ее выкинуть, хоть это превосходная трахалка! Своими рассказами она действует на нервы клиенткам. Впрочем, тем наплевать, их даже развлекает слушать о свинствах других.
- Грязная работка,- объясняет нам Мари-Анж,- приходится обслуживать бабешек, которые приходят сюда, не переставая думать о своей кухне, цветной капусте, подгоревших макаронах, скверном запашке говядины, оставленной в медной кастрюле. Все эти суки являются в конце недели. Тут, как на дорогах! Иногда четыре дня ковыряем в носу, делаем друг другу маникюр, читаем модные журналы, с отвращением поглядывая на улицу, где стоит новая машина зубного врача, да на тетку, которой делает укладку Мюржи и у которой, похоже, одна грудь - искусственная. Но наступает пятница - свистать всех наверх! тревога! наплыв еще годных к употреблению бабок, которые желают, чтобы их хотели на уик-энде! После того, как будет съедено седло барашка, которое дешевле бараньей отбивной, но обладает тем же вкусом, поглядев в телек, где показывают историю Форсайтов, им угодно выглядеть аппетитными, чтобы завалить хоть на разок своих бездельников из высшей администрации, думающих лишь о жратве, о том, чтобы поспать и целый день смотреть спортивные передачи! Но их красивые, уродины, пли лишь чуточку перезрелые бабенки все время жалуются! Если их послушать, то в Круа-Бланш совсем исчезли дееспособные мужчины!
Но мне это смешно слышать,- говорит Мари-Анж.- Этим разъевшимся лентяям все время охота посадить меня на свой кол. Даже грязнулю и непричесанную! Мне жаль таких вот рогоносцев. Но никаких подарков им не делаю! Видели бы вы только всех этих здешних несушек, матрон. Они приходят, пока их стиральные машины работают по программе, и не отрывают глаз от часов. Ради того, чтобы получить порцию канцерогенных ферментов в краске для волос, они готовы на все, дерутся за место под сушилками Марка, который мечется между ними. А тут еще появляются их засранцы из школы. Они мешают работать, ищут своих матерей, не могут узнать - ведь они все на одно лицо с бигуди под сешелями. Приходится вести херувимчиков к их мамулям. Увидев шестилетнего малыша в кудряшках, Моник распускает нюни, становится перед ним на колени, сюсюкает, а тот начинает хныкать, ему противно, что его обнюхивает намазанная баба с мокрыми коровьими глазами. Тогда этот милый мальчик бросается к матери, и его приходится утешать, ублажать сладким, и мать отправляет его домой посмотреть, не выключился ли газ под кастрюлей с жарким из цесарки, приготовляемом по рецепту из журнала
Заставить Мари-Анж заткнуть пасть невозможно. Как остановить оползень на горе. Такое мы еще никогда не видели! Конечно, пора ее утихомирить. Но ведь ей нужно было высказаться. Выложить все, что у нее давно накипело.
Так приятно сознавать, что у нас в стране есть красивые девушки, ведущие уравновешенный образ жизни, которые не поглощают наркотики, любят свою профессию и все такое.
Но цирк еще не кончился. Ей охота показать нам зал, где делают парики. Говорит, что сегодня в моде азиатский парик. Уделом всех, кто хочет лучше отдохнуть, становятся парики и фотоаппараты-"поляроиды". Накладные парички очень любят мужчины. Именно это позволяет им дольше выносить мать своих детей. Такому мужчине очень помогает преображенная супруга. Она приходит белокурая или шатенка, завитая, как жена педиатра, покрашенная в седину, как вновь приехавшая в этот район, или с пышной прической, как у маленькой шампунщицы, и у этого типа возникает впечатление, что он трахает их всех разом. В кровати со скотчем в носу это воспринимается, как шутка. Все эти небольшие и недорогие в общем-то парички придают лучший вкус их мясу. Есть новый способ сохранять блюдо в подогретом виде: с помощью хорошего "поляроида" сделать несколько свинских снимков, которые можно показывать на службе, потехи ради и для того, чтобы встряхнуться! Сколько таких фотографий повидала Мари-Анж! Бабешки приносят их в сумочках и, розовея от гордости и очаровательного стыда, потихоньку показывают своей парикмахерше. Пленка давно высохла и напоминает старые подклеенные водительские права. Но что за позы! Такие фото даже не всучишь из-под полы при входе в писсуар! Никто не возьмет! Даже гроша не заработаешь!
Нашу подружку эти воспоминания приводят в такое состояние, что я начинаю испытывать серьезное беспокойство. И действительно, она ни с того, ни с сего взвивается, хватает парики и начинает ими подтираться. "Мадам Кардан! - вопит она, оперируя рыжим париком.
-Я вам приготовлю парик к Троице. Увидите, будет нечто! Такой же пышный, как грива, мадам Кардан! - И начинает биться в истерике.- Вашему мужу очень понравится. Он скажет, что вы в нем великолепны! Я начиню его чесноком. Запах будет, как в сортире! - И пошла пуще прежнего: - Вы спрашиваете, не новинка ли это из Парижа? Конечно! От Диора для уик-эндов на курорте! Ваш муженек теперь запросто заделает вам сосунка! Ваши трубы, оказывается, не забиты! В сорок лет иметь детей еще не поздно! А с такой гривой вам и двадцати не дадут! - Она брызжет слюной, которая заливает парики и валяющиеся на полу волосы.- Чао, мадам Кардан! Плевать я хотела на ваши чаевые! Я смываюсь с двумя парнями, от которых дурно пахнет! И пусть сдохнет ваш младенец, о котором вы так мечтаете! Вы столько болтали о нем, пока он был еще в проекте! Вы мне обрыдли с ним еще до его рождения, еще до того, как сперматозоид попал в яйцеклетку. На свете уже столько детей, столько засранцев!"
У этой психопатки настоящий припадок! И тут она начинает сбрасывать на пол подставки для париков, кидать их в зеркала. Стоит такой шум, что можно разбудить весь город. Чтобы ее унять, бросаемся за ней, но разве ее ухватишь? Груда битого стекла все увеличивается. А тут еще Попи начал выть в клозете. Кричит и Пьеро. Настоящий бедлам!.. Ничего не остается, как пустить в ход пушку. Прицеливаюсь. Трах! И всаживаю ей зернышко в икру. Мари-Анж грохается со стонами на пол. Мы усаживаем ее во вращающееся кресло, откидываем назад спинку, словно намерены мыть голову.
- Очень сожалею,- говорю. Она заливается кровью и цепляется, как осьминог, за нас руками. Приходится перевязать ее ногу полотенцем, которое краснеет на глазах.
- Возьмите меня с собой,- умоляет она.- Не бросайте! Я вам не помешаю. Буду готовить еду, стирать, всё! Можете меня трахать, сколько вздумаете! Заедем только ко мне и заберем мои сбережения. В глубине шкафа и коробке из-под вафель лежит тысяч пятьсот...
Мы поспешно очищаем кассу парикмахера и сматываем удочки. Мари-Анж стонет. Но нам не до сочувствия. Заскакиваем к ней на секунду, чтобы взять из коробки деньги, и спешим раствориться в ночи. Честно говоря, мы не очень-то гордились собой.

XIII

Скорее, чувствовали себя ничтожествами. Но не потому, что совершили кражу. Мы просто чертовски устали. Особенно от этой странной девахи, которая в конце концов нас сразила. Оказалась симпатичной, но весьма опасной шлюхой. С нею легко было попасть в беду. К таким девкам испытываешь жалость. Но еще большую радость, когда оставляешь ее где-то позади, и перед тобой во всю ширину шоссе бегут одни автомашины. В конце концов мы поняли, что если станем ее жалеть, оно принесет нам несчастье. Ты словно склоняешься над пропастью: так и тянет туда, и чуть появится головокружение, как можно запросто сверзиться вниз.
Нечего сказать: раствориться в ночи! По ночам холодно. Дуют сквозняки. Роса проникает под куртку. Она достает вас даже в самом городе, хотя там нет ни травы, ни деревьев, а только каменные дома, полно грязи и запаркованых машин с бензиновыми лужами под ними. А когда тебя только что остригли, холодно особенно.
Мы не знали, куда направиться среди этой окаянной ночи. Мне даже не хотелось думать о том, где бы отдохнуть. Просто было на все наплевать. Лезть из кожи совсем не хотелось. Я чувствовал себя полным тупицей. Мой интеллект спал, и я лишь двигался вслед за Пьеро, которому было все равно, куда идти.
Никогда мы не были так богаты, но это нисколько не улучшало настроение. Мы просто не привыкли к мысли, что у нас много денег. От них у нас распухли карманы. Но что можно купить в два часа ночи в такой дыре, как Тулуза?.. Да еще ведь нужно было хотеть купить. Мне же больше хотелось блевать. Во рту остался привкус неудачи, горечи и какой-то мерзости. Да еще никак не выходила из головы эта шампунщица. Словно поперек горла встала. К сожалению, невозможно даже с помощью пальца очистить желудок от неудобоваримых воспоминаний. Приходилось привыкать к этой тошноте, как к другу. И вот мы тащимся, как больные, по аллеям без каштанов, без акаций и лип. Уже совсем готовые вернуться в "Салон-Парикмахерскую", чтобы забрать шампунщицу, и ожидая для этого Бог знает какого сигнала, пинка под зад, чтобы начать действовать. Словом, еле передвигаемся на усталых конечностях. Внезапно слышим именно то, что ждали: полицейскую сирену, которая
промчалась в другой конец города. Сирена эта прозвучала совершенно неприлично в тишине квартала. Но она спасла нас.
- Следуй за мной! - сказал я Пьеро.
И, словно психи, мы бросились вперед вдоль застывших по бокам машин. Сворачиваю налево, затем направо, стараюсь избегать фонарей на бульваре, ведущем неизвестно куда. Это похоже на кросс по пересеченной местности. Выскакиваем за подстанцией. Спускаемся вниз по улочке, обсаженной особняками, и оказываемся перед стандартной застройки домами. Минуем три двора, одну помойку, задеваем крышку, которая начинает кружиться, как юла. За нами увязывается стая собак. Прибавляем ходу, чтобы отделаться от них.
- Ты куда? - спрашивает Пьеро, следуя за мной по пятам...
Заткнись, болван, я знаю тут каждый закоулок! Мне не легко бежать. Эта неистовая сучка подсекла меня. Сожалею, старина, но сейчас не до разговоров. Я не могу отвечать даже на вопросы приятеля, который трусит рядом и сходит с ума от страха.
- Скажи, Жан-Клод, куда ты?
Не хнычь, мы прибыли. Вот эти дома из розового кирпича.
- Стаскивай корочки,- говорю ему.
Он больше не задает вопросов. И следом за мной снимает сапоги. Лезем вверх по лестнице, затем топаем по расписанному на испанском языке коридору. Сквозняк шелестит жирно разрисованными листками. Какой-то новорожденный придурок начинает орать, словно его окунули в купель. А ведь в носках никто нас не должен слышать. Силы наши на исходе. Перед дверью с нарисованным мелом номером "324" вынимаю ключ. Пьеро, затаив дыхание и выпучив глаза, наблюдает за мной. Тихо закрываю за собой дверь. Кто-то уже наверняка выглянул в коридор позыркать глазами.
Ничего удивительного: это квартал привратников. Вокруг живет целый сонм консьержей! У этих людей фантастическая способность все слышать. А чтобы делать это еще лучше, они надевают специальные аппараты. Настоящее гестапо слухачей! Если бы вы знали, сколько у них времени уходит на обследование своих ушей - самых классных в департаменте! Чтобы извлечь из них сору, они используют палец, ручку, спичку, вязальную спицу.
Больше всего на свете они боятся, что могут образоваться пробки. Ведь тогда они не смогут услышать, что происходит за тонкими стенами помещения. От их внимания не ускользнет ни симфония шепчущих ртов, ни рыдания, ни стоны, ни скрип дверей, ни шлепанье голых пяток по коридору, ни скрип кожанки обнимающейся пары. Собиратели ночных звуков складывают их на зиму, чтобы тогда, в спокойное время года, когда туман заглушает все вокруг, вкушать по капле пережитые впечатления, И пусть подохнет мир! Ведь тут живут бдительные сторожа, им все видно, даже когда они сидят у телека и но замечают, что происходит на экране!
Соседняя дверь закрылась.
Нам потребовалось время, чтобы отдышаться и прийти в себя. Мы стояли в еще более плотной, чем ночь, темноте. В комнате витали запахи подсолнечного масла и табака. Они словно прилипли к стенам и потолку. Разрубить эту темноту, в которой слышалось сдерживаемое дыхание людей, было так же трудно, как пудинг. В помещении № 324 недоставало только запаха угарного газа - хотя окна были заклеены пластырем.
- Кто  там? - слышится  сдавленный  женский  голос.
Я держал руку на выключателе света, скрытом, как и всюду, под вешалкой.
Не оставалось ничего другого, как щелкнуть им. Зажегся свет.
- Жан-Клод!
Похоже, она увидела покойника. Была хуже, чем мертвенно-бледной: с зеленоватым, искаженным, напуганным лицом. В глазах застыли страх и еще навалом всякое другое. Не говоря о следах помады и прочей краски.
- Жан-Клод,- говорит, обалдело вращая глазами.- Это ты?
Движением бедер она освобождается от лежавшего на ней вялого типа, отвернувшегося к стене, чтобы не быть свидетелем кошмара. И, опираясь на мой взгляд, старается подняться, вся бледная, влажная и растрепанная. Ей плевать на болтающиеся груди, на морщины и редкие волосы. Она медленно приближается ко мне:
- Жан-Клод, что происходит?
- Разреши представить тебе мою мать,- обращаюсь я к Пьеро.
- Здравствуйте, мадам,- говорит этот мудак.
- Это твой друг? - спрашивает она.

- Да. Это Пьеро, друг, о котором я тебе рассказывал и о котором писали газеты. Он не оказывает на меня дурного влияния. Скорее, я очень плохо на него воздействую.
- Вы что, с ума сошли, придя сюда?
- Если ты станешь задавать вопросы, мы сейчас же уйдем.
- Нет! Останьтесь!
Она взяла мое лицо в свои руки.
- Тогда помолчи,- сказал я ей.- И вымой руки.
- Сейчас.
Пока она возилась у раковины, я вытащил пушку и подошел к неподвижной человеческой массе на бордельной постели.
- Давай-ка, папаша, вставай!
И даю ему почувствовать холодный ствол. Я видел только его спину и лысину. Он дрожал, как мальчишка. И не смел подняться. Тогда пришлось стукнуть его.
- Я сказал, вставай!
Он вяло оборачивается, напоминая раздавленный нарыв. Лицо образцового отца семейства, искаженное страхом.
- Чего вы хотите? - спрашивает.
- Чтобы ты уматывал.
- Хорошо. Сейчас.
Не пришлось повторять дважды, как тот уже вскочил. Противоречить нам он и не собирался.
Все мы смотрели, как он пересек комнату, взял одежду на стуле. А пока одевался, мать вытирала тряпкой руки. Все у него было самое лучшее - нижнее белье "Эминапс", рубашка "Ровил", носки "Стем", ботинки "Батя", костюм "Сигран". Ей было жаль его.
- Отдай ему назад деньги,- сказал я.
- Сейчас.
Находит купюру в десять косых под подушкой и протягивает клиенту. Тот в замешательстве.
- Забирай! - ору.- Или заставлю сожрать ее! Тогда он прячет деньги в пиджак.
- Тебя как зовут? - спрашиваю.
Вопрос его пугает. Делает вид, что не понял. Качает головой. Никак не хочет расстаться со своим инкогнито. Пришлось ответить моей матери.
- Его зовут Фиксекур. Альфонс Фиксекур.
- Ты не здешний?
- Нет,- продолжает  она.- Он  из  Боэна,  на  Севере, ~ И где работает?
- В Электрической компании Франции.
- Адрес?
- Дом 14 по улице Бронз.
- Есть дети? o    - Пятеро.
Я сую в его жирное брюхо револьвер.
- И тебе не стыдно трахать мою мать? Он  начинает  мямлить:   "Простите   меня...  Я   же   не знал..."
- Ты похож, в сущности, на моего отца, ибо спишь с матерью в этой большой семейной кровати.
- Ну да,- отвечает.- Почему бы нет?
- Тогда тебе не мешает заняться моим воспитанием и всем прочим...
- Я могу помочь с работой. В ЭКФ, если захотите..,
- Ты симпатяга, по это ничего не даст. Мы в розыске.
- Вот как...
- А в тюрягу идти не хотим.
- Это понятно...
- Ты с тюрьмой знаком?
- Лично - пет...
- Тебе известно, как там воняет?
- Представляю... Грязью... И всем таким...
- Нет, не всем таким... Дерьмом!
- Ясно...
- Не ясно... Одним дерьмом! А знаешь, что тебе достается на ночь в качестве снотворного?
- Нет...
- Онанизм.
- Ну...
- Иначе не уснуть. Некоторые парни проделывают в матрасе дырку, суют туда кусок своего мяса. Там никому не придет в голову трахнуть мать дружка! Можешь воспользоваться только пятерней!
У этого отца семейства был очень убитый вид. И еще больше, когда я уточнил суть своей мысли.
- Значит, коли мы отправимся в тюрьму, это будет по твоей вине.
- Почему?
- Потому что ты разболтал!
- Клянусь, я никому не скажу...
- Мы из тебя кашу сделаем, когда выйдем на волю!
- Я же сказал, что никому не скажу!
- Сматывай отсюда.
- Да... Вот... Я уже ушел... Он был в дверях.
- Очки,- говорит мать.- Он забыл свои очки.
- Они ему не нужны.
- Верно... Они не нужны... Я ушел... Я   вытолкал   это   дерьмо   в   ночь.    И   мы   остались втроем.
- Приготовь-ка нам кофе,- сказал я матери,- и надень халат. Мой друг очень целомудрен в жизни.
И тотчас мне приходит в голову мысль: что мы тут делаем?
Несомненно, мне хотелось повидать мою старуху. Такому мудаку, как я, это было просто необходимо! Но теперь, достигнув цели, я чувствовал, что мне достаточно. В деньгах она стоила все меньше. Так почему я не подавал сигнал отбоя?
По рукам Пьеро было видно, что он мечтает скорее отправиться в путь. Его руки залезали в карманы, порхали над ними, он не знал, как с ними быть. И еще по его роже попавшего в передрягу парня, было видно, что он делает чудовищные усилия над собой, чтобы не наброситься на мать своего друга и не раздеть ее догола. Надо сказать, что мать для него - существо святое: ведь у него самого ее не было, он родился от неизвестной матери. Он не знал, куда спрятать глаза. Ему хотелось взять их в руки и спрятать в карманы. Вот о чем он мечтал. Но он молчал, не смел произнести ни слова, настолько святой для него была мать, даже шлюха, и совсем трухлявая на вид.
Я же яростно пытался понять, отчего мне хотелось быть тут, а не где-то еще, да притом остаться.
И вовсе не для того, чтобы схорониться. Когда вокруг набито привратниками, притворяющимися, что спят, готовыми в любой момент позвонить в комиссариат, трудно найти более опасное место. Милые соседки матери давно злословили по поводу того, как это можно зарабатывать на жизнь, торгуя своей 41-летней задницей, а их мужья делали вид, что согласны с ними. Разве стоило спорить из-за этого!
Вот я и стоял, как пень, наблюдая за своей старухой, которая натягивала старый прозрачный, отделанный мехом халат, в котором было пи тепло, ни жарко. И была в полной растерянности, не могла попасть в рукав. Так не .могло продолжаться, мы по-прежнему видели ее голый зад.
- Надень что-нибудь другое,- говорю. Она оборачивается:
- Что? Ты хочешь, чтобы я что ^о надела?
- Что-нибудь приличное для моего друга.
- Да. Ты прав.
Она влезает на табурет, чтобы порыться в неудобном шкафу. Теперь Пьеро просто вынужден отвести глаза. Он больше не в силах терпеть.
Я тоже ищу. В стопке белье, приготовленного для глажения. Скидываю половину, но в конце концов нахожу нужное: цветастое платьице из хлопчатой шикарной ткани. Протягиваю матери, которая как раз натягивает юбку.
- Надень это. Чье оно?
- Дочери Альзонна. На меня оно не налезет.
- Попытайся. Мне хочется, чтобы ты надела.
Она исчезает около сортира, и Пьеро задает вопрос:
- Скажи...
- Ты что, имеешь вопросы?
- Послушай... Она действительно твоя мать?
- Да, старина. Лучше это, чем ничего вообще.
- Мерзавец.
- Заткнись. И веди себя прилично с ней. Покажи хорошие манеры. Это дама.
И тут она как раз вернулась. Платье очень шло ей. Она собрала свои лохмы в пучок. И стала совсем другой. Теперь ее котировка явно поднялась. Я был рад, что остался.
Она отодвигает белье, утюг и рукавичку, чтобы поставить две чашки на край стола. Вода уже кипела на газу.
- Умой лицо,- прошу ее.
- Почему ты так говоришь?
- Умойся,  говорю  тебе. Лицо.  Водой.  Как  следует.
Она подходит к раковине. И пускает воду. Смотрится в маленькое зеркало, подвешенное к гвоздику, разглядывает свои годы: их 41. Тут уж было все ясно, расстаться со своей маской ей не просто. Пришлось взять это на себя.
Я беру губку и начинаю решительно тереть ей лицо под холодной водой. Она пробовала воспротивиться, но я крепко держал ее шею. Я чистил ее. Я снимал килограммы напластований. На дне раковины собрались всевозможные краски. Мне казалось, я чищу палитру. И постепенно стал вырисовываться подлинник.
- Почему ты хочешь видеть меня такой? - стонет она.
Когда осталась только кожа, морщины да темные круги вокруг глаз, я закрыл воду и стал осторожно вытирать ей лицо, как хрупкой античной статуе.
- Каприз,- отвечаю.- Можешь ничего не говорить. Я твой лучший клиент... Если нам никогда больше не удастся увидеться, я хочу тебя запомнить вот такой, твои настоящие глаза, твою настоящую кожу.
Пьеро и я сели пить кофе. Мама не знала, чем только нам угодить. Она предлагала выпивку, жратву. Но мы от всего отказались - от омлета, пирожков, какао, горячей ванны, куска сыра. Тогда она села рядом с нами и налила себе рюмочку сухого "Казанис". Мы смотрели, как она пьет. А когда рюмка оказалась пустой, мы все трое переглянулись, не сказав ни слова, словно только что умер отец.
У мамы слипались глаза.
- Иди спать,- сказал я. Она отказывалась, раз я тут... Я настаивал. В конце концов я встал и проводил ее под руку до кровати. И заставил лечь. Целую ее в лоб. Она берет мои руки.
- Что вы собираетесь делать?
- Обождем восхода солнца.   Уйдем,   когда  рассветет.
- Разбудишь меня в пять часов?
- Если хочешь.
- Тогда я не заведу будильник.
Она подбирает старый будильник и нажимает кнопку "стоп".
- Ты ничего не замечаешь? - спрашиваю.
- Нет. А что?
- Что у меня нет волос.
- Каких волос?
- Я их срезал.
- Действительно.
- Разве не заметно?
- Нет.
- Я не изменился?
- Нет. Да. Не знаю...
- Дело дрянь! Скверная была новость.
- Я принесу тебе завтрак в постель,- говорю. Она уже спала. Я натянул на ее плечи одеяло и вернулся к столу, где сидел Пьеро. Мы подсчитали деньги. Наш брадобрей оставил нам лимон и всякую мелочь. Да еще пятьсот тысяч Мари-Анж. Немало для таких молодых ребят, как мы.
Я сунул пачку в сто тысяч под подушку матери, сделав отличный рождественский подарок, и мы смылись, не разбудив ее, стараясь не привлекать внимания, чтобы какие-нибудь негодяи не обчистили нас. Не следует прогуливаться с большими деньгами в таком районе, как этот.
- Поехали к Карно,- предлагаю.- Купим у него какую-нибудь тачку.
"А теперь - хватит делать глупости",- думал я. С заблудшими в ночной темени забулдыгами, с меланхоликами, задремавшими на материнской груди, покончено. Такое времяпрепровождение очень опасно. Дрожь пронимает, когда думаешь, что сидишь и попиваешь кофе в домашней обстановке, пока фараоны делают все, чтобы обнаружить тебя по приметам. Может быть, повесить на стене стрелки с указанием, где наше гнездышко?.. Пора было нажать на сигнал тревоги. Заниматься пустяками можно всегда, важно только вовремя взять себя в руки.

XIV

Спустя несколько дней произошло много всяких событий.
Мое серое вещество снова потребовалось в полной мере. Нельзя же внезапно стать идиотом!
Кроме того нас почтила своим вниманием пресса. Все обернулось статьей под названием "Месть подонков". Там писалось, что новому нападению подвергся несчастный парикмахер, которого, видимо, хотят погубить. Бедняга решительно ничего не мог понять. Сначала у пего похитили машину, потом избили, а спустя две недели те же негодяи явились ночью в салон и учинили там погром. Его ограбили, побили, хотят разорить! Более того: была изнасилована его лучшая служащая! Пострадавший брадобрей еще не получил ордена Почетного легиона, но это был вопрос дней. На него должны были распространить закон о помощи пострадавшим при стихийном бедствии. Наши портреты теперь занимали целую страницу. Мы стали настоящими маленькими народными героями, которых давно разыскивают. Подруга же Мари-Анж оказалась на высоте. Она не проболталась, что остригла нас. Для всех стражей порядка мы были по-прежнему волосатиками, грязнулями, которых совсем не трудно обнаружить. Были проведены облавы среди хиппи. Все это существенно подняло наше настроение.
Даже Карно не сразу узнал нас. А ведь мы столько лет были знакомы! Понадобилось целых пять минут, прежде чем он разобрался, кто мы такие.
Из всего этого я сделал следующие два заключения: во-первых, никогда не следует доверять реакции матери, которая распознает свое чадо даже в темноте или с завязанными глазами. Таков уж феномен пуповины, она получает сигналы. Во-вторых, если такой старый волк, как Карно, всегда опасающийся засады, не узнал нас, значит, это не удастся полуслепым фараонам. Волосатики и подонки сгинули! Мы стали такими же нормальными людьми, как все. Надо уметь пользоваться оружием врага.
Поэтому мы могли расслабиться. Что мы себе и позволили в течение целой недели.
Мы здорово расслабились. Освободили от напряга мускулы и нервную систему. Ни один сустав у нас не скрипел, складки на одежде были в идеальном состоянии. В деньгах мы не нуждались. Мы были красивы, нам было хорошо. Мы мурлыкали. На нас приятно было смотреть. Мы так и лучились, никто бы нас не узнал, мы помолодели на десять лет. Я сам себе не верил, что рядом со мной на мягком сиденьи развалился Пьеро. Я пребывал в шоке, когда разглядывал себя в зеркальце машины.
Теперь мы выглядели двумя вполне приличными молодыми людьми, которые со всеми мерами предосторожности катили на почти новой машине, не превышая 110 км/час. К тому же это была машина марки "диа-на-6". Мы строго выполняли все правила движения, правила вежливости и вообще все прочие правила.
Мы стали людьми, которых можно было звать в гости.
Мы тормозили, чтобы пропустить вдову или сиротку, мы тормозили всякий раз, чтобы пропустить несчастного слепого.
Нас ставили в пример. С нами сравнивали. Женщины завидовали нашим матерям, у которых такие воспитанные мальчики. Их собственные волосатые и прыщавые сынки с ходу подвергались суровому разносу.
Мы бессовестно подлизывались. Улыбались маленьким детям, доказывали мамашам, что их младенцы похожи на них.
Невероятно приятно было разыгрывать из себя хоть какое-то время обыкновенных буржуа... Можете себе представить, какой это приносило результат! Мы словно впервые увидели солнце, голубое небо и облака... Мы покачивались, как новорожденные, решившие сразу встать на ноги, чтобы поскорее вылезти из-под подола своей маменьки... Мы делали первые шаги в незнакомом нам мире, где никто не поглядывал на нас искоса. Мы растворились во всеобщем уважении.
Люди шли по тем же тротуарам, что и мы. Подчас мы их даже задевали. Мы нарочно, удовольствия ради, запутывались в их роскошных духах, и они извинялись, пугались, что сделали нам больно. Они сходили с ума при одной мысли, что могут оставить синяк. Никто не спрашивал у нас документы. Даже фараоны очень вежливо давали всякие справки. Это было так приятно, что мы бесконечно звали их на помощь. На каждом перекрестке мы интересовались, как проехать, сколько времени и где почта. Они отдавали нам честь, подчас не обращая внимания на образовавшуюся пробку, на недовольных водителей, чтобы только потолковать с нами. Не было более симпатичных людей на свете, чем эти стражи порядка!
Мы сталкивались все время исключительно с приятными и симпатичными людьми. Они были без ума от нас, так хорошо мы себя вели. Мы были самыми красивыми, самыми лучшими, самыми совершенными молодыми людьми. И они боролись за право первыми протянуть нам руки. Все желали стать нашими крестными. Впервые в жизни мы чувствовали себя членами большой дружной семьи.
Мы имели право трогать все, заходить куда хотим.
В магазине мы уступали дорогу дамам, предлагали поднести покупки. Мы по-детски улыбались продавщицам с шиньонами, чтобы они нас баюкали, баловали, показывали свои титьки. Вместо этого они говорили о размерах, распорках в паху, застежках, обкалывали булавками, размечали мелом, крутили во все стороны, позволяя своим рукам дотрагиваться до чего угодно. Мы просили пощады, но они так дивно пахли, стоя на коленях перед нашими ширинками, что приходилось прислоняться к стене, чтобы не упасть или не проявить неуважение, особенно, когда они шастали с сантиметром сами знаете где. Но мы держали себя корректно. Так мы обзавелись одежкой выпускников лицея. Свои же пожитки унесли в больших пакетах.
Мы еще не привыкли ходить во фланелевых брюках, с новенькими складками. От них у нас чесались ноги, и мы пошатывались. Воздух дорогих кварталов пьянил нас, таким он был чистым, надушенным, полным обещаний. Мы позволяли себе такое опьянение.
У нас болели ноги в скрипучих мокассах. Мы выглядели настоящими мужчинами с пакетами в руках. И были готовы принять участие в конкурсе красоты. Нам не доставало только собаки. Да еще младшей сестрички с конским хвостом и в лакированных лодочках.
Ели мы только мягкую пищу в забегаловках: кнели, лапшу, сладкий крем, кефиры.
Иногда мы срыгивали и пачкали галстуки.
Мы вели себя, как добропорядочные сыновья своих родителей, уверяю вас.
Вечером, с наступлением ночи, мы разыгрывали, будто пора домой, что отец будет ворчать за опоздание к ужину. Ясно, что ему просто нужно размяться. Я придумывал, что у нас есть обожающая мать, которую мы так и не увидим раздетой, ибо по ее требованию обязаны стучать в дверь, прежде чем войти в комнату, где с большим вкусом расставлены цветы; она станет играть для вас одних на рояле и устроит скандал, если какой-нибудь мужчина, даже лучший друг отца, преподнесет ей букетик цветов. Она не пожелает видеть его за столом и отвергнет все извинения...
Свою мать, как вы поняли, я видел лишь пять дней в течение месяца: когда у нее были месячные.
"Ее история,- рассказывал я Пьеро,- это настоящая драма, сам увидишь. Надо же было случиться, что в 16 лет она по уши влюбилась в какого-то подонка, ну что-то вроде послевоенного черноблузника, 18-летнего пария, у которого плохо стояло, который занимался махинациями с машинами, перепродавал американские сигареты и все такое. При этом был очень красив. Самое же занятное, что его фамилия была Бо *, Жан-Клод Бо. Отдаешь себе отчет? Надо же такому случиться!.. Оп закадрил мать своим мотоциклом и черными глазами. Она кричала под ним, как истеричка... У нее пропал аппетит, бросила учебу. Не спала. Стала чахнуть. По ночам через окошко убегала на свидание к своему красавчику. Когда ее старики догадались обо всем, то не проявили особого восторга. Это были вонючие торгаши, продававшие радиоприемники, проигрыватели, утюги. Они не хотели ударить лицом в грязь, считая себя сливками общества в районе, где проживали арабы. Ибо были там ни виду и мечтали о приличной партии для дочери. "Могла бы найти себе другого Волшебного принца!" - кричали они ей. В общем, и слышать не хотели, чтобы она встречалась с таким ничтожеством, подонком, уже имевшим дело с полицией. Никто ничего не должен был знать! Они запрещали этому говеному претенденту на руку дочери переступать порог магазина, плевали ему вслед, грозили вызвать полицию нравов... Тогда Бо явился с дружками и забросал витрину булыжниками. Произошла стычка... Но однажды он покинул маки и увез на мотоциклете мою мать. Похищение! Они решили укрыться подальше, чтобы там изготовить ребенка любви - как последнее средство заставить родителей дать согласие... В общем они на это очень рассчитывали. Скрывались четыре дня и четыре ночи, пока фараоны с привычной для них деликатностью не прервали это свадебное путе-

*Во (beau) - "красивый".

шествие. За совращение малолетней, красавчик Бо был отправлен куда надо. А мою мать препроводили в отчий дом. Ее старуха тотчас принялась высчитывать дни, чтобы Всевышний избавил дочь от неприятностей, чтобы ее регулы пришли в изобилии и в свое время. Но мать хотела родить. Она боролась до конца. Она превзошла себя по части женской хитрости. Так, подружка одалживала ей использованные салфетки - ее мать все сама проверяла. В торговле они все такие, лучше им не подсовывать черт знает что! Она вынюхивала салфетки, исследовала их под лупой, пусть, мол, не думают, что она не распознает варенье. Но подружка-донорша была уже здоровенной девахой и теряла кровь за двоих. Так что той нечего было сказать, все, казалось, было в норме. Уф! Старуха вздохнула с облегчением и расцеловала свою дочурку.
Тем временем моя мама стала потихоньку надуваться. Каждый месяц ходила к подружке ночевать - у них был одинаковый цикл. Но она надувалась и надувалась. А так как была еще совсем девчонкой, то это долго было не очень заметно. Скандал разразился на пятом месяце, когда уже стало поздно что-то предпринимать. Оставалось только плакать. Еще до своего рождения я исторгал одни слезы. Мою мать прогнали прочь, награждая всякими проклятиями. Ее унес тайфун проклятий. Но она быстро научилась, как жить. Достаточно было, оказывается, улечься на спину, как начинали капать монеты... К моему рождению она соорудила мне прекрасные ясли. Она дожидалась, когда ее подонок выйдет из тюряги, и регулярно писала ему. Сообщала новости о нас обоих. Писала, что работает гладильщицей. Что было неправдой только наполовину. А этот Бо чихать хотел на нее. После отсидки он растворился за горизонтом. Мы никогда о нем так ничего и не узнали... Он действительно был ничтожеством, матери пришлось признать правоту своих стариков. Это были гнусные людишки, но все равно оказались правы. Самое ужасное в разыгравшейся драме заключалось в том, что правы оказались мудаки. Хуже этого не бывает..."
Шикарным шлюхам, которые умели молчать и работали в приличных барах, мы под большим секретом рассказали, что мы братья и что это у нас в первый раз. Что потеряли мать в раннем возрасте и восемь лет провели в церковном учебном заведении. Что наш отец-нотариус был таким строгим, что запрещал общаться с девочками из страха, что мы забросим учебу. Каникулы мы проводили у других отцов церкви, в Германии, чтобы выучить язык. Что сдали экзамены на бакалавра и получили право растранжирить свои сбережения в обществе прелестных женщин и так отпраздновать свой успех. Наконец, что завтра мы уезжаем назад в Мюнхен, и у нас мало времени.
Они были очень растроганы и буквально дрались за право получить нашу первую ликерную продукцию. Мы им казались такими приятными, хорошо одетыми молодыми людьми! Одна даже захотела участвовать в операции бесплатно, из любви к делу. Мы же разыгрывали застенчивых мальчиков, которые никак не хотят их затруднять...
В дорогом отеле, в номере, затянутом шелком, с ванной, сортиром и всем, что надо, их оказалось пятеро... Это были настоящие дамы. Чтобы нас не напугать или, как они выразились, не "травмировать", они проявляли редкую деликатность. Им было боязно, что, увидев их телеса, мы еще, не дай Бог, станем педиками. На них произвело большое впечатление, что имеют дело с целками, и испытывали непривычный страх. Поэтому собрались в уголке посовещаться. Шум, который производило их шушуканье, длинные мундштуки, крокодиловые сумки и меха напоминали концерт духовной музыки. Тем временем мы стаскивали обувку и кончали от одного запаха ног, не привыкших к настоящей коже. Наконец, они договорились, что приобщать нас к таинствам любви будут две из них, а остальные останутся зрительницами, не имеющими права разговаривать, дотрагиваться до нас и уж никак не отпускать соленых шуток - они обещали. Заказываем две бутылки шампанского в судках со льдом. Их принес официант, который уже ничему не удивлялся. Угощали они, ведь не каждый день получаешь еще 15 и удовольствие... Притушив лампочки на современных бра, мы мило чокнулись, а затем все разделись.
Две жрицы поскидали свою одежку, а тем временем остальные аккуратно развесили наши костюмы на вешалках. Они все делали с уважением к нашей невинности, чтобы мы, упаси Боже, не подхватили конъюнктивит... Сами же остались в белье. Мы никогда не видели столько сложных шелков. Они были такие теплые и мягкие, что мы не решались к ним прикоснуться, боясь, что порвем. Все это и шампанское здорово возбудило нас. Мы (дали им поработать, как с двумя важными директорами предприятия. Старались они изо всех сил!.. Их возбуждало целомудрие двух бедных свихнувшихся парней. Действуя с серьезностью трагических жриц, они праздновали рукоприложение. Им надо было нас всему научить, обеспечить солидным багажом. Урок мы получили великолепный, изрядно удивив очевидными способностями. Они отнесли это на счет долгого ожидания, а также к изрядно подготовившим нас занятиям рукотворчеством в общежитии. Им хотелось узнать, не находим ли мы их массирующие кармашки все же более привлекательными. Им хотелось знать, получаем ли мы удовольствие каковы наши первые впечатления? И пока три свободных зрительницы промокали наши лбы бумажными салфетками, мы отвечали довольным ворчанием.
Их очень удивила одна вещь: наши грязные попки. Единственное, что осталось от прежней жизни, своего рода пуповина, связывавшая нас с прошлым. И отнесли это к дурным нравам интерната. "Они плохо подтираются, эти неряхи!" Их приводили в ужас и наши грязные ноги. Нас окунули в душистую пену ванной. А пять крестных занялись отмыванием наших телес. Никто прежде нами так не занимался... Нам казалось, что нас засунули в барабан ультрасовременной стиральной машины для пеленок, нательного белья с программой и шампанским. Пальцы пяти фей возбуждали нас изощренными ласками, наши бубенчики были на высоте. Мы были их цыплятами, их обожаемыми утятами, они были полны решимости отдраить нас до глубины кишечника, подготовив к встрече Нового года. И всеми своими действиями хотели добиться, чтобы мы были лучшими экспонатами на стенде... После такой церемонии купели наши были полны грязи.
Оказавшись на улице, мы почувствовали себя чертовски легкими! Космонавтами в бикини! В голове у нас что-то булькало. Это было опьянение от невесомости. Мы сбросили по пять кило патины. Мы испытывали блаженство пай-мальчиков. Теперь мы обожали светских женщин. Мы совершенно переменились. Вид у нас был свежеумытых, розовощеких вожатых скаутов. Каким же макияжем оказалась грязь! Мы помолодели еще на десять лет, мы были очень юными, спортивными мальчиками, еще более неузнаваемыми, чем прежде... Считая нас сбежавшими из дома, фараоны могли вернуть нас родителям. На этот случай я готов был пустить в ход свою пушку. "А ну, проваливайте,- говорил я,- иначе вы погибнете на боевом посту! Я поговорю со своим стариком, он связан с депутатами, я сделаю все, чтобы вас сослали куда
подальше! В Тмутаракань! Подойдет? "Видели бы вы выражение на харе сержанта! Стоило посмотреть. Он ползал на коленях, залезал в канаву, лизал мне пятки, поднимал
лапу у каждого платана и от страха всюду оставлял свои
следы. Но мы ведь хорошие ребята, мы его утешили, посоветовали не огорчаться тому, что он стал фараоном. "Стоило ли заниматься таким грязным делом, имея так много заслуг?" - спрашивал я. Мы похлопывали его по вислым  щечкам, поправляя плохо завязанный галстук. Инструктировали, как в час "пик" лучше всего управлять движением на его перекрестке, а он так и рассыпался в благодарностях..
Нам следовало непременно привыкнуть к алкоголю. После многих лет знакомства с одним "пепси" шампанское так и ударило в голову. Мы плавали по воздуху. Поднимались над тротуарами... С прежней грязной наследственностью было покончено. Остались лишь новые деньги и жажда любви. Однако следовало уладить одно важное дело. Всего этого крещения, подмывания, омовения в нашей Франции мало, будь у тебя хоть семь пядей во лбу. Без удостоверения личности ты ничто. Старые документы превращали нас в бандитов с гранатами и выдернутой чекой. Даже если допустить, что она сработает не сразу, все равно должен был наступить день, когда взрыв доставит нам кучу неприятностей. О том, чтобы заявить no-новой в мэрии о нашем рождении не могло быть и речи. Нам требовалось признание нашего незаконного рождения, факт того, что о нас все позабыли. Где нам было найти служанку, готовую сказать, что она подобрала однажды ночью младенцев с полным кошельком денег и подбросила их многодетной крестьянке с расхристанной грудью? До такой царской судьбы нам || было далеко! Нам нужно было сделать всё, чтобы наши  имена были навсегда стерты и заменены новыми... Нет, так не могло дальше продолжаться! Что-то следовало предпринять, чтобы получить новые ксивы. Вот в чем заключалась проблема! И серьезная!
Мы долго обсуждали эту проблему с Карно. Но среди его знакомых не оказалось специалиста по фальшивым документам. Можно было бить его по голове сколько влезет, он был бы все равно ничего не вспомнил. Он разбирался только в машинах. Я тоже. Мы просто не знали, к кому обратиться. Мы оказались ублюдками, у которых среди знакомых не было ни одного мошенника. У нас не было даже - как это называется? - дурных знакомств. Мы не испытали на себе чье-либо дурное влияние. И все по вине нашего  нутра.  Такими,  какими мы  стали,  мы сделали себя  сами.  Вот уже неделю,  как мы ночевали на  сиденьях   "дианы"   в   ближнем  лесочке,   дожидаясь, когда  нам  подгонят  новые  костюмы.   Брились  электробритвой на батарейках. Конечно, бывает хуже, согласен. Но по ночам мы мерзли. При ноле было очень холодно. По  утрам  стекла  машины  запотевали  и,   проснувшись, опасались, не окружены ли мы уже полицией. Первый, кто просыпался, должен был выскользнуть из-под одеяла и включить печку, чтобы разогреть помещение. Мы притворялись,  что любим  подольше поспать.  Наши  фланелевые брюки мялись.  О том,  чтобы умыться,  не могло быть и речи. Мы снова запаршивели. Так не могло продолжаться.   Нам   нужны   были   документы!   На   любое имя - хоть Ковача или  Сильверстейна. Лишь бы иметь возможность  спать  в  гостинице,  в  настоящей  кровати. Не могли же мы всю жизнь ютиться в брошенных курортных  домиках!   А  что  мы  станем  делать  во  время отпусков? Куда мы денемся в разгар сезона? К тому же тайком  проникать  в  чужие  дома  отнюдь  не  безопасно. Можно   быть   застигнутым   хозяевами.   Такие   действия считаются подсудными.  По  закону мы могли претендовать только на место в тюремной камере!.. Нет, мы хотели непременно выбраться на свет Божий, иметь возможность наезжать на прохожего просто так, а не во время дьявольской погони. Что бы вы сделали на нашем месте, болтуны несчастные? А мне, после изрядных усилий, удалось найти решение проблемы. Оно явилось передо мной, как вспышка от трения двух кремней. Абсолютно логическое. Безупречное!
Итак, мы решили прибегнуть к дурным связям! Причем самым простейшим образом. Достаточно было подежурить перед тюрьмой и оказаться на месте в тот момент, когда кто-либо из заключенных выйдет на волю. Судя по газетам, самым серьезным преступлением является совращение профессионалами малолетних преступников. Нам предстояло найти способ познакомиться с таким профессионалом.

XV

Напротив любой тюрьмы всегда расположено веселенькое бистро. В это местечко люди должны были бы заходить почаще. Им следует посоветовать, если они не знают, сводить туда друзей. Не лишайте себя такого удовольствия! Тут можно отметить и деловой обед, и бракосочетание, и ужин старых приятелей. Идеальное местечко и для сочельника! Здесь всегда обнаружишь скучающего тюремного сторожа, его можно пригласить к столу, и он сумеет вас повеселить. Для исправления настроения нет ничего лучшего, как поговорить с пьяным надзирателем. Умора и только! Он расскажет вам жуткие истории. Вы узнаете обо всем, что ему пришлось пережить, он развлечет дам и вас всех взбодрит. Вы будете лопать перед зловещим зданием тюрьмы и, понимая, что находящимся там заключенным наплевать на вас, это удвоит ваш аппетит. Все дело в пропорциях. Надо знать, мимо чего проходишь. Находясь на свободе, не понимаешь размер своего счастья. Тут - да. Ты думаешь об их мисках для супа, о куске мяса, напоминающем резину и плавающем в нем. И лучше оцениваешь вкус своего бифштекса.
Первое заведение, которое мы нашли, посчитав его прелестным в своем роде, называлось "Чокнемся со всеми". Помнится, шел дождь.
Мы явились прилично одетые и заказали два какао с бубликами. Для уточнения - дело было утром. Похоже, что заключенных выпускают обычно по утрам. Мы приехали туда прямо из леса, еще не проснувшиеся и взлохмаченные. Помимо двух типов в блузах художников, которые посасывали аперитив, разговаривая с хозяином, там мы были одни. Строгая, затянутая в корсет хозяйка сидела за табачной стойкой, почитывая "Маленького парижанина".
Не очень похожий на француза официант поставил перед нами завтрак.
- Что это за огромное сооружение напротив? - спрашиваем его.
- Централка,- отвечает. Мы делаем большие глаза, ну ни черта не понимаем.- Центральная тюрьма,- поясняет тот.
Переглядываемся с Пьеро... Ну и дела!.. Мы потрясены, словно с луны свалились.

- Ничего не скажешь, не слишком веселый домашний пансион!
- Понятное дело,- отвечает.- Лучше находиться за его стенами, чем внутри.
Вот так... Мы делаем успехи... Такой разговор - неплохое начало.
Мы едим, просим еще бубликов, тянем волынку, идем пописать, возвращаемся, включаем игру-автомат, хандрим, время тянется медленно, снова идет в сортир, художники уходят, играем очередную партию. Но ничего не происходит. Ни одной бандитской морды на горизонте. Ворота и дверца в них по-прежнему закрыты. Насмерть. На весь сезон. И мы, как мудаки, слушаем старую пластинку.
Терпение.
Тот же сценарий разыгрывается и на другой день, и через день. Здесь к нам начинают привыкать. Ведь мы подстрижены, прилично одеты. А с тех пор, как регулярно посещаем душевые, стараясь не уронить мыло, которым могли бы воспользоваться разные арабы, снова такие чистенькие.
Как истинные Робин Гуды, стараемся получше организовать свою жизнь. Покидаем белок на заре, катим на нашей тачке в три лошадиных силы до въезда в город, минуем его вместе с толпой рабов, отправляющихся ишачить. Полицейские останавливают движением руки эти орды мужиков, которые бегом пересекают улицу, словно их хлестнули хлыстом кучера. Катим дальше. Когда все небоскребы заполняются до отказа, мы выгружаемся перед таверной, где упиваются безжалостные тюремные сторожа.
Бистро "Чокнемся со всеми" становится нашей штаб-квартирой. Мы врастаем в него, нас тут теперь знают. Мы говорим "здравствуйте" или "то же самое". У нас появляются новые привычки. Мы беседуем. Получается диалог. Ткем свою паутину.
Говорим, что поселились неподалеку, на соседней улочке, снимаем однокомнатную квартирку. Что ненавидим готовить еду, мать не научила, что пора бы жениться. Поэтому мы и приходим утром, днем и вечером. Ну совсем к жизни не приспособлены! Берем дежурное блюдо и съедаем на бумажной скатерти. Мы, мол, студенты, готовимся к экзамену, вкалываем, как каторжники, до трех утра. Экзотичный официант охотно нам верит. Мы выглядим такими интеллигентными парнями и оставляем такие щедрые чаевые. Как и хозяин,   он   начинает   привыкать к нам. Мы отличные клиенты!
Приходится быть такими. Мы ведь чего-то ждем.
Но пока ни о чем не спрашиваем. Они сами начинают выдавать нам всякие тюремные байки, чтобы произвести впечатление. Как все мелкобуржуазные выродки, мы такие чувствительные, нас вырастили в вате. Вот они этим и пользуются.
"Самое ужасное,- объясняют нам,- это ходить на глазах у всех по нужде. К этому никогда не привыкнешь. * В углу камеры без всякой ширмы стоит параша. Когда кто-то пользуется ею, приходится открывать окно даже зимой. Но парни, к счастью, сговариваются и устраивают ограждение из одеял".
Чокаемся и они продолжают в том же духе.
"Напротив есть один старший надзиратель, который очень любит врываться в камеру и срывать ограждение у параши. Это порочный тип. Ему нравится смотреть, как люди справляют нужду. Одеяла же мешают ему все видеть. И он отправляет ребят в карцер за порчу казенного имущества".
Успех таким рассказам обеспечен. Мы напуганы, разыгрываем недоверие. Кричим, что если такое происходит, это скандал! Тогда они начинают по новой.
"Но самое ужасное, это номер с отверткой. Один из ребят берет отвертку и начинает с помощью молотка всаживать ее себе в висок. Чтобы так поступать, надо действительно очень желать смерти".
Однако потрясать интеллигентов можно совсем не каждый день. Не каждый день им попадаются такие, которые приезжают с книгами, тетрадями, с заспанными глазами и растрепанными волосами после ночных бдений. Настоящие работяги, не то, что разные хмыри, играющие в Революцию!
"Наш сосед,- рассказываем им,- старьевщик. Он целый день что-то пилит, колотит молотком, точит на станке. Здесь нам куда спокойнее, чтобы поработать".
Мы, мол, изучаем математику. И заполняем страницы липовыми уравнениями. Делаем выписки из купленных учебников. Мы даже курим амстердамский табак в чудовищных трубках и для вящей убедительности надеваем очки.
Нашим бравым торгашам всегда не хватало такой аудитории Молодых, чистеньких, цепенеющих в ужасе от их рассказов. Мы существенно разнообразим привычную клиентуру - всех этих любителей рыбалки и прочего.
Они нам преподробною рассказывают все самое гадкое из нравов дома напротив. И делают это с наслаждением. "В большом зале со скамьями для кино, телека, мессы всегда находятся типы, которые хотят тебя пощупать".
Самое ужасное, что они тоже разыгрывали возмущение, изображали гуманистов, которые хотят что-то сделать Но что? Считая, что просто стыд, когда существуют такие порядки и нравы, они с наслаждением их описывали Между тем без незаконных операций с тюрьмой им бы никогда не удалось обзавестись своей напичканной неоном лавкой.
Эти люди получали за все комиссионные За потихоньку переданное через знакомого сторожа письмо. За чистое белье, приготовленное для арестанта женой, которая из-за работы не может прийти в день, когда берут передачи, а воскресных дней у нее нет. Настоящий рэкет под предлогом оказания услуги и облегчения тягот тюремной жизни! "Слава Богу, мы тут",- утверждают они, убежденные, что приносят благо.
Эти взяточники, кстати говоря, ни в чем не нуждаются. Каждый год они обновляют, раскрашивают свое заведение, меняют рекламу, ставят атомные кофеварки. А по воскресеньям, когда нет посещений, когда все закрыто, отправляются на речку побаловаться рыбалкой.
Хорошо было бы как-нибудь обчистить их. Плохо - времени у нас маловато...
Двери тюрьмы открывались не часто Мы не видели, чтобы кто-нибудь из них выходил, за исключением сторожей, которых мы узнавали по форме, по их здоровенным симпатичным рожам людей, радующихся, что есть возможность заглянуть по-соседски в бистро
Зато мы видели, как впускают в тюрьму, как прибывает с мотоциклетным эскортом тюремный фургон, в котором за решеткой сидит очередной калека.
Затем все эти шоферы и эскорт приходили сюда выпить пивка, но уже без своего пассажира, который оставался внутри, голый, ожидающий, когда его обыщут, отберут травку, сделают снимки и все остальное, что проделывают за этими толстыми стенами.
Отмечая сдачу "товара", они много пили, награждая друг друга дружескими тумаками. Славные люди...
Мы с Пьеро подсчитали, что полицейский-мотоциклист поглощает банку пива за 10-15 минут. Мы проверили с часами в руках. Конечно, есть среди них торопыги, которые пьют залпом. Но это уже клинический случай.
Иногда мы с ними сталкивались в сортире. Странное чувство, смею заверить, когда стоишь рядом с писающим мотоциклистом. Подчас они не знают при этом, куда девать свои дубинки. Их черная кожа на куртке так и скрипела, когда они шевелились.
Мы просто не понимали, как они выдерживают, вынужденные часами сидеть взаперти в бронированных автобусах, попивая пиво из банки.
Сторожа - мы это тоже проверили - быстрее справляются с пивом. По части выпивки - это чемпионы. Вставать им приходится рано. Пиво они пьют по утрам.
Мы видели, как они приходили на работу, уже основательно набравшись. Их можно было понять по-человечески. Грех осуждать людей, у которых такая трудная работа! Но нам с Пьеро невольно приходило в голову: а не объясняется ли большое количество несчастных случаев, самоубийств, побегов отсутствием сторожей на месте, сторожей, которые отправились отлить? Коридоры ведь такие длинные, наблюдение снижается и заключенные пользуются этим.
Хозяева бистро обслуживали тюремщиков у бара. Мы застенчиво угощали их, ни разу не встретив отказа. Потихоньку мы завоевали их расположение.
- В общем,- говорили мы,- у вас опасная профессия...
- Опасная? - гогочет один из них во все горло.- Еще бы! - И начинает рассказывать.- Возьмем, к примеру, прогулку. Догадайтесь, сколько нас охраняет 300 заключенных? Ну, попробуйте! Четверо! А наши жильцы совсем не ангелочки, уж можете мне поверить. Если они взбунтуются, нам их не унять. А сколько нас в цеху? Один на 15 человек, работающих с острыми инструментами. Говорю вам, быть фараоном куда лучше!
- Но вы ведь вооружены!
- Ха-ха! - смеется он.- Видно, вы только от юбки матери оторвались. Вооружены! Если бы так! Тогда было бы ничего! Подумайте лучше, господа, о такой ситуации: да, у меня пистолет. Хорошо. Что делает заключенный за моей спиной? Вытаскивает его. И тогда кем я становлюсь? Заложником! А что потом?.. Бунт!.. Усекли?

Нет уж, спасибо! Получить посмертно медаль у меня нет никакой охоты. Никакой!
- Что же тогда заставляет их слушаться?
- Дисциплина! Очень суровая!.. Приходится к ней прибегать... Надо, чтобы заключенный боялся...
- И он боится?
- В наших интересах, чтобы боялся!.. Мы располагаем самыми разными наказаниями... Карцер, одиночка, запрет на переписку, запрет свиданий... Мы максимально пользуемся этим... Прибегаем к шмону. Правило - нанести удар первым!.. Налей-ка нам еще, Марсель!..
Мы протестуем. Мы не привыкли столько пить. Но он настаивает, это его очередь нас угощать.
- Послушайте, господа... Что такое заключенный?.. Открываем учебник. Заключенный - это тип, от которого можно ожидать а) что он устроит побег, б) что может повеситься, в) может оказать сопротивление... Согласны? Вот мы, надзиратели, и находимся для того, чтобы не дать ему использовать эти три возможности... Каким образом? Повседневной работой... Не вводи вора в грех. Ночью и днем нельзя терять бдительности, приходится быть начеку. Не спускать с них глаз! Как осуществляется надзор?.. Внезапными действиями!.. Незаметно!... Скажем, подхожу к камере, заглядываю через глазок и произвожу ровно столько шума, чтобы парни меня засекли... Ясно?.. Потом - удаляюсь эдак спокойненько... и что делаю потом?.. Бесшумно возвращаюсь и застаю на месте преступления!.. Видеть, не будучи увиденным... Не поворачиваться спиной!.. У хорошего сторожа нет спины. Ты говоришь - я слушаю! Ты прячешь что-то, я нахожу!.. Ты улепетываешь - я догоняю! И никакой фамильярности с заключенными! Если я говорю с тобой, то для того, чтобы приказать! Если трогаю, то для того, чтобы обыскать! Если смотрю на тебя, то лишь потому, что надзираю! Только так! Это правила поведения надзирателя, его библия.
Что такое ключи? Предмет неусыпного внимания. Иначе ты мертв. Да, конечно, следует быть гуманным. Избегать скабрезных шуток... Например, если парень устроил голод не следует говорить ему: "Это не лишит меня аппетита". Наоборот, следует иногда ободрить... Не забывать о социальной стороне дела... Но все равно надо быть предельно внимательным! Иначе можешь оказаться с кроватной пружиной в животе!.. Налей-ка еще, Марсель!..
Да, да! Тут вы мои гости. Если станете протестовать, отправлю на неделю в карцер! Хохотнув, он продолжает:
- Берем, к примеру, шмон. Что это такое?... Да ну же, господа! Припомните, что вам известно на сей счет? Мы:
- Ну, это когда надо найти что-то...
- Нет. (Он поднимает рюмку за наше здоровье ) Чтобы себя обезопасить (Выпивает одним махом.) Шмон, господа, это интеллектуальный способ борьбы, из которой персонал должен выйти победителем (И начинает движениями показывать очень неприятные вещи.) Пока руки работают в поисках тайника, нельзя спускать глаз с заключенного. Понятно? А это ему не нравится. Большой шмон - это обыск тела. Раздетый заключенный испытывает унижение... Руки к стене и гон-ля! - начали! Заверяю вас, это совсем не просто. Человеческое тело состоит из массы тайников. Требуется не меньше двадцати минут, чтобы все проделать как можно тщательнее. От головы и до пяток. Лезешь в рот (заставляешь кашлять, высовывать язык, снимать коронки и протезы), лезешь в анус (для чего тот выставляет свой зад, требуешь, чтобы он снова кашлял, проверяешь, не подклеено ли что к яичнику)... Нет, жизнь сторожа нельзя назвать веселенькой, это точно!
- Да, нелегкая у вас работенка...
Но бистро "Чокнемся со всеми" не всегда было тихим. В иные дни людей набивалось до отказу, а в другие - никого не было.
По понедельникам, средам и пятницам можно было спокойно поговорить с нашими новыми приятелями.
Но зато во вторник, четверг и субботу собиралось столько народу, что ограничивали доступ гостей Недовольные, они отправлялись искать другое заведение. Тем более, что это были привереды, которые часами выбирали еду. В дни свиданий бистро превращалось в зал ожиданий второго класса во время забастовки железнодорожников. Приходилось потесниться, ждать очереди за баром. Зато в такие дни здесь не было ни полицейских, ни надсмотрщиков.
Семьи заключенных начинали прибывать к семи утра. Имеющие право на свидание выстраивались у входа в тюрьму и инстинктивно прижимались к стенам, как люди, привыкшие к тому, что на них орут. Никто не обращал на них внимания. Очередь образовывалась сама собой и в холод, и в дождь, даже если здесь находились и беременные, и малолетние дети, которые дрожали от холода. Малявки съедали тут свой утренний бутерброд, писали возле стены. Интересно было бы узнать, для чего собрались все эти люди в такую рань перед невзрачными воротами?
"Столько же народу находилось и в кафе. Многие сменяли друг друга, как в очереди в кино. Родственники и друзья занимались детьми, старались подбодрить вернувшихся со свидания. Они пили кофе, Виандокс, сухое белое.
Мы же устраивались посередине зала за маленьким столиком, стараясь выглядеть как можно более незаметными, но чутко прислушиваясь к разговорам. Стараясь услужить, мы уступали место, знакомились через посредство детей, которым рисовали картинки в тетрадях. Те были довольны, мамаши жалко улыбались нам.
"Кто знает? - думали мы. Может, они смогут пригодиться для получения документов... А почему бы и нет?"
Но вот внезапно распахивалась дверь.
Дрожь пробегала по толпе, которая мгновенно начинала толкаться'. Правда, недолго... Сторожа сдерживали людей окриками: "Что еще такое! А ну, спокойнее! Или всех вышвырнем вон!"
Восстанавливалась тишина. Сторожа впускали людей. Большие ворота поглощали очередь и закрывались за ней.
В бистро наступал перерыв.
Мы ожидали возвращения ушедших на свидание вместе с их детьми, родственниками и друзьями.
Однажды женщина поручила нам своего недоноска, которому было очень холодно. Его звали Пьер Поль. Это был пятилетний сопливый малыш, весь в гнойниках. Мы кормили его, а он все спрашивал, почему его папа так долго находится в большой клинике? Скоро выйдет, обещаем ему, он уже совсем поправился.
Через часок ворота выплевывают на улицу печальную толпу заплаканных людей Несколько женщин поспешно убегают на работу, а остальные, согбенные, жмурясь от дневного света и задыхаясь от свежего воздуха, плетутся передохнуть в кафе. Как и у многих других, у матери Пьера-Поля были заплаканные глаза. Мы утешаем ее. Пытаемся как-то отвлечь. Это была верная жена! Смеем утверждать, теперь мы знаем, что такое глубокая верность. Верность до гроба! Своими глазами видели!
- Ужасно,- рассказывает она,- раз ему нельзя до меня дотронуться, он не хочет меня видеть. Ну дали бы пожать руку - чего проще! Так нет! А он говорит: "Лучше совсем не приходи". Эти негодяи придумали переговорные устройства для пытки. Понимаете, господа, в нашем случае самое трудное - сексуальная проблема. Мой муж может сойти с ума. Он и на воле всегда отличался большими запросами. Оказывал мне честь каждую ночь... А иногда и вечером. Едва придет с работы, и уже не терпится... Пользуясь тем, что малыш сидел перед теликом, он брал меня на кухне, пока я готовила ужин. Женщине это не может не нравиться! Уж какой самец! Вот он вполне может свихнуться в тюрьме. Таких, как он, нельзя запирать! Уж слишком тяжело наказание... Ведь он совсем не похож на разных там сопляков... Когда я прихожу к нему на свидание, за нами следит надзиратель. Иногда, правда, мне удается по быстрому приоткрыть грудь. Это облегчит ему потом возможность удовлетворить себя, понимаете?.. Но я боюсь, что он заболеет, потому что по три-четыре раза в день делает это, думая обо мне... А вот и Пьер Поль уже начинает теребить свою пи-писку, как отец... Хотя еще такой маленький! "Понимаешь,- говорит мне муж,- я начинаю забывать тебя, как выглядит женщина". Было бы хорошо, если я могла бы свободно писать о своей любви и остальном... Но там цензура, так что нечего и стараться. Я могу рассказывать ему только о семье, о малыше и прочем. Но ему наплевать на маленького, на его прыщики, на зубы. Ему требуется мой рассказ о заднице. Чтобы он смог воссоздать картину в своей камере, понимаете? Мечтать - это все, что у него осталось в жизни. Если бы только мне позволили писать ему со всей страстью, ну, скажем, о том, как я ложусь в нашу большую постель, как надеваю его любимую розовую сорочку, всю залатанную, но которую он не разрешает выбрасывать, и даже заставил поклясться, что я это не сделаю! Если бы я могла красочно описывать свои бедра, это бы отвлекло его, вы не находите?
Нам никак не удавалось остановить словесный поток этой полувдовы. Вероятно, очки, внимание, с каким мы ее слушали, склоняли женщину к признаниям и ей хотелось раскрыть нам все тайники своей женской души. Наверное, наш нескрываемый интерес к человеку, наша страстная любовь к ближнему отражалась на лицах... Бедняжке было приятно излить душу, мы же не хотели оборвать ее. Но делать это перед сосунком, однако!.. Пьер Поль, широко раскрыв большие глаза, упивался словами матери, как ее молоком. Как же было ему избежать дурной наследственности. Перед нами был еще один, сделанный на заказ клиент для суда присяжных.
Мы с Пьеро были огорошены. Тем более, что она вдохновенная рассказчица являла собой довольно занятный портрет. Природа не избаловала ее, наделив несколькими испорченными зубами. Во-первых, она весьма своеобразно косила одним глазом, отличавшимся по размеру от другого. От волнения или по случаю этот глаз заваливался вбок и отправлялся бездельничать за кулисы. От этого и так не слишком приятного рассказа начинало тошнить. Во-вторых, у нее был румпель, напоминавший изрытый воронками армейский полигон. Более или менее прилично выглядел рот, если не считать волосатую бородавку около края губ. Но все остальное было великолепно: 80 килограммов мяса первого сорта, хорошо снабжаемого кровью, отличный военный запас, колыхавшийся от дрожи в спине.
Когда она на минуту умолкла, я постарался направить разговор в другую сторону.
- Что же такое сделал ваш муженек, что его заперли в тюрьму? - спросил я.
- Это очень приличный человек,- уверенно ответила она.- Он хорошо поработал в жизни. И никакой он не жулик, как вся эта сволочь в тюрьме!.. Он очень страдает, смею вас уверить, от окружения мерзавцев, где один развратнее другого... Ему не с кем поговорить даже... Поэтому он молчит. В камере его прозвали "Неприятным"! А ведь он умеет быть таким вежливым! В отличие от других он никогда не крал, господа. Это не жулик и не подонок! Он даже не пил, господа, в том числе на нашей свадьбе. Ему требовалось сохранить рассудок, чтобы убедиться в моем целомудрии. "Заткнись! - орал оп через стол всем, кто пытался подшучивать над ним.- Со мной это не пройдет! Знаю, как бывает. Все пьют, новобрачный тоже, и когда надо приступить к действиям, оп ничего не соображает. Достаточно, чтобы новобрачная закричала, как он уже доволен и проглотит все".
Если бы он узнал, что ему подсунули товар, бывший в употреблении, то впал бы в неистовство. Мог бы и меня убить. Есть у моего мужа один недостаток: он скептик и верит лишь тому, что сам видит. В данном случае у него были сомнения... Я тысячу раз клялась ему. Моя мать тоже. Она являлась гарантом. И вот наступает день свадьбы и первая брачная ночь. При одной мысли, что он, наконец, поймет, что его не обокрали, что он будет моим первым, я с ума сходила от радости. Вы не можете себе представить его счастье, господа, когда он понял, что его штука не входит. Надо было эго видеть! Он плакал, клянусь вам, господа! Было странно видеть такого здоровяка (он весил тогда сто кило, но это было до язвы и татуировок) плачущим, как ребенок. "Я буду любить тебя, Рене,- говорит,- всю жизнь. Я не сделаю тебе больно, не напрягайся, дыши глубже!" И, опля,- он с ходу пробился внутрь. Мне показалось, что я попала под циркулярную пилу. Заорала, как безумная. Похоже, внизу даже перестали пить. У некоторых женщин разыгрались нервы. Тогда явилась моя мать. Подумать только, ведь я ее единственная дочь! И стала мне помогать... Держала голову. Вытирала виски. "Послушайте, Венсан,- говорит она ему,-поумерьте свой пыл, вы ее продырявите!"... Но мне нравилось, что он так грубо со мной обращается. "Уходи, мама! - кричала я ей.- Пусть природа возьмет свое!" Но та не уходила, сидела, как каменная, на краю постели, на которой работал Венсан. Могу смело сказать, она была свидетельницей того, как я стала настоящей женщиной... Говорят, что я ревела, как зверь, и заливалась кровью. Тогда она стала паниковать: "Слезайте, Венсан,- орала она, нанося ему удары по заднице своей сумкой,- а ну, прочь, грубиян несчастный! Вы ей еще сделаете ребенка!" Ничего себе коррида была! Она тащила его за ноги, а я, сжимая бедрами поясницу, не отпускала. В те времена мои бедра были сильными! Я была лучшей прыгуньей в высоту в школе.
Ну просто классная история с кровопусканием... Мы так и не узнали, что он наделал, этот скептик Венсан, чтобы его лишили солнечного света.
Да, не всем этим пансионерам напротив повезло, как ему. Он получил терпеливую и верную жену.
Иные среди них даже не отдавали отчета в своем несчастье, и им уж лучше было находиться в одиночке, подальше от возможных сюрпризов.
В бистро, как на закланье, приходила одна маленькая блондинка. Пока она отправлялась в тюрьму, любовник дожидался ее, прочищая глотку с хозяином. А когда она, расстроенная, готовая уронить слезу в его жилетку, возвращалась со свидания, он целовал ее взасос. И все отворачивались, чтобы не видеть.
Спустя десять дней такого хождения сюда, как па службу, мы стали задавать себе вопрос: а что мы тут делаем? Благодаря 12-ти градусному пиву запросто могли стать алкашами. Мы отливали все чаще. Маячившая на горизонте серая стена отражалась на нашем моральном состоянии. Мы со страхом думали, что в отличие от бабочки, нас притягивала к себе тень. Тюрьма вошла в нашу плоть, в наш мозг. Вечером, в своем лесочке, мы засыпали под невероятный тюремный шум: звенели ключи, шаркали шаги, слышались крики от побоев... Пришлось купить в аптеке успокоительное на базе апельсинового цветка. Не за горами был нервный срыв, не говоря о том, что мы не двигались с места в главном.
"Поздравляю с находкой! - иронизировал Пьер.- Она первого сорта! Ребята, мой друг настоящий гений! Я им здорово горжусь... Нам тут хорошо... Легко... Мы ничем не рискуем... Встречаемся с приличными людьми!" Что мне было ему ответить? Мой отличный план разваливался на глазах. В кино можно видеть потрясных головорезов, которые выходят на волю остервенелыми, готовыми взорвать солнечную систему. Могу вас заверить, что это чистая выдумка! Они держат всех взаперти. Про запас!.. Иначе что за жизнь ожидает общество? Дети перестанут ходить в школу!.. А если отменить образование, то все полетит к черту!..
Лично я ни за какие коврижки не стал бы делиться мыслями с хозяевами бистро "Чокнемся со всеми". Это были типичные осведомители! Уж лучше было просто перейти улицу и заказать напротив камеру!
"Тем хуже,- говорил я себе.- Сохраним прежние поганые документы. Будем жить в подполье, раз уж выпала такая планида. Вне общества. Будем красть, грабить, драться, саботировать, наводить повсюду страх..." Я весь так и дрожал от благородного гнева!
И тут нам сообщают об освобождении одного парня. Ему скостили срок! Гангстер. Говорят, настоящий. И предлагают с ним познакомиться. Похоже, он может нас заинтересовать. Такого упустить нельзя!
Делаем вид, что не так уж горим, но ладно, раз они настаивают!
Этот бездельник вышел только   в   полдень. Пришлось его ждать. Только подумать, что он даже не спешил проснуться в такой великий день, а может, и не очень стремился оказаться на воле.
Шел проливной дождь, настоящий муссон! Наконец выходит. Бегом пересекает площадь. Напоминает курицу при землетрясении. И чуть было не попадает под автобус. Шлепает по лужам, забывая про тротуар. Сторожа под тюремным навесом покатываются от смеха, сопровождая его громким "чао" и соответствующим жестом...
Бросаемся к нему - таким он выглядит доходягой. Предлагаем сесть. Он скользит по изрядно мокрому  пластику. Усаживаем на стул, вытираем туалетной бумагой - весь сортирный рулон на это уходит. Стаскиваем замшевые туфли и носочки. Ну и ножки у этой красотки! Так и шарахаемся от вони. Официант тащит ему грогу. "Скверный грог,- говорит гангстер.- Хочу Виандокс". Это его первые слова свободного человека... Он так и набрасывается на Виандокс. Лакает, производя шум, как в вокзальном туалете. Руки у него дрожат. Но ему на все наплевать. Жидкость стекает на галстук. Приходится вытирать подбородок. Не спускаем с него глаз, как с тяжело больного. Этот опасный преступник завораживает всех. Мы обступили его. Хозяйка приносит в лоханке теплую воду. Надо же! Становится перед ним на колени и начинает мыть его вонючие лапы. Нелепый исусик не возражает, продолжая лакать свое пойло. Мы не смеем взглянуть друг на друга. Такое испытываем жестокое разочарование.
Ясное дело, что из этого типа мы ничего не выудим. Даже пытаться не стоит. Он ничем нам не поможет. Этот человек уже никогда не пойдет на дело. Его сломали. Превратили в обычное архигнильцо. Дали досрочную отставку. Вот чего добились надсмотрщики за десять лет заключения: сделали жалким отребьем. Прежде у этого спеца но ограблению фургонов была кличка "Три церкви". От того человека ничего не осталось. Только несколько зубов... Ему сорок лет... И вся жизнь впереди...
Мы уж собирались слинять, когда услышали слова хозяина: "Ну давай-ка, "Три церкви", расскажи что-нибудь. Чем мы можем тебе помочь? Что тебе хочется"
- Бабу!
- Чего?
- Бабу! И побыстрее!
Все, кроме самого "Три церкви", рассмеялись. Мы же с чувством отвращения вышли на улицу.
Тогда-то   мне   пришла   в   голову  дьявольская   идея...

XVI

Пьеро тотчас с восторгом поддержал меня. Даже стал от радости подпрыгивать на месте. "Ты растешь на моих глазах",- говорит. Он хлопал меня по спине, жал руку, намеревался поцеловать, словно я подарил ему электрический поезд. Идея была самая примитивная, доступная любому мудаку, при условии, впрочем, что тот имеет понятие о том, что такое сочувствие к человеческой беде. Кто способен привлечь к себе на грудь страдающую женщину, для которой поцелуй не имеет цены. Сама же идея напоминала мечту, которую не смеешь воплотить.
После стольких скучных дней, проведенных в обществе пьянчужек-надзирателей, бесчестных официантов, выживших из ума вдов и разного другого дерьма, нам было приятно заняться чем-то серьезным. Ведь в конце концов машина, красивая одежда, хорошо приготовленная еда не все в жизни! Личность при этом как бы не функционировала! Существовал явный дефицит эмоций.
Проверив бак с горючим и тормоза - нам ^предстоял долгий путь к местам, где полно дичи - мы покинули город. Пьеро от нетерпения сучил ножками, предвкушая новую охоту и делая стойку, как сеттер. "У меня заранее стоит",- говорил он. Его охватило предсвадебное волнение... Имеете ли вы понятие о том, что такое питомник сучек? Так вот мы решили заняться настоящим браконьерством! Мы займемся вами всерьез, мои красотки! Так, что вы запоете, как фанфары, на все лады!..
К черту фальшивые документы! Мы решили на них наплевать. Раз все эти надменные кретины так упорно не желают принять нас в свое общество!.. Попробуем решить эту проблему позднее, если представится такая возможность. Придется только держать ухо востро, не делать глупостей, за которыми могло последовать предъявление документов...
- Постараемся, чтобы о нас по-хорошему забыли,- поясняю Пьеро.- Растворимся среди природы... Где уж им нас найти в глуши Лангедока - Руссийона!.. Мы станем далеким воспоминанием... Позабытой всеми историей!
- А если попадем в аварию?.. Напоремся на полицию? На барражи? Что тогда?
- Будем уматывать, старина... Спасайся, кто может!
Постараемся где-нибудь скрыться.   В   качестве   средства убеждения у нас есть револьвер!
- Ты мне нравишься.
- Только следует быть паиньками! Не транжирить зря деньги. Чтобы не прибегать к противоправным действиям. Что скажешь?
- Ты прав,- соглашается Пьеро. У него хорошее настроение. Он засунул ноги в "бардачок", не спуская глаз с дороги. Светило солнце, кругом было радостно от цветов.
- В таком случае будь добр, отдай все деньги, которые у тебя есть... Ключ от сейфа будет у меня.
- Согласен!
Ну чистый агнец! Отдает деньги. Я их укладываю во внутренний карман блейзера и застегиваю на пуговицу.
После покупки "дианы", расходов на еду, на шлюх и прочее у нас осталось 500000 франков... "Лимон" парикмахера вылетел в трубу. Мы начали тратить чаевые Мари-Анж, сэкономленные этой разумной девахой. Наша подружка была настоящим муравьем. Сколько же голов она вымыла для этого? Сколько их прошло через ее руки? Порядочно, черт побери!
- Ты меня простишь, если я подчас стану проявлять прижимистость. Ты знаешь, что я совсем другой. Валяй тогда обзывай меня скупердяем, старым скрягой, евреем, кем захочешь...
- Согласен...
- Главное сейчас тратить как можно меньше, чтобы продержаться подольше. Когда мы все истратим, тогда обдумаем. Постараемся без особого риска пополнить казну. Например, вернувшись к Мари-Анж, чтобы посмотреть, что у нее еще лежит в коробочках...
Пьеро хихикал.
- Надеюсь, она как следует, поработала,- говорил он,- поднабрала деньжат, и все такое. Сэкономив достаточно для тех времен, когда ее задница не будет делать сборов!
- На этот счет я не беспокоюсь, это - трудяга, ей можно доверять.
"Диана" вся трепыхалась от нашего смеха.
В нашем вынужденном подполье, конечно, были свои недостатки. Нельзя было, например, работать. Я имею в виду честный труд, приходилось обкрадывать себя. И делать это в поте лица!

Нам действительно не хватало спокойной работенки. Мы дорого бы дали, чтобы зажить жизнью порядочных граждан. Например, занимаясь мелкой торговлей... На спокойной улице в дорогом районе, где расположены только частные особняки, считающиеся историческими памятниками... Скажем, открыв магазин для женщин. Я убежден, что с женской клиентурой можно сделать массу вещей. Ведь следовать призванию куда лучше, чем заниматься лужением машин. Это куда более тонкое дело. Можно сохранить чистыми руками. Во всяком случае, без следов смазки.
Почему-то никто до нас не задумывался о том, чтобы открыть заведение по пошиву белья. Тут можно проявить немало выдумки!.. Сейчас же в этом деле - полная неразбериха, полный бардак. Почему, спросите вы, бретелька вылезает из рукава блузки? Почему морщится колпачок бюстгальтера? Почему резинка трусов впивается в волосы на бедрах и так мешает на танцах? Потому что все очень плохо подогнано. Резинка либо излишне врезается в бедра, либо спускает трусы. Почему кружева на них так быстро изнашиваются? Почему?.. Да все потому, что товар берется со склада! Трудно представить себе женщин, занятых примеркой белья! Их потное, исполосованное красное мясо выглядит препаратом для вскрытия. Может быть, вы думаете, что они находят эту одежду изящной? Так нет же! Доказательством служит тот факт, что обычно это они первыми гасят свет. И целый час размагничиваются, приводят в порядок свое тело. Из чистого целомудрия не стану распространяться насчет резинок и искусственных тканей, которые убивают эмоции, убивают линию, подчеркивают горбы, впору прибегай к помощи ортопеда... Нет, сохраним спокойствие...
Что я вижу, когда обозреваю отделы женского белья?.. Агонию традиций! Никаких новаций! А редкие новинки превозносятся, как исторические открытия. Короче, ничего, пустыня, по которой бродят печальные призраки задыхающихся, возмущенных, стянутых тысячью бесчестных способов женщин, не знающих, какому богу молиться и вынужденных без адвоката выбирать между пыткой тесьмой и прозрачным бандажом, между деформацией фигуры и ее свободой, между распутством или самоотречением. Да будет же стыдно мужчине с излишками аппетита, который позволяет своей подруге шляться по вонючим магазинам, попадая в руки озлобленных продавщиц, испытывающих те же неудобства в личной жизни и вынужденных заниматься поисками удобных подсисников, которые бы не жали, не мешали дышать и должным образом поддерживали их специфическое усталое хозяйство!
Все пришло в упадок! Нужно же настолько пасть, как Мари-Анж, чтобы ничего не носить внизу и чтобы ее, как привезенное на ярмарку животное, могли бы трогать и тискать тысячи грязных рук. Бедняга!.. Да и какой бюстгальтер ей подойдет? Никакой! Любой на ее груди будет морщиться. Может сколько угодно держать бабки в коробке... Ей нужно что-то сверхплоское, сверхлегкое, сверхцеломудренное и даже слегка выпуклое... Две розочки на паутинной ткани. Эту модель можно было бы назвать "После потопа". Надо создать эскизы подкладок, готовых в любой момент слететь с места, растаять на солнце и улетучиться при первой ласке. Нужна такая бретелька, которая была бы едва видна на впалой подключной впадине... Пусть это слегка задержит решающее мгновение...
Как жертва, Мари-Анж вполне подходит для нашего рекламного издания "Советы по части нижнего белья". У нас будет скромный магазинчик, напоминающий кабинет страхового агента. Белье по назначению. Гармония тела. Удобство во всем. Защита от воздуха. Дамы! Ваши формы нуждаются в поэте! Трубадуры кружев всегда готовы воспеть ваши прелести! У каждой женщины разные причины трахаться. Но все они имеют право кричать от радости! Нужно только помочь им умело подать свое тело. Мы говорим "нет" стандарту и однообразию магазина единых цен. У вас такое же белье, как и у прислуги? Ничего удивительного, что ваш брак трещит по швам! Решение проблемы - в изготовлении белья по мерке. Ваше белье должно подходить вам, как перчатка. Модель выбирает вас. Форму мы найдем сами. Мы будем вашими скульпторами, исходя из качества материала.
В нашем чистеньком салоне мы начнем с самого начала. Здесь прекрасное место для бесчисленных примерок. Только по записи - иначе невозможно работать! В толкотне ничего хорошего не сделаешь. Время, спокойствие, сосредоточенность, вдохновение - и вот уже идея приходит сама, как музыка! Клиентки будут заходить без страха, тем более, что мы слывем педерастами. Чтобы все считали так, мы приложим немало усилий. Когда мы ходим за покупками, то держимся мизинцами друг за друга, как две полоумные девки! На самом же деле перед вами два очаровательных парня, такие воспитанные и такие безвредные!.. С нами можно так же мало стесняться, как на приеме у врача: "Здравствуйте, мадам, заполните карточку, обождите минуту... Имя, возраст, семейное положение, профессия мужа. Нам интересно все". Отвечают они с полной серьезностью, сознавая значение каждой подробности. Это называется нарисовать психологический портрет. Он совершенно необходим перед работой над телом, для постижения плоти изнутри... Детство, причастие, эрекция старшего брата. Половое созревание, первые ласки в дортуаре, опытная и психованная подружка, первое изнасилование, тайная связь с дядей-художником, нащупывание тела, которое мечтает о том, чтобы отдаться, раны и неудовлетворенные желания. Все эго надо пройти. Сделать настоящий рентген души.
Первая ночь после свадьбы, неудачное лишение девственности, постижение лжи - и вот уже вся жизнь полна отчаяния! Извращения с позволения мужа, разочарования, умерщвление плоти, боль и радость родов, один, два, три ребенка, годы проходят, появляется вереница морщин... Я выстукиваю на машинке. Клиентка устало расслабляется. Хотите шши?.. Тогда продолжим: карьера мужа вплоть до самого высокого поста президента компании, сенатора... Полнота тела, пляжи, бесконечные каникулы, новые морщины от солнца... Прекрасное белье, заношенное до дыр... Один любовник, два, три. Усталость, светская скука, коктейли в одиночестве, первые признаки климакса... Огромная нехватка всего. "Благоволите сесть на табурет". Облегчение. Наконец-то она может устроиться. Сдвигает и раздвигает ноги в поисках удобной позиции. Ей явно неудобно, она смущена, испытывает неловкость, зажатость.
Встаю. Подхожу. Кружу вокруг нее. Ощупываю икры, потом колено. "Нога холодная... Плохо циркулирует кровь, покалывает в бедре... Вы носите эластичные трусы?" - "Да". "На резинке?" - "Да". Вздыхаю. Закатываю глаза... Естественно! "Следуйте за мной". Переходим в салон. Палас, зеркала, шведская стенка. Хирургический свет. Страшно жарко. "Начнем с небольшого теста". Прошу ее проделать дыхательные упражнения, вот так, в ее плотном костюме и Бог знает, всем, что под ним... "Руки на бедре! Ниже... Нажмите на позвоночник. Не сдвигайте ноги. Да ну же!" У нее все трещит - кости, молнии. Она настороже. Потеет, задыхается, становится красной. "Все одеревенело, все здорово одеревенело, мадам. Теперь не двигайтесь!" Она застывает, складки выделяются еще более. А теперь - гопля! - я задираю ей юбку до поясницы. Зрелище чудовищное! "Ничего удивительного, мадам, вам не хватает кислорода. Поглядите сюда". Она смотрит в другую сторону. Ее лунообразное лицо отражается во всех зеркалах. Стянутая ремешком, это страшно безвкусная особа. "И вам не мешает эта шутка? Это же не пояс, а каркас! Вы носите его для умерщвления плоти? Или вы дали обет? Для самоистязания? Самоистязание? Так. Можете расслабиться. Опустите юбку..." Она расслабляется. Я веду ее к стенке. "Повисите на этой перекладине... Вот так... Совсем свободно. Неподвижно!)) Считаю до десяти. Она становится пунцовой, как перед инфарктом. Я оттягиваю ее розово-кашемировый лифчик. Ужас! Бюстгальтер превращается в шарф. Складки тела наполовину вылезают наружу. Он душит ее. Резинка так и впилась в тело. "О, Боже! Ну и дела! Ужас какой! И вам удобно это носить?" Я слегка оттягиваю злополучную синтетику. Так и есть! Все опадает. Агония бюста. Две злополучные груди повисают, как пострадавшие жертвы.
Долой! Долой прокладки! "Ну как теперь? Зачем вам бюстгальтер? Для вас это галстук, упряжка, намордник что ли? Я хочу знать. Я жду. Объясните мне. Может, вам нужен этот чепчик? Или вы кому обещали? Слезайте!" Она падает, как спелая груша. "Снимайте пуловер и пиджак, я позову моего сотрудника". По интерфону: "Господин Пьер? - Да.- Поднимитесь к нам, пожалуйста.- Иду..." Приходит. Представляю: мой специалист по трусикам". С огорченным видом демонстрирую ему смущенную в своем корсете из черного, так сказать, просвечивающего нейлона, клиентку. "Что вы об этом думаете? Тот в отчаянии говорит "уф" и рассматривает ее издали. Затем тоже кружит вокруг. Раскладывает по частям. Морщится. Огорченный, подходит, не выражая никакого восторга, оттягивает бретельку, которая сухо щелкает, рассматривает прокладку для бюстгальтера. "Мадам может снять колготки?" - "Сейчас, сейчас!" Она снимает их так поспешно, что чуть не падает на пол. Потрясенные переглядываемся. Он мучительно раздумывает. "Что скажешь?" - спрашиваю его. "Не вижу!" - отвечает тот растерянно. И опускает руки. "Действительно, не вижу!" Вот дьявол! Бабенка начинает хныкать. Закрывает лицо руками. От ее рыданий разрывается сердце! Проклятая работа!" Ясное дело,- вздыхаю,- нам не хватает только этих потоков воды! Чего ревете, словно жертва какая? Думаете, это облегчит нашу работу? Лучше приходите, когда успокоитесь!" Ни слова утешения. Ничего! "О, я несчастная!" - стонет она. "А как же иначе, мадам, когда носите эту прозрачную гадость? Вы, может, думаете, что нам приятно видеть розовую кожу через черную ткань? Вы действительно думаете, что это может кого-нибудь прельстить? Так вот, я вам говорю, что это - траур, траур в обтяжку. Траур-под-жирком!" - "Знаю,- вопит она.- Что же мне делать? Говорите! Я уже все испробовала!"
Достаю ножницы. И начинаю отсекать нейлон, а затем эластик. Обрезки падают на палас... Вот. Теперь перед нами женщина в натуральном виде, напоминающая ростбиф, который режут дольками... Она заливается еще пуще... Пьеро потихоньку переключает кондиционер на "макси-холод". "Стойте,- говорю ей.- Мне пришла в голову идея... Можно попробовать..." Она поднимает заплаканные глаза, в которых загорается огонек надежды. Тушь для ресниц расползлась но всему лицу. Перед нами чернокожая рожа. Она внемлет мне, как оракулу. Я вдохновенно кружу вокруг нее. Она следит за мной и начинает надеяться. Прикасаюсь к этой живой материи и взвешиваю каждую ее частичку на ладони. Немного мну, чтобы оценить ее плотность. "У вас отличные груди на любителя,- говорю.- Слишком жирные, слишком тяжелые, изрядно провисшие, но, без всяких сомнений, красивые, их полукружия просто восхитительны". В комнате становится изрядно холодно. Это жена сенатора, она дрожит. Вокруг ее сосков образуются мурашки. Существует скандинавская эрекция. "Сейчас мы снимем мерку". Пьеро приносит складной сантиметр, который щелкает, как опереточный гром. Всякий раз, когда я прикасаюсь к ней этим инструментом, она привскакивает... Диктую коллеге, который записывает в блокнот. Расстояние между грудями. Диаметр ореолов... Рост... Бедра... Ширина лобка внизу и наверху. Межножье... Металл холодный. На нем появляется влага Она дрожит все сильнее. А мы ведь ничего такого себе не позволяем. Ни неприличного жеста, ничего. Напротив... На наших губах застыла тень "презрительной улыбки.
"Мел!" Пьеро передает мел. Начинаю разметку на голом теле. Мел очень жирный. Длинный, как свеча. Рисую вокруг сисек. "Мы используем двойной шелк,- объясняю клиентке.- Белый. Блестящий. Получится превосходно. Вы будете похожи на одалиску. На вас будут аккуратные бретельки, вот такие". Рисую пунктиром. "Они могут лопнуть в любую минуту. Но будут подчеркивать грудь, способную свести с ума массы... Плечи узкие. Шея тонкая. А грудь большая. Контрастность лишь вызывает сладострастие. Вас должна окружать тайна. Чтобы возникали вопросы: как все же держится это непрочное и очаровательное здание? Гарантирую, желание возникнет тотчас. О, если бы я был мужчиной, я бы думал об одном: как разрушить, взорвать, сломать любыми средствами это неуловимое, на грани терпимого, равновесие?" Она упивается каждым моим словом. Передаю мел господину Пьеро: "Посмотрим, что можно сделать с трусиками!" Встав на колени, Пьеро разрисовывает ее пах. "Низ в том же стиле. Легкая доза целомудрия и тайного вызова. Но вполне взрослого. Зрелого. Научного. Мы вам сделаем профессорское дезабилье. Чтобы ничего не показывать, только намекать с помощью дырочки на поясе из чуточку романтичного гипюра. То же самое вокруг бедер. Все будет держаться на волоске..." Мы работаем, как безумные... И вот появляется что-то мимолетное. Тем более желанное. Это чудо еще исчезнет, если не схватить его поскорее. Чтобы потом сказать: мы о нем знали. Чтобы рассказывать о нем на мужских обедах. Со слезами в голосе. Чтобы стать легендой... "Стойте!" Она умоляет с закрытыми глазами. Ласкает каждого из нас своими руками. "Сделайте что-нибудь. Скорее! Скорее!" Она хватает нас под поясами. "Поторопитесь,- шепчет она. Мне страшно холодно". Наши пуговицы летят, как пули автомата. Мы яростно отбиваемся. Без стеснения отталкиваем ее. Женщина уже вцепилась зубами в палас. "Не смейте нас трогать! - кричим.- Никогда!" Но все равно раздеваемся. Стоя на коленях, она подползает к нам. Совсем голову потеряла. Ей кажется, что она окружена целой армией стоящих пучком мужских членов, отраженных в зеркалах. И все для нее одной. И вот уже она ищет нас по всем углам, потерявшись в лабиринте, наталкиваясь на зеркала. Одно из них разбивается вдребезги, это пятое за две недели. И все равно рентабельно. Теперь она похожа на запеченный в черное кусок мяса. Это черное служит ей убежищем, ее "почти", ее слюнявчиком!..
Тем временем мы бросаемся с Пьеро в объятия друг друга, как Ромео и его хахаль! Для этого мы как раз освоили один трюк. Делать его надо перед доведенной до крайности клиенткой. Та совсем с катушек слетает от разочарования. Как она нас только не обзывает - педиками, гомиками, педрилами, засранцами, придурками, грязнулями. Эта светская женщина знает все выражения. И извергает их с таким пылом, что может покраснеть брюссельская шлюха. Ее душит гнев. Нет, это нам так не пройдет! Ни за что! Никогда! Она плачет от ярости. Бросается на нас и хочет непременно разлучить. "А я? - орет она.- Неужели мне ничего не достанется?" И бьет наотмашь. "Отклейтесь, гадкие свиньи!" Мы клохчем, как куры, которых режут. "Не трогайте! Это криминал!" Заталкиваем ее в другой угол салона. Но она снова за свое. Мы, как можем, увертываемся от нее. "Никуда не денетесь, гниды паршивые!" И впивается в нас, как пиявка. Пьеро отсылает ее коленом под зад. Тогда она сваливается на меня. Ну и кривляка! Она вылизывает меня, и тут уж я готов. Она пускает в ход весь арсенал условных рефлексов. И действует, как настоящий насос. Словно готовится к свадьбе. И вот я уже слышу зов трубы. "Попробуй тоже,- кричу Пьеро.- Это того стоит". Пьеро заставляет взять его за ухо, я отваливаюсь, уступаю ему место и он садится верхом на нее. "Да, ты прав,- говорит,- Очень даже интересно... Очень..."
- Правее! - кричит он теперь.
Что за черт! Внезапно у нас под носом вырастает огромный пятнадцатитонный грузовик, вынырнувший из-за тачки с сеном. Мамочка, спаси нас! Кузов наклоняется. Бум! Мимо отражателя проносится целый завод с нарисованными голыми девочками на борту и двумя колоссами в нижнем белье наверху, которые ласково наблюдают за нами. Слово даю, они включили автопилот. А нам просто некуда увернуться. Влетаю в канаву, проскакиваю ее. Нас бросает во все стороны. Ситроенчик скачет, как в слаломе. Внезапно вырастает дерево. Врезаться в эту сосну у меня нет никакого желания. Мне удается избежать столкновения. Теперь, дети мои, можно и притормозить. Останавливаюсь. Надо прийти в себя. Меня трясет, как в ознобе.
Пьеро выглядит не лучше. Словно вытащили из болота труп, на который можно уже не рассчитывать. Ощупываем свои головы. Смотрим на руки. Крови нет. "Ты в порядке?"-"В порядке".-"Сигарету?" - "Сигарету". Но ее еще надо закурить...
- А почему эти здоровенные туши из Франкфурта были в нижнем белье? Новая модель Олимпийского тяжеловоза? Думаешь, они тормозят перед каждым стадионом, чтобы принять участие в пятиборье? - Эти падлы едва нас не сбили! Это все, что я знаю. Могли превратить в котлету.
- Бьюсь об заклад, что у них в кабине воняет чесноком!..
С чувством отвращения двигаем дальше. "Знаешь, парень, лучше съехать на проселочные дороги. Там меньше машин и нет полиции. Нам будет куда спокойнее".
Мы так и поступили. Ехали то приятными департаментскими шоссе, то ухабистыми проселочными. Дышали воздухом полей, завтракали бутербродами, запивая речной водой. Мы не повстречали ни одного фараона, ни одного светофора, ни одного объезда. Только деревья, рощицы и шлюзы - принадлежность Франции, которую хотят уничтожить. Мы видели даже автомотрису, которая следовала вдоль канала. Объехав много деревень на "як", потом на "ай" и "ург", мы прибыли в Ренн после двухнедельного дивного путешествия. И все обошлось нам в 45 франков, включая услуги.

XVII

Мы решили устроить засаду, чтобы подстеречь дичь на опушке заповедника. Охота началась на террасе недурственной забегаловки "У Пломба", выходившей на площадь, обсаженную цветами. Райское местечко для пенсионеров и игроков в шары. Скромно заказываем бутылку вина.
Пока мы болтались по дорогам, весна вступила в свои права. Поля приобрели заурядный вид, на деревьях появились миллиарды почек. Чтобы не упустить лучи солнца, мы сбрасываем блейзеры. А также закатываем рукава и ослабляем галстуки. Выпив одну бутылку мускателя, мы заказали ее младшую сестру, а с нею дары моря. Так было легче ожидать появления дичи.
Ее не было видно, ее не было слышно, но мы знали, что она здесь, напротив, по другую сторону площади, среди своих товарок. Их терпкий запах долетал сюда, как на гребне волны. Наши ноздри дрожали от нетерпения. Мы ждали.
Нам не трудно было себе представить, как они хихикают за решетками, напоминая насекомых, которые в это время года буквально трепетали от накопленной зимой ярости. Наверняка те, за решетками, нас тоже учуяли. Вытягиваясь на цыпочках перед окнами, они высматривали на горизонте наши брюки. В ответ мы посылали им винные пары и табачный дым. Мы пили винцо за их здоровье, посасывая ледышки, как конфеты. А они тем временем метались по своим клеткам или трудились в цеху. Смири плоть свою, добыча виселицы!.. Отсидись на параше. Мы совершили это путешествие совсем не ради какой-нибудь свеженькой заключенной. Тогда любая тюрьма, арестный дом в субпрефектуре могли бы нас устроить.
Нам требовалась заключенная со стажем. Засидевшаяся и всеми позабытая. Выдержанная на тюремном бульоне!.. На которую способна оказать воздействие любая светотень!.. Старое тюремное рагу, тысячу раз остывшее от пребывания среди влажных камней одиночной камеры. Таких согреть не так-то просто. Это потребует времени. Чтобы такую растопить, придется себя превзойти!.. Это должна быть закоренелая уголовница, расплатившаяся за свою вину кровью, зубами, волосами, изяществом, молодостью и, выброшенная на волю под залог хриплой, побитой, измученной, почти слепой, пригодной только для нищенства... И вот в этот самый момент появляемся мы, с нашими бархатными глазами, волшебной палочкой, вздувшейся под фланелью брюк, и с музыкальным смычком... И протягиваем ей руку! Сопровождаем в первые минуты на свободе. Источаем навалом человеческое тепло. Свобода - это мы! Вот в чем заключалась моя сатанинская придумка. Выходящего из тюрьмы мужика интересует только баба, ему охота потискать ее сиськи, в этом его наваждение, и нам это понятно. Но почему не действовать от обратного? Какова навязчивая идея освободившейся бабешки? О чем она может мечтать после стольких лет лишений? Вы не думаете, что ей может подойти присутствие двух ладно сложенных, обаятельных парней с лопающимися от напряга ширинками? Разве не стоит ради этого совершить поездку? Приехать в Бретань и Реннскую централку, в эту огромную национальную свалку осужденных представительниц слабого пола?
Странная нас ожидала встреча с нашей суженой, получившей условное освобождение от смерти... Ведь ею вполне могла отказаться старая карга, выкопанная из могилы и потерявшая всякую надежду, напоминающая пламя, которое вот-вот угаснет... Нам, стало быть, предстояло совершить прекрасное воскрешение! Порыться, поискать в пепле кусок тлеющего угля, чтобы раздуть в очаге большой огонь радости!..
Мы понимали, что сделать такое будет не просто, что нам не попадут ее на блюдечке с голубой каемочкой. Только не следовало торопиться. Мы должны были заслужить вознаграждение. И мы повели упорную осаду.
Приходили, как положено, рано утром и, завтракая на террасе, поглядывали па ворота по другую сторону площади.
Это была смешанная тюрьма. Трудно найти что-то похуже, сознавая, что мужчины рядом и их нельзя увидеть.
Мы наблюдали, как на площадь по одному приходят пенсионеры с шарами в авоськах, в беретах и с трубками в зубах. Обычно сначала появлялся один и тот же и укладывал в пыль рядом с ивой свои шары. У него уходило немало времени, чтобы согнуться, а затем разогнуться. Тем временем солнце поднималось над домами. И когда старик, пыхтя, разгибался, его лучи уже освещали фасад тюрьмы. Казалось, что тот замер, увидев мираж в безлюдной пустыне. Он стоял совершенно неподвижно, и я дорого бы дал, чтобы увидеть в этот момент его глаза. Но этот старый, никогда не сбегавший с каторги каторжанин стоял к нам спиной. Интересно было бы узнать, не ожидает ли он кого-нибудь тоже, чтобы любить или убить из ружьишка времен осады Вердена. Спустя четверть часа он отрывался от созерцания тюрьмы и вытаскивал из жилетного кармана хронометр. Тотчас по этому знаку начинали отбивать церковные куранты. Неизменно восемь раз. И тут из всех соседних улочек на площади появлялись другие старики, спешившие, как опаздывающие в школу ребята, с пакетами шаров в руках.
Держа хронометр в руке, старик не двигался с места, ожидая, когда его приятели переоденутся, то есть поспешно скинут пиджаки, закатят рукава и, надев на голову кепку с козырьком, быстро вынут шары, чтобы не мешкая, приступить к серьезному делу. Так начинались тщательно спланированные, напоминавшие дуэль партии, чередовавшиеся подчас вспышками ненависти, когда они хватали друг друга за воротнички и изрыгали угрозы. Мы даже подумали, что это бывшие заключенные, испытывающие ностальгию по тюрьме и не имеющие силы играть где-то вдалеке от нее. Но вмешивался арбитр, все приходило в норму, как по мановению волшебной палочки, и маленькие шарики продолжали скакать, как блохи, от залпов чудовищно опасных больших шаров.
Нам так и не удалось с ними поболтать, старики были неразговорчивы и молчаливы, как двери тюрьмы. Их раздражало, что мы, сидя на расстоянии, наблюдаем за ними. Тогда автоматически все игроки отодвигались в сторону. Жаль. Эти старые хрычи очень развлекали нас, они нам нравились. Мы даже купили шары, чтобы освоить игру, и были не прочь, чтобы они нас подучили... Но им было на нас наплевать! Приходилось играть одним.
А шары - это порядочное занудство. Впрочем, благодаря ним, мы могли ждать, убивая время, отметая подозрения. Мы не выглядели темными личностями. Но все равно постоянные посетители забегаловки подозрительно косились в нашу сторону. Эти ублюдки дорого бы дали, чтобы узнать, кто мы такие. Но тут, прошу прощения, неразговорчивыми становились мы. Наши рожи приобретали угрюмый вид, а поведение становилось еще более изысканным. Так что они отказывались от мысли затеять разговор. Мы явно были разного поля ягодами. Мы ни с кем не беседовали. Только один маленький педик-официант с вожделением поглядывал на нас, и его при этом изрядно заносило в сторону. Однако мы не обращали на него никакого внимания. Мы не стали бы разговаривать с ним ни за какие коврижки. Ему было лет двадцать, ясно? Совсем юное создание. Даже когда мы отгораживались от всего света газетами, он все равно говорил нам "здравствуйте", "как поживают господа?" Невозможно было спокойно читать! Но вообще-то в бистро было тихо. Ни клиентов, ни надсмотрщиков. О клиентуре по другую сторону площади, казалось, все забыли...
После полудня мы отправлялись на поиски любовного гнездышка для нашей выздоравливающей, когда она покинет клинику. Мы объездили все курортные места. Бретань - излюбленное место для морских купаний, которые так полезны для малышей из-за содержания йода. Мы познакомились с бухтами и бухточками, которые никуда не годились, но зато позволяли подышать йодистым воздухом. Сколько мы ни искали, никак не могли найти идеальное, надежное местечко. Мы посетили кучу запертых вилл на этих бузовых пляжах, где ни одна душа не побеспокоила бы нас. Мы стали специалистами по части взлома закрытых ставень и гаражных ворот. Но ничего не могли найти. Просто не понятно почему. Все эти отпускные строения никак не подходили для свадебного путешествия. Ничего веселого. Они пахли уик-эндом и неудачным отдыхом. В них стояли только кровати для благонравных пап и мам. Имелись комнаты для нянек. Ничего достаточно удобного для намеченных чудес. Все было таким мелким, нам же требовалось нечто грандиозное. Проведя там ночь, завернувшись в плащи, мы возвращались в город, чтобы не опоздать на свидание, мечтая лишь о том, чтобы она не вышла тотчас, чтобы обождала еще чуть-чуть, дабы мы могли принять ее достойным образом.
Внезапно на седьмой день, точнее - седьмое утро, мы почувствовали, что что-то изменилось в поведении игроков. Они вели себя иначе, чем обычно. Бросали шары небрежно, рассеянно, словно мысли были где-то далеко. Постоянно отвлекались, играли два раза вместо одного, забывая очередность. С мечтательным видом замирали на месте. И эта мечтательность, как зараза, охватывала остальных. Они словно слышали какую-то музыку или послания небес, предназначенные только им одним. Игра прекратилась на всей площади. Они плохо целились, делали ошибки, попадали в маленькие шарики соседей, которые даже не реагировали, словно все теперь не имело значения и взирали на чужой шар пустыми глазами.

Совсем не чувствовалось напряжение прошлых дней. Пропали страсть и ненависть. Внезапно все перестали наблюдать за игрой, все команды смешались в непонятном коктейле, который никто не хотел попробовать. Они продолжали бросать шары, словно лишь для того, чтобы продемонстрировать свою мускулатуру правой руки или гибкость колена.
Потом наступил момент, когда игра на площади прекратилась вовсе. Шары валялись в пыли, а старики - кто застыл, как истукан, а кто расслабился или изогнулся, как белый гриб. Все они, словно завороженные, уставились на тюремное здание. Даже ивы не шевелились - ветер упал вовсе. Только чья-то рука, вылезавшая из слишком широкого манжета, застегнутого перламутром, подрагивала, как у больного паркинсоновой болезнью.
- Смотри! - сказал Пьеро.- Они пришли на праздник!
И действительно, все старики были в новых, воскресных костюмах в клетку, сшитых между двумя войнами, в гетрах, с бабочками и без каскеток.
За несколько секунд до девяти часов старый арбитр вынул свой хронометр, крышка которого блеснула на солнце. И тотчас, как по команде, ударили куранты. На девятом ударе дверца в воротах тюрьмы открылась и на пороге возникла чья-то фигура.
Бинокль. Сердце так и бьется.
- В чем дело? - спрашивает Пьеро.
- Женщина.
Пышные рыжие кудри, зеленые глаза, кровавый рот. Глаза блестят от ненависти. Пьеро встает.
- Замри,- говорю.
Через несколько секунд послышался рев мотора, и черный лимузин застыл под навесом. Женщина проскользнула в дверцу, которую перед ней распахнул мужчина. Машина со скрежетом отъехала, пропав из моего бинокля.
Когда они объезжали площадь, старики не спускали с них глаз. Машина так близко проехала около террасы, что забрызгала всех грязью. Вода из лужи плеснула и на наши фланелевые брюки.
- Мерзкая шлюха! - закричал Пьеро. И проходивший мимо влюбленный официант удивленно поглядел на него.
Разочарованные старики вернулись к шарам. Они склонились над ними, похоже, с еще большим трудом, чем прежде. Кто же их предупредил?
В ярости мы отправились на побережье.
Мы купили специальный туристский справочник по Британии, где были перечислены все достопримечательности, все, что нельзя было пропустить, все полезные объезды на дорогах. Эта зеленая книжица очень помогла нам. Мы посетили все самое грандиозное в округе. Побывали в ландах *, в исторических сооружениях, брошенных часовнях. Однажды наше внимание привлекла разрушенная башня, одиноко возвышавшаяся среди цветущих дроков, словно подарок в корзине новобрачной. Мы забрались на нее. "Недурна,- говорит Пьеро, поглаживая старые камни.- Недурна". Эти камни напоминали ему тюремные. Сверху вдали было видно море. Посреди находилась дозорная зала с дырой на крыше в качестве дымохода с вбитыми в стену кольцами.
- Здесь мы ее привяжем,- сказал он.- Перед большим огнем посредине, чтобы ей не было холодно...
- Ты спятил? Зачем ее привязывать?
- Чтобы она больше хотела, черт возьми! Чтобы стояла голая, не смея к нам притронуться.- И высказал очень ценную мысль:- Мы взялись за доброе дело, старина!
На тринадцатый день из тюрьмы вышел тихий и печальный маленький старичок. Он заслонил глаза от солнца и застенчиво огляделся. На нем была коричневая,  куртка и почти модные брюки, такие они были широкие - в руке спортивный мешок из оранжевой ткани.
Две девушки, брюнетки в коротких юбочках, посмеиваясь, проехали вдоль тюрьмы на роликах, извиваясь бедрами. Он им улыбнулся, потом пересек площадь.
Никто не поджидал его, и он сел на скамейку, как визитер. Брюки у него задрались, он был без носков.
- Может, пригласим его выпить? - предложил Пьер
- Да. Конечно.
Но свободный человек, положив мешок на колени, не двигался с места с улыбкой наблюдая за игроками. Когда же арбитр с хронометром прошел с выражением презрения мимо, он поднес палец к лысой голове в знак приветствия.
Удивленный арбитр остановился, обернулся, оглядел сидевшего с головы до ног и с ног до головы и в конце концов протянул ему шары.
Тот встал с глупой улыбкой человека, который уже ничего не знает, взял шары и безмолвно вступил в игру. С первого же раза он ловко уложил свой шар в сантиметре от шарика.
На другой день он уже был на месте, в остальные - тоже.
Не знаю, имеете ли вы представление, что такое мелкий дождик Бретани? Который сыпет с утра и до вечера в течение трех месяцев. Мы - да. В городе такой дождь в знак любезности может быть более скромным и, по крайней мере, вертикальным. Городской изморозью. Подобный дождь за городом порядочно мстит автомобилистам.
Он пошел на четырнадцатую ночь и, клянусь, продолжает идти и сейчас. Вынужденные разъезжать, мы мрачно поглядывали на дворники "дианы-6", которые, как и на любом "Ситроене" - большом и малом - одинаково неэффективны. Если их снять, все равно ничего не изменится. По крайней мере избавитесь от назойливого скрипа, который усыпляет водителя. Одно было благо - в такую погоду нам не грозила встреча с полицейскими. Вода набивалась под дворниками и уносилась шквалистым ветром. О том, чтобы обгонять тяжеловозы, не могло быть и речи, даже приближаться к ним не следовало - столько дерьма летело у них из-под колес. Они ехали так же быстро, как и мы, и преимущественно посреди дороги.
Отыгрывались мы на классных машинах, которые хотели нас обогнать на скорости 60 км/час. Мы были глухи к их сиренам, слепы к сигналам фар, слившись душой и телом с непогодой. Нам было смешно. Вспоминаю сердитую "МЖ", словно летевшую по воздуху, которая завывала то слева, то справа от нас. Но приходилось тормозить из-за плохой дороги и ее заносило. Водитель был отчаянный. Но он все равно жал на газ, не считаясь с рытвинами и скользкой поверхностью. Достоинство переднего ходового моста,- объяснял я Пьеро,- заключается в том, что машина зарывается, понятно? В конце концов он нас все-таки обогнал, объехав деревню.
Несчастные курортные поселки под потоками дождя выглядели кладбищами, а дома - катафалками. Привезти сюда женщину, вышедшую из тюрьмы, было бы просто чудовищно. Она могла, чего доброго, пожалеть о камере. К тому же море вскоре поглотит все эти пляжи. Посреди дороги мы повстречали осьминогов. Морской ветер гнал "Диану" так, что можно было не пользоваться газом.
*Равнины, песчаная местность во Франции.
Однажды, когда для экономии средств мы жевали бутерброды на высокой скале напротив бушевавшего моря, устроившись в хорошо нагретой кабине машины, ветер сервал с нее капот. Пришлось, чтобы не упустить, гнаться за ним под холодным душем. Дальше мы поехали, несмотря ни на что, без капота. Добравшись до бистро небольшого порта, мы заказали горячий грог. Оно называлось "Коммерческим отелем". Покуривая трубки, моряки с улыбкой поглядывали на нас. Все молчали, словно на семейной вечеринке. Но чувствовалось, что мы потревожили их покой. Через некоторое время дрожь прошла.
- Надо поставить этот окаянный капот на место,- сказал я.
- Плевать я на него хотел! - ответил Пьеро.
Ладно. Выхожу один. Машина стояла под навесом, с которого стекала вода. Одному мне не удалось справиться. Тогда я бросил дело и вернулся в кафе. Было шесть часов.
- Помоги мне,- говорю.
- Иди ты...- отвечает. Хорошо. Сажусь.
- Что происходит, Пьеро? - спрашиваю его.
- А то, что мне все надоело. Я больше не сдвинусь с места. Мы тут отдохнем. В номере.
- Ну вот, начинаются глупости. Мсье заклинило. А если у нас спросят документы?
- А плевать! Я уверен, в такой дыре они и понятия не имеют, что такое жандарм, а уж газеты не читали со времен перемирия... Если не так, можешь меня убить!
Я уступил. Подчас приходится это делать и для младшего. Я уступил, потому что мы устали. Пьеро был способен сделать новую глупость. Уже несколько дней он готов был сорваться. И все чаще заговаривал о том, чтобы вернуться к Мари-Анж. Он все спрашивал, чего мы топчемся перед этой тюрьмой.
- Ты же видел, когда эта рыжая вышла, ее уже ждали. Нормально. С другими будет то же самое.
- Со старухой будет иначе.
- А если она не выйдет раньше Рождества? Мы будем здесь ждать сочельника?
- Обождем еще неделю...
- Тебе приходят в голову только паршивые идеи. Сам не понимаю, с чего я тебя слушаю, следую за тобой, болтаюсь с тобой.
- Никто тебя не держит!
- Шутишь! Бабки ведь у тебя!
- Да. И пушка тоже.
Ничего не поделаешь, вот какие разговоры случались у нас с Пьеро, двух друзей, не разлей водой. К тому же Пьеро надоела холостая жизнь, надоело мотаться по дорогам зазря.
- Тебя даже не возбуждает дорожная качка? - спрашивал он.
Запах морского, пропитанного йодом ветра ничуть его не успокаивал. Он больше не хотел ждать этого пресловутого, сомнительного дела, о котором я ему говорил по вечерам перед сном. Его терпение было на исходе. Он хотел, чтобы я отвез его к шлюхам в Нант.
- Забудь. Надо беречь бабки,- ответил я.
- Тогда давай закадрим какую-нибудь няньку. Черт возьми! С нашим-то классом!
- Валяй. Иди. Держи тысячу франков...
- Что мне делать с такими деньгами? Я даже не смогу сводить малышку в кино...
Вот почему я уступил. Чтоб он успокоился. Я даже дал ему нажраться вволю. Мне тоже надоело питаться бутербродами. Мы заказали хорошенького лангуста. Каждому двух. С белым вином. А затем, слегка покачиваясь, пошли наверх. Никто нас ни о чем не спросил. Только заполнили какую-то анкету.
Там были две комнаты. Одна для нас, другая, рядом, Бог знает, для какой сучки во время течки, которая мешала нам спать до рассвета. Она не закрыла пасть всю ночь. Словно через нее проходили по очереди все портовые рабочие. Так она стонала, кричала, пыхтела. Я не говорю о дожде, который хлестал по стеклам, о завываниях ветра, со свистком проносившегося над портом, о стучащей черепице и часах на церкви, отбивавших каждые четверть часа. Лишняя доза принятого муската превратила наши головы в резонирующий горшок. Все грохотало вокруг нас. Мы стучали зубами от холода, прижавшись друг к другу на небольшой кровати, которая тоже скрипела при каждом нашем движении. Приходилось держать себя в руках. Блеявшая в соседней комнате баба выражалась на местном диалекте. Мы не понимали ни слова, но ее голос был красноречивее слов. Ее так и раскачивало во все стороны. "Животное,- говорил я себе.- Грязное животное". Какая-нибудь прислуга с откусанными ногтями. Которую можно вывернуть, как перчатку. Готов поклясться, что она даже носков не сняла. Пьеро, как собака, тихо вздрагивал на моем плече, я гладил его по головке.
Я всегда мечтал о серьезной, хорошо воспитанной девушке, которая бы стала принимать нас в кругу семьи, познакомила со стариками. Я мечтал о девушке, которая отказалась отдаться сходу и у которой удалось сорвать поцелуй только на качелях. Точнее - я мечтал о двух сестрах, именно это было нам нужно. Младшей - для Пьеро и старшей - для меня. Первая была бы шаловлива, с завитушками волос на шее. Мне же досталась бы другая, за которой я стал бы ухаживать. Но она осторожна и настроена ностальгически из-за первой неудачной любви к погибшему в горах студенту. Мы будем разговаривать о нем в лесу, собирая грибы. Я полюблю этого мальчика, как брата, этого Шарля или Дидье, которому так нравилось, сидя в засаде фотографировать серн. Она покажет мне его снимки закатов в ландах, дивных вершин и ледопадов, а также собственную фотографию этого Шарля или Дидье, улыбающегося и загорелого в трико из жаккардовой ткани. С какой стати, думал я, мы обречены любить только прислуг, девушек сомнительной репутации, таких же неудачниц, как и мы, всяких парикмахерш, официанток из ресторана, обязанных подкладываться под хозяина, чтобы доставлять ему удовольствие, которые спят в пристройке и которых выгоняют за плохо набитую трубку, которые встают раньше всех, сами стирают белье и выходят неузнаваемые из тюрьмы? Почему?
В шесть мы были уже на ногах. Дождь продолжал идти. Мы обулись и спустились вниз, так и не увидев бабу, которая, должно быть, спала перед уходом на работу. Мы выпили соку и бегом отправились к машине, чтобы установить капот. Тулуза. Мы думали о Тулузе. Жизнь - говеная штука. Хотелось все послать к черту!
Ну надо же, она выбрала именно это утро, чтобы покинуть тюрьму! А мы так и не успели найти ничего подходящего для приема. Небо послало нам испытание. Эта сучья администрация тюрьмы могла бы продержать ее еще несколько дней. Что она подумает? Мы будем наверняка выглядеть мудаками, не сумевшими подготовиться к празднику! Она с полным правом рассердится. Не поверите, но честное слово, я почувствовал страх.
Полно! - сказал я себе.- Спокойно! Спокойно!.. Увидим. Прибегнем к импровизации. У нас нет причин  паниковать. В крайнем случае ее можно будет отвезти переночевать на побережье в один из домиков. За отсутствием лучшего могла бы подышать морским воздухом. Начиная от Киберона и до мыса Фреель, мы тщательно обработали 57 домиков. Все проверив, завели на каждый карточку, в которую заносили все подробности - сколько комнат, есть ли раздельный санузел, каков вид из окна, имеются ли соседи...
А дождь все шел!
Но старикам с их шарами было все равно. От дождя они спасались под черными зонтами. В этот день они снова вырядились, как на праздник.
В 9.15, побросав шары, все торжественно повернулись в сторону тюрьмы. Этот момент стал важной точкой отсчета.
Она вышла приблизительно в половине десятого... Точнее не сказать, ибо мы ее не сразу увидели, хотя были на стреме, не отрывая глаз от бинокля. Но видимость из-за дождя была скверная. На окнах бистро застыла влага. Да еще приходилось прятать бинокль, чтобы не вызывать подозрений... Возможно, она пыталась выскользнуть так, чтобы ни Пьеро, ни я, ни оба вместе не заметили ее... К тому же мы все время сморкались (помнится, простыли после поездки в машине без капота). Внезапно говорю Пьеро: "Эй, там перед воротами кто-то есть!... Бабешка!"
По правде говоря, мы ее не заметили потому, что она сливалась с цветом стен и была не видна на фоне серых камней тюрьмы. Сама была такая же серая, незаметная, словно привидение, в легком летнем платье без рукавов. Это платье никогда не имело формы, а тут под потоками дождя выглядело еще более бесформенным. Не платье - картинка! Серое. Серыми были ее редкие волосы, серым - поблекшее лицо, цвета забвенья. Но "серое" - еще не то слово. Точнее было бы сказать поблекшее. Поблекшее, бесцветное, прозрачное. Выделялась она лишь благодаря маленькому металлическому солдатскому чемодану, чуть менее серому, чем все остальное, но который не блестел из-за отсутствия солнца.
- Какая-то она несуразная,- говорит Пьеро, смотря в бинокль.
Да, конечно, это не была женщина нашей мечты, на которой хотелось бы на секунду задержать свой взгляд. Но взгляд штука мимолетная. На ней бы он действительно не остановился. И вместе с тем это не была уродина. Скорее - какая-то неприметная женщина! Но я продолжал смотреть на нее. И старики под черными зонтами тоже. Как загипнотизированные. Один Пьеро выглядел надутым.
- А я нахожу ее красивой,- отвечаю.- Очень. Ничего не поделаешь.
Она стояла неподвижно. С голыми руками, туман окружил ее, и мне казалось, будто она плывет над землей - такой казалась щуплой на фоне огромного здания. Думаю, так возникает любовь с первого взгляда.
Я положил деньги на стол, чтобы уйти в любую минуту. Когда же она спустилась с тротуара, сказал Пьеро: "Пошли. Сейчас она перейдет площадь".
Встаем. Идем. Она появляется на площади, обсаженной пристально рассматривающими ее стариками. И, внезапно обнаружив их, с беспокойным видом замирает. Незаметно подойдя к ней, мы располагаемся между двумя ивами. И ждем. Подходит один старикан и предлагает ей укрыться под своим зонтом. Та никак не реагирует. То же самое делает другой старичок. Теперь над ее головой два зонта. Похоже, это ее совсем парализовало. Но нет - начинает двигаться. Оба зонта следуют за ней. К ним хочет приблизиться третий и жестом выражает желание нести ее чемодан. Она отказывается, и перекладывает его в другую руку. И движется мелкими нерешительными шажками. У нее вид оперированной, которую слишком рано поставили на ноги. Не видя нас, она направляется в нашу сторону, оглядываясь на стариков, напоминающих потешных часовых, стоящих вокруг по стойке смирно. Но тут она обнаруживает нас. И замирает на месте. В шоке рассматривает нас. Ее глаза словно проникают в нашу душу. Уж не покраснел ли я? Проходят секунды. Я нахожу в себе силы улыбнуться ей. И тут она пускается наутек.
- Она психованная,- говорит Пьеро.
- Мы не меньше,- отвечаю.
Постоянно оглядываясь, та продолжает бежать. Даем ей фору, и только после этого отправляемся следом. Застегиваем воротники наших английских плащей. Засунув руки в карманы, большими шагами стараемся догнать ее. Ей страшно. Переходит на другой тротуар. Все это предельно глупо. Мне становится неловко. К тому же чувствую, как весь вымок. Вода затекает за воротник, струится по шее. Женщина стремительно уходит вперед.
- Это не иначе, как чемпионка Николь Дюкло,- говорит Пьеро.- Я и не знал, что ее посадили.

Едва мы приближаемся к ней, как она ускоряет шаг, спотыкается, слышно, так тяжело дышит. Дома поредели, скоро начнется пригород... Надоело! Быстро догоняю ее и хватаю за руку. Одни кости.
- Стойте! - говорю ей.- Вы устали. Зачем бежать? Это глупо.
Вся дрожа, она смотрит на нас - я это чувствую по руке.
- .Вам же холодно,- продолжаю.- Незачем тут оставаться. Вы совершенно промокли. Еще простудитесь... Набросьте-ка плащ моего друга... Где ты, Пьеро?"
Тот чихает.
- Что вы хотите? - спрашивает она.
- Ничего! Вам помочь.
- Почему?
- Просто так! Мы видели, как вы вышли, и подумали...
- Кто вы такие?
- Никто! Два друга! Всё!
- Оставьте меня...
Она садится на дорожную тумбу, поставив чемодан между ногами. В грязь. И ни за что не хочет взять плащ Пьеро, отталкивает, даже не глядя на него. У того огорченный вид.
- Оставьте меня в покое!..- Она почти умоляла...
Наступила пауза. Промчался тяжеловоз. Она подняла голову и закричала: "Ну разве трудно оставить меня в покое? Именно сегодня!" Ай! Как сейчас вижу ее искривленный рот, обезображенное лицо, в нем куда больше отчаяния, чем гнева. Что-то такое, что, как бы соединив все виды отчаяния и озлобления, вырывается из-под земли подобно гейзеру... Впервые в жизни я убедился, что принадлежу к цивилизованной части общества...
- Сходи за машиной,- говорю Пьеро, который смотрит на меня с ужасом.- И бегом!
Он убегает, натягивая по дороге плащ.
Я остался с ней один... Присел у ее ног, взял за руки. Она их отнимает. Ладно... Стараюсь говорить с ней как можно мягче.
- Мадам, послушайте. Не надо нас бояться. Просто вам нельзя оставаться с голыми руками, без плаща, без зонта под дождем... Мы вас отвезем... Куда скажете.
- Не знаю...
- У вас есть деньги?
Пятьдесят франков.
- Есть кому позвонить?
- Нет.
Она с отсутствующим видом смотрела на меня, словно пытаясь увидеть что-то на моей спине. Я казался сам себе прозрачным. У нее были огромные серо-зеленые, цвета лазури глаза, сейчас опущенные. Я словно погружался в темную, неподвижную воду. Полный горечи рот казался тоже опущенным. Все у нее было опущено. Ее лицо представляло результат необратимого усыхания плоти, которая удерживалась на костях только сеткой морщин. Седеющие пряди волос прилипли ко лбу. На лице было лишь несколько непонятных пятен и какая-то синька на ресницах. А я, как зачарованный, продолжал с ней разговаривать, импровизируя, мямля, упорно добиваясь того, чтобы растопить безразличный ко всему айсберг.
- Я мог бы вас рассказать что угодно,- говорю.- Наболтать всякой всячины. Скажем, о том, кто я есть, не знаю, скажем, что я журналист... Вот именно! Что я веду расследование о положении в тюрьмах, что-то в таком роде... Это не трудно... Так нет, я не стану болтать зря! Я никто! Ровным счетом никто!
- Тогда что вам нужно?
- Я уже сказал.
- Да, но почему именно я? Почему вы хотите мне помочь?
- Разве я не имею права помогать тому, кому хочу и когда хочу?
- Я вам не доверяю!
- Да черт побери, мой приятель сейчас вернется с машиной, в ней тепло, мягкие сидения и все такое. Мы позаботимся о вас!
- Мне надоело, чтобы обо мне заботились.
- Но... Однако... Вам надо переодеться. Вам есть, что надеть в этом чемоданчике?
- Нет...
- Вот сами видите! Ни денег, ни одежды... Плохое начало...
- Мне дали адрес...
- Бюро по переподготовке?
- Что-то в этом роде... Я пожал плечами.
- Это несерьезно,- мягко говорю.- Все, что вам дадут,- это тарелку супа и три адреса католических предпринимателей. Вас мило примут их дамы... С нежными голосами... Почтенного возраста... За чашкой чая... И станут задавать кучу вопросов, не желая ни на минуту как-то обидеть. И вам все равно придется рассказать свою историю от А до Я, отвечая на "почему", "каким образом", "как это случилось" - обо всех подробностях дела... А бабешка, принимающая вас в своем салоне... с пианино... цветами будет слушать вас внимательно, скрестив руки на коленях... Тихо покачивая чепцом, полная сочувствия, доброжелательства, не скрывая даже чуточку возмущения, узнав, как поступают с бедными девушками... Вы услышите временами "бедняжечка", и это будет звучать, как рефрен... Все идет, как по маслу, они вас берут на испытательный пятнадцатидневный срок, чтобы вы успели привыкнуть к месту сторожихи, женщины для поручений или еще чему-то. Вы наброситесь на работу, но вас ожидает жестокое разочарование. Мокрая от пота, вы будете стараться лишь бы угодить, лишь бы угодить... Но что произойдет через неделю? В доме внезапно пропадает какой-то предмет... Подсвечник... Часы... Немного белья... Авторучка малыша... Тогда вас призывает мадам, она хочет поговорить с вами о разных вещах, и с всякими извинениями, принимая во внимание, сколько вы пережили, станет взывать к вам, чтобы вы ее поняли. К вашему здравому смыслу. А потом самым деликатным образом пояснит, что они, конечно, очень огорчены, но в округе болтают... и если бы все зависело только от нее, то не было бы проблем, но ее муж занимает такое положение... Понимаете? Да, мадам, конечно, мадам, я понимаю... Вы здорово все понимаете... Никогда еще все не было так понятно. И вам все настолько ясно, что вы даже не пытаетесь оправдаться. Вам отлично известно, что это бесполезно и что куда бы вы ни пошли, там всегда найдутся Мадлен или Жак, шофер или кухарка, которые, пользуясь вашим прошлым, станут набивать себе карманы.
Тогда эта дуреха сунет вам немного денег, по быстрому, словно сто франков жгут ей руку... может быть, двести, к чему мелочиться? Ей же хочется жить со спокойной совестью!.. Держите, малышка... Удачи вам... Заходите без страха... Если возникнут проблемы, не оставайтесь одна, вам не следует оказаться в одиночестве, наш дом всегда открыт для вас, мы сохраним самые лучшие воспоминания о вас... Устройте себе отпуск... Вы поели? Вы пришли в себя?... Она вручает вам даже рекомендательное письмо. Очень лестное... Вы благодарите даму: спасибо, мадам, спасибо за все. На всякий случай спрашиваете, есть ли у нее друзья, которым... Она поднимает глаза к небу... Говорит: "бедняжка", еще "бедняжка", если бы вы знали людей!.. Когда они узнают, откуда вы вышли... Запомните, не все такие, как мы... У мужа связи, но вам это не понять... Она знаком поясняет, какие это высокопоставленные люди, какие шишки. Так вот, ее мужу приходится, в его положении это совершенно необходимо... И вы уходите на цыпочках, благодаря тысячу раз и уже никогда не позвоните в эту дверь, вам известно, что она всегда будет закрыта для вас и что сменившая вас прислуга или сторожиха неизменно ответят: "Мадам больна. Мадам на каникулах". Вам ничего не остается, как уничтожить рекомендацию. Но если бы остались у них, ничего бы не выиграли, кроме ссадин на руках от мойки посуды, от очистки сортиров и стирки белья!
Я совершенно выдохся от этой длинной речи... Дождь продолжал поливать нас, как из ведра. Ручьи так и стекали с наших волос. Моя беглянка вся в потеках, напоминавшая водосточный желоб, смотрела на меня. Промокшее платье прилипло к телу. Было видно, как выступают худенькие и острые плечи. Хрупкие вены бились на запястье. Чулок на ней не было. Острые коленки почти трогали меня. Мне хотелось сгореть их руками.
В конце концов она заговорила:
- Я согласна с тем, что вы сказали. Улыбаюсь ей:
- Сами видите...
- Но мне интересно знать, что предлагаете взамен...
- Все! Мы с другом поступаем в ваше распоряжение. У нас есть машина и деньги. Вот они (вытаскиваю купюры и сую ей под нос, но она даже не смотрит на них...) Перед вами два типа, которые ждут ваших приказаний.
Она тоже улыбается:
- А не слишком ли это?
О. я едва не выложил все, что думаю (да катись ты, дерьмо, чего цирк устраиваешь? Разве мы не ведем себя классно? Разве ты найдешь таких, как мы, которые предлагают кучу денег, по-простому, без показухи, ты давно смотрела на себя в зеркало?), когда услышал, что позади меня остановилась машина со знакомым мотором, я оборачиваюсь,- "диана"? С Пьеро? Нет, в машине двое, опускается стекло. Чья же это рожа расплывается в улыбке?..
- У вас неприятности? - спрашивает бабенка. Я неловко встаю... Она смотрит на меня как-то странно и ее парень за рулем тоже...
- Нет,- отвечаю.- Спасибо. Вы очень любезны... У нас маленькая авария... Ничего страшного, большое спасибо.
Те смотрят друг на друга... Затем вокруг, на обочину, дорогу впереди, сзади, они ищут машину и не находят. Нет машины, и это их сбивает с толку, весь строй их мыслей поколеблен. Я чувствую, как четыре глаза подобно прожекторам впиваются в меня.
- У вас авария? - повторяют они.
- Да,- отвечаю.- Безделка...
- Но... Где ваша машина?
- В гараже...
В их глазах опять беспокойство:
- А вы... Вы тут... Под дождем?
Я сую руку в плащ, стараясь не торопиться и не поступать поспешно.
- Спасибо, дамы-господа... Все действительно в порядке...
Но те продолжают упорствовать.
- А ваша дама? Ей не охота укрыться?
Да, этой старой скотине охота, и она пользуется случаем, чтобы встать и подобрать чемодан. Удерживаю ее за рукав. Ничего не поделаешь, приходится вытащить пушку:
- А ну, сваливайте побыстрее,- спокойно говорю им.
Они безропотно отъезжают, не требуя дополнительных объяснений. Парень так торопится, что запутывается в педалях, в скоростях, жмет на газ и дает задний ход. Машина чихает, я не могу удержаться от смеха... Женщина рядом тоже смеется. Я чувствую, как напряглась ее рука... Она смотрит на меня, я на нее... И тут уж мы оба не можем сдержать сумасшедший смех. Господи, как легко становится от этого! Отдаю ей револьвер.
- Держите. Оставьте его себе. Но поехали вместе... Она засовывает его в сумку на перевязи.
- Он заряжен?
- Да-
Счастливый, улыбаюсь ей... А тут подъезжает и наша "диана", на сей раз с Пьеро... Открываю дверцу, чтобы она села... "Нет, я лучше сзади". Как угодно. Она усаживается, и я мягко закрываю дверцу. Сажусь рядом с Пьеро.
- Сделай объезд,- говорю.- Поехали назад. Тут к нам привязались какие-то типы,- И рассказываю. Он хохочет.
- Когда они нужны, эти придурки ни за что не остановятся,- говорит он, Снова катим. Проезжаем всюду одинаково мерзостные пригороды. В машине все молчат. Краем глаза вижу, как наша гостья достает револьвер и проверяет, действительно ли он заряжен. Сухой щелчок вставленной обоймы. Пьеро привскакивает и оборачивается. Ну и балда!
- Следи за дорогой,- говорю ему.- Врежешься в тротуар!
- Она вооружена?
- Да нет, кретин! Не бойся... Спокойно! Это наш пистолет!
- Что? - И внезапно тормозит.
- Ну и что такого? Я отдал ей, чтобы  она  успокоилась. Теперь она нас не боится... Я поворачиваюсь к ней:
-   Не правда ли, теперь вы спокойны, да?
- Ладно уж,- только и отвечает... Она еще не полностью расслабилась. Но есть надежда на выздоровление.
Подавленный Пьеро делает пессимистический вывод (уже несколько дней он все видит в мрачном свете):
- Ты совсем свихнулся. Я связался с непредсказуемым психом и опасной уголовницей. Не жди ничего хорошего".
- Заткнись,- говорю.- Будь хотя бы любезным. В машине дама!
- Следует знать (это она говорит, дама, которую его слова совсем не тронули, запихивая пистолет в сумку)... Следовало бы знать, что все приключения плохо кончаются... Есть только один выход...- Но какой, она не называет.
Пьеро трогает, вздыхая. Меня тошнит от него, но сейчас не до этого. Я смотрю на нашу пассажирку. Ее глаза избегают моих. Она сжимает сумку на коленях.
- Вы позволите мне узнать ваше имя?
- Номер 767,- отвечает.- Бирка номер 767.
Пьеро награждает меня растерянным взглядом (может, вылезем тут? Бросим ее? Высадим на тротуаре?) Я улыбаюсь моему дружку. Какой же он еще мальчишка!
- Тогда давайте по порядку, номер 767. Чего бы вам сейчас хотелось?
- Мне? Ничего...
- Понятно, но мне зато охота знать, не будем же мы кататься целыми часами без цели... Куда едем?
- Это не мое дело... Я у вас ничего не просила. Вы настояли, чтобы я села, так вот я и села в машину... Наверное, у вас есть какое-то предложение. Но не рассчитывайте на меня, чтобы принимать решение вместо вас.- Все это она произносит на одном дыхании беззвучным голосом, совершенно безразлично поглядывая на дождь за окном.
Спокойствие.
- Вы правы,- говорю.- Извините меня... Вы не считаете, что первым долгом не мешало бы купить вам теплые вещи?
Ответа нет.
- Разве вам не холодно?
- Немного.
- Ладно.
Возвращаемся в город. Доезжаем до центра. Прошу Пьеро остановиться перед большим трехэтажным с блестящими витринами магазином. Вылезаем. Она останавливает нас: "Я пойду одна". Мы смущенно переглядываемся. "Как угодно". Сую ей две новенькие купюры по 500 франков, Пьеро с отвращением отворачивается и направляется к большой витрине нижнего белья.
- Спасибо,- говорит она.
- Вам  револьвер   не   понадобится,- говорю.- С  ним идти неосторожно. В этих местах полно инспекторов. Протягиваю руку к ее сумке, она отступает.
- Он останется со мной.
И уходит в магазин. Я даже не успел среагировать. Подхожу к Пьеро, застывшему перед раздетым манекеном.
- С меня хватит,- сообщает он.- Я возвращаюсь к Мари-Анж в Тулузу. У меня начинает болеть печень. Мне эта бабешка не нравится. Я ей не доверяю.
Я вытаскиваю деньги:
- Сколько тебе надо?
У него отваливается челюсть. С удивлением смотрит на меня.
- Идем, обсудим в теплой машине. И увожу его, обняв за плечи.
Теперь за рулем сижу я.
Мы ждем ее, немного обеспокоенные. Лишь бы не сбежала с бабками и пушкой к какому-нибудь веселому своднику!.. Лишь бы не стала тибрить вещички... Нам ведь даже не известно, за что она села, эта милашка.
Я все время перевожу глаза с часов на двери магазина. Похоже, что мои старые водонепроницаемые часы не идут вовсе. Их говеные стрелки не хотят передвигаться. А двери магазина не перестают пропускать сотни девчонок, сбежавших с занятий. Пьеро мрачно поглядывает на них.
- Погляди на ту блондиночку,- с тоской вздыхает он.- Недурно сложена, а?.. Погляди, какая задница! Смотри, какие штанишки! И черт возьми, какая выпуклость. Малышка наверняка любит эту работу, маленькая шлюха хороша в постели... В 20 лет всем хочется попробовать. Держу пари, что она пойдет с нами. Но когда я думаю о той, которая заставляет нас тут торчать!.. Нет, мадемуазель, мне жаль, я то готов, но мой друг увлекается археологией, его интересуют разбитые древние амфоры. Венера Милосская без рук. Он старается вникнуть в предысторию, изучая прекрасно сохранившихся мамонтов!
- Перестань! Вот она...
Она ли это?.. Да, она... Едва узнаем ее. Она больше не серая, она - черная. Купила черный костюм, черные туфли и черные чулки. Ей это очень идет. Серыми остались только волосы да кожа на лице. В руках большой бумажный пакет.
- Только этого не хватало! - говорит Пьеро,- Предупреждаю тебя, я к ней не притронусь. Этот жанр не в моем вкусе. Оставляю ее тебе. Можешь валяться с ней, сколько хочешь! Даже жениться, если пожелаешь! Сделаешь доброе дело! Понятно? И будешь настоящим героем!
Ни слова не говоря, она устраивается на заднем сиденьи. Только возвращает сдачу. Я же отказываюсь ее взять... "Спасибо". Кладет деньги в сумочку. Насколько могу понять, там осталось двести или триста франков.
Отъезжаю... Все молчат. Почему черное? Не смею ее спросить. Пьеро смотрит в сторону.
Первой заговаривает она. "Мне бы так хотелось выпить настоящего кофе! С бубликами. Это доставило бы мне удовольствие".
Мне это тоже доставит удовольствие. Даже становится легче на сердце при мысли, что она голодна, чего-то хочет. Начинаю искать самое симпатичное в городе бистро.
Находим ресторан. Дорогое заведение, где к официантам проявляют уважение. Звучит музыка, в витринах полно всякой цветной снеди. Останавливается, чтобы посмотреть. Я следую за нею по пятам. "Что-нибудь хотите поесть?" Она говорит "нет".
Усаживаемся за стойкой. Высокие табуреты, эрзац-кожа, медный прилавок. Люстра из опалинового красного стекла.
Я не спускаю с нее глаз, пока она выпивает две большие чашки кофе и съедает половину подноса с бубликами. Смотреть, как она ест - удивительное зрелище. Она не говорит, ни на что не смотрит, только жрет, поглощает еду - и всё! Пьеро наплевать, он просматривает эротический журнал. Этот мерзавец сравнивает нашу изголодавшуюся женщину с изображенными на лакированных страницах бабенками. Я же попиваю свой кофеек.
Спустя некоторое время она прекращает жевать. И дает знак официанту подать счет. Пытаюсь вмешаться. Ничего не поделаешь, вытаскивает деньги, хочет сама заплатить, она угощает... В открытой сумочке видна пушка, боюсь, что Пьеро может соскочить с катушек. К счастью, ее закрывает. "Можно ехать",- говорит. И мы сползаем с табуретов.
И вот мы уже катим по дорогам Франции. Среди полей. Можно и не уточнять: дождь продолжается. Мимо проносятся бретонские перелески. За четверть часа 767-ая не сказала ни слова. Она переваривает завтрак на заднем сиденьи. И не спрашивает, куда едем. Смотрит на пейзаж и ждет. По мере того, как мелькают километры, молчание становится все более гнетущим, я начинаю волноваться. Может, Пьеро действительно прав, и моя идея достойна лишь такого мудака, как я. Наверное, старею. Куда может нас завести этот фейерверк говеных находок, нелепых придумок, дебильных озарений?
- Меня тошнит,- заявляет она.
Останавливаемся. Она вылезает подышать свежим воздухом. Я сопровождаю ее. Она качается и опирается о кузов машины. Укрываю ее своим плащом... Вся дрожит, на лбу появляется испарина, и вот уже, согнувшись вдвое, изрыгает съеденное обратно. Я вынимаю платок, чтобы вытереть ей рот, та не протестует и тяжело дышит. "Вам лучше?" Она С огорченным видом кивает. Я выбрасываю платок в папоротник... И мы трогаем дальше...
Поскольку мы едем к морю, то в конце концов до него добираемся: против такого закона не попрешь. Море! Оно появляется внезапно из-за незаметного поворота. Кажется, что оно нас снесет - такие высокие волны.
Останавливаюсь напротив, чтобы она лучше посмотрела.
- Я хочу есть,- говорит.
Мы с Пьеро одновременно оборачиваемся.
- Вы считаете, что это благоразумно?
Сидим за столом в настоящем ресторане с белыми скатертями, расположенном над небольшим портовым городком, где живут моряки и рыболовы. Полдень. Мы первые.
Едва проснувшийся официант протягивает меню.
Она заказывает устрицы. Целую миску. Всех родов. Четыре дюжины. А затем омара. И еще суфле, в меню помечено: "по заказу".
- Всё,- довольная, говорит.- А вы?
Мы... Почему бы не то же самое и для нас?
Под тяжестью заказа официант отступает. Уже двадцать лет, как он работает официантом, но такого еще не видел! Даже в разгар летнего сезона, когда здесь высаживаются отряды американских туристов.
Сидящая напротив нас дама в черном говорит:
- Держу пари, что потребуют заплатить вперед. Сколько, по-вашему?
- Не надо никакого пари,- отвечаю.- Мы же согласны уплатить.
Она права. Перед нами внезапно возникает огромная масса жира, еще смахивающая на женщину, в черном платье, которое не делает ее тоньше. Красотка из числа приехавших из Африки. Хозяйка решила почтить нас своим вниманием. И пытается скрыть тревогу под широкой улыбкой коммерсанта.
- Здравствуйте, мадам. Здравствуйте, господа (Она говорит горячим, идущим откуда-то из глубины ее тела голосом. Представляю ее в похотливой комбинации во время сиесты...) Сейчас вам подадут. Не хотите ли аперитива перед этим, чтобы потерпеть? Я послала за раковинами... Надо подождать. Вы, вижу, большие любители устриц. Как приятно. Молча смотрим на нее. Она смущена и снова возвращается к разговору об аперитиве: "Что я могу вам предложить? Рюмочку белого?"
Нет, спасибо, не хотим белого вина. Тогда она смотрит через окно на разбушевавшееся море:
- Вам не повезло с погодой. Сейчас время прилива... Вода все заливает...
- Надеюсь, здесь тихо в такое время года? - говорит наша подруга очень светским тоном.
- Да... Да... Скорее так... Но всегда кто-то проезжает мимо... Наше заведение славится в округе.
- Вы упомянуты в справочнике "Мишлен"? - спрашивает Пьеро.
- .Нет... И уж если на то пошло, скажу вам, что мы и не стремимся там оказаться...
- Скажите, пожалуйста... И почему же?
- Из-за толкучки, мадам, из-за толкучки... Невероятно!.. Мы предпочитаем иметь меньше клиентов, но обслуживать их лучше. Не скрою от вас, что в разгар сезона, числу к 15 августа, например, мы в полной запарке. Представляете, что будет твориться, если нам присвоят две звездочки *.
- Представляю!
- Еда обычно идет прямо с плиты... Рассчитаться не успеваю... Мне вот даже не удается побеседовать с клиентами. Весь день считаю выручку и вручаю сдачу.
- Наверно, тяжело...
- Очень. А потом клиентура, клиентура... Мне еще везет, у меня бывают приличные люди, туристы, семьи с детьми, много иностранцев. Но в такой запарке всякое случается, за всем не уследишь и.
- Сбегают, не уплатив?
- Конечно, мадам. Как и повсюду... Сами знаете, что такое пляжи!
- И все равно вы меньше рискуете, чем на юге,- добавляю я.
- Да, мосье, это верно! Но вот что случилось недавно, на пасху. В пасхальный день... Такие приличные на вид люди, хорошо одетые, хорошо воспитанные, ну, как вы!.. Приехали на прекрасной машине, кажется, американской... Садятся за стол. Их было восемь человек... Все время смеялись. Очень симпатичные па вид, именно таких хозяин ресторана всегда рад видеть у себя... Молодые, красивые, элегантные, располагающие...
В эту минуту наша подруга застенчиво вытаскивает из сумочки три сотенные, которые открыто сует под тарелку на скатерти.

*Рестораны, как и отели, во Франции делятся на категории o по звездочкам! от одной до пяти.

Хозяйка ошалело поглядывает на деньги... Мне даже кажется, что ей неловко. Уж не помню, но думаю, что их запаха для нее достаточно. Приятного запаха денег! Только не надо доверять поговорке, будто у денег нет запаха. Есть! Прекрасный! А на народную мудрость нам плевать! Бабки так прекрасно пахнут, что ими не мешает душиться. Только это может придать шарму. В доказательство всякое беспокойство хозяйки исчезает, как по мановению волшебной палочки.
Теперь она радостно хлопочет вокруг нас.
- Это были такие же очаровательные люди, как и вы... Так вот... Они ели за четверых...
- Если по восемь, стало быть, 32 штуки на рыло,- говорит Пьеро.
Она снова ошалело оглядывается... Рассказ получается какой-то рваный. Хозяйка ничего не понимает. Это прекрасно видно. Она столкнулась с миром, о котором не имела понятия. У нее начинается чисто метафизическое головокружение. Ей не понятно, почему мы лыбимся, как трое неизлечимых параноиков. Ей помогает достойно выйти из щекотливого положения проходящий мимо официант.
- В чем дело, Серж? Устрицы готовы?
- Сейчас, мадам, сейчас. Пришлось позвать на помощь, чтобы все открыть.
И вот нам их привозят на трех столиках. "Приятного аппетита",- желает хозяйка и исчезает, ей явно неловко со своей слишком очевидной угодливостью.
А мы набрасываемся на двенадцать дюжин, не теряя ни секунды. Едим молча, сосредоточенно. В конце концов, что такое ликвидировать каждому 48 устриц! Они лезут сами собой. Вкусные! Больше, чем вкусные. От того, как она ест, нельзя оторвать глаз. Я вижу, что она вспоминает простейшие жесты. Даже не замечает, что я за нею наблюдаю - так она сосредоточена, держа в руке маленькую вилочку и лимон. Можно сказать, даже чуточку порозовела. Кожа кажется менее пергаментной. Мне охота взять ее руки и поцеловать кончики ногтей. Смотрю на Пьеро: он улыбается. Он тоже наблюдает за ней.
Двенадцать дюжин ликвидированы. Белое вино пошло само собой. Глаза ее начинают поблескивать. Но она остается строгой и молчаливой. Мы тоже.
Омаров ожидает та же участь. Хотя ритм поглощения еды несколько снизился.
Хозяйка так и юлит вокруг нас. Следит за тем, чтобы нас ничем не обделили, чтобы бокалы были всегда наполнены. Если бы я попросил ее сделать мне ножную ванну, она была бы в восторге. Деньги на столе застряли у нее поперек горла. Ассигнации по-прежнему и невозмутимо лежат на виду. Хозяйка готова встать на колени ради них. Она всячески старается замолить свои грехи, выглядеть как можно симпатичнее, но ей это не очень удается, она не способна на это. Мы относимся к ней очень прохладно.
Между тем появляются другие клиенты, как правило, мужчины. Таким образом наша подруга единственная женщина здесь и, стало быть, самая красивая. Тем временем погода улучшается, небо рассеивается и солнце освещает лицо пашей гостьи.
Успокоившись, она дружески поглядывает на нас. "Спасибо",- и улыбается нам обоим... Берет наши руки в свои и мило их пожимает...
- Наверное, тут есть номера? - спрашивает она.
Меня охватывает страх, я не в силах ей ответить. Пьеро тоже, и мы смотрим на нее, раскрыв рот. Тогда она соединяет наши руки в своей.
- Я ведь могу вас отблагодарить только одним способом,- говорит она, не опуская глаза, как о чем-то совершенно естественном.- То есть в постели... Единственное, что я могу вам предложить... это тело пожилой женщины... Вам придется погасить свет... Но только не считайте себя обязанными! Я все прекрасно понимаю!.. Для меня это больше не имеет значения... Я так давно не знаю, что это такое... Мне не известно, сумею ли я... Придется поучиться... Жестам... Как это делают сегодня... Всему... И простить мою неловкость, Согласны?
- Вы красивы,- говорю я ей.
- Нет... Не настолько уж я аппетитна... Вам сколько лет?
- Двадцать,- отвечает Пьеро.
- А тебе?
- Двадцать пять.
- Мой Бог...- Она внезапно мрачнеет и погружается в свои серые мысли...
Нам приносят суфле. Оно горит в большом серебряном блюде. Мне кажется, что она плачет позади разделяющего нас пламени. В любом случае ни она, ни мы больше не голодны. Мы едва притрагиваемся к суфле.
- Вам не нравится? - спрашивает хозяйка.
- Напротив,- отвечает наша подруга.- Очень вкусно, только мы немного...
- Хотите принять что-нибудь для облегчения пищеварения?
- Нет, спасибо... У вас есть номера? Сердце у меня перестает биться.
- Да... Конечно... На сколько вы хотели бы остаться? Спешу ее успокоить. Справившись с глупейшим страхом, отвечаю:
- Мы интересуемся на тот случай, если когда-нибудь еще вернемся...
- У нас превосходные комнаты,- спешит добавить хозяйка.- Вид на порт прелестен. Хотите посмотреть?
- Подайте, пожалуйста, счет,- говорит женщина в черном.
Мне кажется, она оценила свой проигрыш. Вот черт!
Знаете, что она проделала перед тем, как покинуть ресторан (с тех пор я не перестаю об этом думать)? Она останавливается перед раскрытой мною дверью и оборачивается к провожающей нас хозяйке:
- До свидания, мадам. Большое спасибо... Было все отменно... Понимаете, я только что вышла из тюрьмы, мне было так приятно... Я провела десять лет в грязной и влажной камере, так что понимаете... Мне можно не дать моих лет, но мы, вероятно, однолетки... Мне сорок лет. Да, да, смею заверить! Как раз сорок, могу показать документы. Вот уже пять лет, как у меня прекратились месячные. Они угасли из-за темноты... Так вот, перед тем, как уйти, я хочу вам сказать, что вы можете радоваться появлению крови каждый месяц, хотя это и вызывает у вас дурное настроение. Но дурное настроение, нервы, ощущение жара - пустяк. Быть может, у вас больные трубы, и раз в два месяца вы ощущаете особенно сильные боли, так что вам приходится лежать в темноте... Но все это пустяки... Самое главное, когда не кровоточишь. Когда ты такая же сухая, как старое фиговое дерево!
Взволнованная хозяйка дрожала и была вся бледная.
- Но почему вы все это говорите мне? - спросила она.
- Чтобы вы запомнили и... рассказали друзьям... О таких вещах редко говорят... До свидания, мадам...
Растерянная хозяйка смотрит, как мы переходим улицу, направляясь в порт, и тут внезапно начинает кричать: "Я была экспатриирована, мадам! Со всей семьей!"
Уф! Как приятно дышать свежим воздухом!.. Даже голова кружится! По пляжу гуляет дикий ветер... Я иду вперед, согнувшись, пробиваясь сквозь него... Но погода прекрасная... Грохот волн оглушает... Они такие огромные... Да еще вопли чаек... Ноги еле двигаются... И голова кружится... Но шатаюсь я не один на этом клочке земли. Ее седые волосы совсем взбунтовались. Она где-то далеко, впереди нас... Совсем одна. Я тоже иду один Пьеро где-то с километр от меня... Почему мы идем все врозь? Она стаскивает туфли... И продолжает идти, держа в руке свои новенькие черные туфли. Тут среди песков очень красиво... Но что она затеяла?.. Остановилась... И почему-то протягивает назад свои раскрытые руки. Зачем она это делает? Да ведь она их протягивает тебе, дурак несчастный! Вам обоим!.. Бегу... Пьеро бежит тоже. Запыхавшись, подбегаем одновременно. Все кружится... Она берет нас обоих под руки. Прижимает к себе, и мы шагаем все трое против ветра. Она выглядит такой маленькой между нами... Что-то говорит, но из-за грохота ничего не слышно. Ей приходится кричать:
- Я не сержусь! Я все понимаю. Мне надо извиниться. Я просто хотела вас отблагодарить.
Останавливаемся... Переглядываемся. Теперь мы ничего не понимаем... Но внезапно мне все становится ясно! Нет, только не это глупое недоразумение!.. Я догоняю ее и преграждаю дорогу, беру за плечи, господи, какая она худенькая...
- Нет! - ору я.- Не то, совсем не то!
Она молча смотрит на меня, волосы совсем растрепались, она очень красива, и тогда я начинаю мямлить, слова застряли в горле. Хоть бы Пьеро пришел мне на помощь!
- Сегодня вечером,- орет он,- всю ночь и весь завтрашний день мы будем сменять друг друга. И ваши месячные вернутся!.. Ну, вы согласны? Мы все сделаем, чтобы они вернулись! Всё!
Но теперь уже страшно ей... Вся дрожит и не спускает с нее глаз. И, как маленькая, кивает головой в знак согласия, обещает, что больше не будет проказничать... Но вдруг начинает кричать надтреснутым голосом ветру:
- Мы не спешим!.. Правда, у нас полно времени! Погода прекрасная!
И вдруг с рыданием падает на песок... Смотрю на Пьеро... Не знаю, как выгляжу я, но его лицо искажено болью. Мы бросаемся к ней, перевертываем на спину,

 
Жанна... Мы оберегали ее от дождя половинками своих плащей. И пониже опускали головы, чтобы поглубже зарыться в воротники. Со спины это выглядело шести ножкой, странным, очень длинным и безголовым животным, парашютом из габардина. Спереди это походило па прогулку с выздоравливающей больной, поддерживаемой двумя санитарами. Маленькая седая старушка в трауре, между двумя высокими фигурами. Бывшая "звезда" в сопровождении эскорта менеджеров... Но внутри нам было хорошо, мы как могли, прижимались друг к другу. Она каждого держала за талию, ее руки вцепились в нас под нашими пиджаками. А чтобы поспевать за нами, цеплялась за ремешки, из-под которых вылезают рубашки. В какую-то минуту я почувствовал на своем теле ее холодные худые пальцы. Только тогда я понял, что с игрой скоро будет покопчено, что это была рука женщины, чьей слюной я только что напился всласть, что это была нежная и уже властная рука, которая еще не выказывала смелость, но скоро проявит ее вполне, что мы все для этого сделали и что пора было переходить к серьезным вещам. Но это была старая женщина, я не хотел ее, я не испытывал никакого волнения...
Внезапно меля охватил страх. Мне было холодно, я сам себе казался жалким, не смея взглянуть на эту исхудалую руку, которая скоро, и это будет нормально, коснется моего живота и охладит его, как смерть. Но, к счастью для меня, к счастью для нее, эта рука была неподвижна. Казалось, будто она просто нашла опору возле моего пупка Все дело в том, Жанна, что тебе тоже было страшно, даже больше, чем нам, теперь-то мне это понятно. Ты не смела пошевелить пальцем. Так мы и шли, подгоняемые злым ветром. Бесконечное ожидание только начиналось.
Это был дьявольски долгий полдень на море, говорю вам! Мы много часов таскались по берегу, став пленниками невиданного фарса, который никто не находил смешным. Мы делали все, чтобы отсрочить момент, когда... Каждый из нас опасался правды, но никто не хотел прийти на помощь. Мы по-прежнему держались за руки, прижимались плечами, словно накануне разлуки навсегда. Едва начавшись, наша идиллия уже попахивала прощанием. Следовало непременно и побыстрее с этим покончить... Мы ее смягчили, обогрели, тщательно подготовили, и теперь следовало ее трахнуть и сделать это чисто, обнимаем, прижимаем к себе, чтобы ей не было холодно, ласкаем ее лицо и волосы... Она жалко улыбается сквозь огромные слезы, не смея прикоснуться к нашим губам... Тогда мы с Пьеро одновременно склоняемся к ее рту, который открывается, а глаза смыкаются. Мы больше не движемся, застываем надолго, на очень долго, ожидая, когда песок погребет нас под собой...
Запомните-ка, ребята, следующее: для женщины все имеет значение, все принимается в расчет. Только не подходите к этой проблеме эстетически. И особенно не смейте думать о том, что скажут другие. Плевать вам на то, красива она или уродлива, длинноногая или вислозадая, богатая или бедная. С ее опущенными грудями вы будете обращаться, как с кубком вина, вы поднесете его к своим восторженным губам. Когда ее узловатые ноги обовьются вокруг вашего брюха, вас будет манить только ее рот! Вы выскажете восторг при виде ее плоских бедер, их бесстыдство восхитит вас. Если она холодная, вам придется ее разогреть. Если она ничего не умеет - научить. В любом случае она будет красива, она будет ваша, и никто не посмеет к ней прикоснуться. А утром, когда солнце проникнет в вашу хазу, вы обнаружите на смятых подушках ее радостное, счастливое лицо. Его ослепительный блеск будет предназначаться вам одним. Приятели могут потешаться сколько им вздумается! Главное, что вы почувствуете внутри - ваше волнение, ваш страх, вашу застенчивость,- когда познакомитесь с ее кожей, с ее музыкой, ее одиночеством. Даю добрый совет - воспользуйтесь всем, ничего не пропустите! Иначе, когда будет слишком поздно, перед последним занавесом, перед тем, как сдать свою старую потрепанную маскарадную одежду, вы обо всем пожалеете, вспоминая задницы, которыми пренебрегли. Тогда вы испытаете великое угрызение совести, будете выглядеть настоящим мудаком перед вступлением в ад...
Ее звали Жанной. Она нам это сказала, когда мы двинулись дальше и когда опять пошел дождь. После короткого просвета в облаках.
- Меня зовут Жанной... А вас?
Это была женщина, носившая траур по своим месячным.
Мы вернулись в порт. То есть пошли в обратную сторону, и ветер подгонял нас толчками в спину, иначе мы были бы похуже тюремных надзирателей... Нет!  Следовало определиться!  Было бы  слишком большой мерзостью бросить ее. Кто захочет эту куклу в черном? Никто даже не обернется в ее сторону! Никогда... Ничего не попишешь: мы должны были выполнить договор. Скоро она придет к нам голенькая, подогретая мыслями о наших способностях. Теперь играть вам, скажет она, оглядев с головы до пят. Скорее! Иначе я умру от нетерпения!.. Легко сказать - играть нам!..
Женщине всегда хочется, чтобы с нею обращались как по весне, чтобы ее посеяли, обработали, вывернули наизнанку. А если мы окажемся не на высоте? Ужасно, если победит желание убежать. Что она носит под костюмом? Каковы ее вкусы? Как все происходит в этом возрасте? А если она действительно слишком старая... Пьеро? Ты хочешь ее? Надо, чтобы хоть один из нас... Пьеро! Перестань рассматривать свои ноги... Жанна, я снова вижу твои черные чулки на влажном песке, твои пальцы на ногах, твою лодыжку. Да нет, ты не была старая! Нет, нас не стошнит при виде твоих седых волос на лобке и твоих складок на животе! Но если бы ты посмела к нам прикоснуться, никто бы не назвал тебя бесстыдной сукой... Как же ты ошибалась!
Господи, какими же мудаками мы были все трое! Мы старались казаться невозмутимыми, но это никого не могло обмануть. С чего было садиться на дамбу, например, чтобы под этим предлогом полюбоваться волнами, разбивающимися о скалы? Ведь нам было совершенно наплевать на эту пену! Надо было быть истинно мазохистами, чтобы стоять неподвижно под ветром, под брызгами, в полном дерьме...
Странная была прогулка! Мы даже разговаривать не могли из-за грохота волн. Они обрывали дыхание. Мы могли идти куда угодно, время все равно бы застыло на месте. Я чувствовал, что мы и пойдем куда угодно, только не в постель. Что мы потерялись в стране, где были ликвидированы все кровати. Где, оказывается, принят новый антиблудный закон... Но кто же сделает первый шаг? Кто поможет справиться с ситуацией? Ибо мы действительно не знали, как быть. Может быть, следовало обнаружить какую-нибудь хворь, чтобы под этим предлогом слинять. Как поступают иные, чтобы не ходить на работу. Но наша болезнь называлась страхом... Мы даже не смели покувыркаться с этой незаметной особой, такой класс в ней чувствовался!.. Все трое мы были заражены одной болезнью. При такой лихорадке следовало лечь в постель. Нам грозило трагическое переохлаждение... Если кто-либо из нас обладал хрупким здоровьем, он бы не перенес эту южную лихорадку, подхваченную во время путешествия во времени, именуемую тюремным заключением... С характерной атрофией головки полового члена, вызванной нехваткой солнечных лучей... Да которую надо лечить, как можно скорее, прижиганиями и инъекцией живых клеток... А мы, как идиоты, теряли время, когда, может быть, было уже поздно прибегать к искусственному дыханию прямо в рот, каплям, к сердечному массажу! И особенно держаться в тепле!..
Прости, Жанна, мы не знали, клянусь тебе. Ты нам сказала "тогда поехали", и вот мы катим куда-нибудь, не хотим тебе противоречить, торопить, пугать... В то время, помнишь, мы еще говорили тебе "вы". "Хотите вести машину? - спросил я тебя.- Вам это доставит удовольствие?" По глазам видно, что тебе бы хотелось, что это тебя здорово отвлекло бы. Можешь сколько угодно ломаться, утверждать, что не смеешь, что тебе страшно. "У меня дивным давно были права, боюсь за свои рефлексы, наверное, все забыла, нет, слишком опасно, я особенно боюсь за свои реакции". Но к чему было все это говорить, раз ты уже сидишь за рулем, совершенно сбитая с толку, взбудораженная, даже порозовевшая? Ты все еще протестуешь, пока я устраиваю тебя поудобнее, все разъясняю: "Видите эту круглую фиговину, она называется рулем и с ее помощью управляют машиной", и ты смеешься, я сажусь рядом, показываю, как переключать скорости, их четыре, ты отъезжаешь на первой. Хватит ли у тебя силенок, чтобы выжать педаль? Ну, конечно же, все получается, все в порядке! Кое-как сдвигаемся с места, мотор немного кашляет, ты переходишь на вторую - моя рука на твоей помогает это сделать, и вот уже мы едем с приличной скоростью. Да, Жанна, продолжай смеяться, ты все можешь, ни о чем не думай, все в порядке, о твоих рефлексах позаботимся мы, и постепенно, сама увидишь, выявим их по одному, поможем тебе стать совсем иной.
- А ты помнишь фокус с отражателем? - спрашивает Пьеро.
- Еще бы не помнить!
Наклонившись к ее креслу впереди, он улыбался ей в зеркальце. Она вела машину, как подросток, высунув язык. А он, не отрываясь, смотрел на нее и таким образом добился своего - Жанна взглянула на него в зеркальце. Мне приходилось все время вмешиваться, чтобы поправлять ее на виражах. Эта департаментская дорога вся состояла из поворотов. "Не смотри на меня так,- говорит она,- иначе не избежать аварии". Но так как он не подчинялся, и его взгляд все более притягивал ее, она изменила положение зеркальца, чтобы больше его не видеть. Но теперь она видит меня, и я тоже улыбаюсь ей, а как иначе было себя вести? "Ну, нет,- сказала ты.- Остановите!" Тогда Пьеро садится сзади тебя и поднимет твои волосы кончиками пальцев, и появляется твоя тонкая, длинная, готовая сломаться шея, которую он целует в ложбинку прерывистым поцелуем. Для тебя это сигнал тревоги. Ты тормозишь, закрыв глаза, нажимая одновременно на обе педали. И теперь уже не ясно, где сейчас окажется машина. Поэтому я разворачиваю руль. Нет, все в порядке, мы останавливаемся на перекрестке посреди дороги...
А ты сидишь неподвижно, словно ничего не случилось, сидишь, закрыв глаза, чувствуя на своей шее прерывистые поцелуи Пьеро. Но вот его руки оказываются па твоей груди и очень осторожно начинают расстегивать одну, вторую, третью пуговки черной блузки. Мотор работает. Ты не мешаешь ему, продолжая нажимать на педали, твоя слегка задравшаяся юбка открывает кожу выше черного чулка. Пьеро тихо снимает блузку, и тогда я чувствую как меня при виде комбинации переполняет нежность. Ты была гениальна, Жанна! Ты купила себе именно то, что мне было совершенно не знакомо, к чему я никогда не прикасался!.. Естественно, черную комбинацию. До этого нам приходилось иметь дело с чем угодно - от скромных мини-трусиков до нахальных бикини, не говоря о голой заднице шампунщицы. Но такого мы не видели никогда! Только в старых итальянских фильмах... Мы забыли, что такое существует на свете. Мы и не думали, что это может выглядеть так красиво. Простая, вышедшая из моды комбинация, с чуточкой кружев на белой коже. Мы потрясенно смотрели, не смея пошевелиться, не способные на жесты, которых ты, вероятно, ожидала, ибо я чувствовал, что твои рефлексы начали просыпаться один за другим. Они стали сбегаться на сбор, весьма довольные тем, что снова нашли друг друга.
Тридцатитонный грузовик обогнал нас, наградив настойчивыми гудками. Представляю, сколько тонн ругани было слышно в его кабине. Но мне было наплевать!
И всем сидящим в маленькой "диане-6", которую едва не расплющили, тоже! Мы были влюбленными шоферами. Для нас торможение определялось кружевами на худенькой груди. В нашей жизни внезапно образовались такие приоритеты, что было совершенно неважно, если бы целый автомобильный салон выстроился в очередь, чтобы со всей яростью клаксонить нам в зад.
- Жанна,- сказал я ей (впервые назвав ее по имени и словно ощутив тепло ее кожи на своей руке)...-Сверните сейчас налево... Там есть маленькая вилла через несколько километров. Нам будет там спокойно...
- Нет,- отвечает она,- не сейчас. Мне бы не хотелось сейчас. Лучше к ночи. Это ничего?
- Ничего,- говорю.
Я не посмел ей сказать про шторы, объяснить, что с плотными шторами и днем бывает темно, да и что при такой погоде никто не ожидал появления солнца. Мне было уже заранее ясно, что бы она ответила: "Доставьте мне удовольствие". И мы бы не стали упорствовать. Чтобы где-то спрятаться, ей нужна была ночь, и приблизиться к ней следовало постепенно. Тогда она выжала первую, и мы снова поехали прямо по дороге. Куда? Для нас, имевших резервированные виллы повсюду, это не имело значения.
Некоторое время мы продолжали катить на машине. Да, скажу вам честно, очень приятно бывает прокатить по природе, ничего не видя за "дворниками", которые ни черта не стоят. Но даже если бы мы ехали на "Мерседесе", его "дворники" тоже ничего бы не смогли сделать - снова было бы ни черта не видно! За нашими окнами погода становилась все более отвратной, и слово, которым можно было определить то, что нас окружало, потребовало бы помощи целого словаря. Мы погружались в туман, который постепенно превращался в желатин, клейкую массу. Мы едва увернулись от чего-то напоминавшего грузовика, затем от трех машин позади трактора, весьма довольных, что можно за кого-то зацепиться. Пытаемся объехать то справа, то слева, нас словно несет в трибунал. Теперь мы едем, по запаху, прислушиваясь к звукам, осеняя себя крестным знаменем. Ну, настоящая русская рулетка! Тут уж качества такого водителя, как Жанна, не имеют значения. Главное, это блузка, которую она оставила открытой, юбка, которую не натянула на колени. Нам и в голову не приходит где-нибудь остановиться, ибо нам так приятно ощущать свою потерянность.
- Завтра мы уедем из этих неблагоприятных мест,- говорю.- Мы отвезем вас на юг. Согласны?
- Да, да,- отвечает, кивая, как может, толовой...
- Вам нужно солнце. А у нас его навалом. Прекрасное лечение, подойдет? Мы обо всем позаботимся, а вы будете с утра до вечера загорать, потом спать и есть. Каждые два часа мы будем приносить вам еду, чтобы вы набрали веса.
Она тормозит около края дороги.
- Поехали сейчас же,- говорит.
- Согласны. Прекрасная мысль! А то эти бретонцы измотают нас совсем...
Делаем разворот и едем в обратном направлении. Жанна жмет на газ, она совсем с ума сошла от радости, я обращаю ее внимание на туман. "Ты прав",- отвечает она. И снова останавливается на краю дороги. Оборачивается. Берет нас за загривки и начинает ласкать.
- Я тоже позабочусь о вас,- говорит она.- Я быстро наберу форму и смогу делать кучу вещей.- И приближает свое лицо. Оно полно нерешительности, женщина не знает, кого поцеловать первым, и что при этом подумает другой. Меня, я ведь старше? К тому же все придумал я. Я решительно притягиваю ее к себе и крепко целую в рот... Она задыхается, кажется, это ей не нравится, я слышу ее стон. Тогда мои руки оголяют ее тело. Запыхавшись, отодвигаю ее и смотрю. Грудь ее бурно дышит, ей не хватает кислорода. Я же не могу оторвать глаз от игры двух черных бретелек на ее щуплых, хрупких, таких худых плечах.
- Мы остановимся на ночь по дороге,- говорит она.- Обещаю.- И приводит в порядок туалет.
- Поедем проселочными дорогами,- говорю ей в свою очередь.
- Почему?
- Потому что нас разыскивает полиция. Она отъезжает без всяких комментариев.
Как это ни невероятно, но северный дождь прекратился на Луаре. На нашем холме еще была сплошная мерзость, и мы тихонько спускались по скользкому серпантину. Напротив нас солнце заходило за чистый горизонт. Занавес разместился где-то посредине реки. Мы пересекли ее без сожалений по мосту. По ту сторону находилась нежная Франция.
От деревни к деревне мастерство Жанны за рулем становилось все очевиднее. Она безошибочно, с очевидным удовольствием, вела машину. Мы позволяли обращаться с собой, как с синьорами, покуривая ароматические сигареты. В кабине царило блаженство. Да еще нетерпение. И какая-то доза статичного электричества, действовавшего нам на нервы. Потому что ночь никак не хотела наступать. Вы скажете, что весной дни такие длинные. Но этот день был излишне затянутым. К тому же Жанна не застегнула свой пиджак... А Пьеро продолжал ласкать ее шею, плечи, спину... Сидя сзади, он был в лучшем положении, чем я. Беззащитная, она находилась прямо перед ним... Я же смотрел на ее ноги и руки на баранке. Да еще на часы.
В восемь часов я велел ей включить фары. "Ручка справа". Мы катили в сумерках.
- Надо найти отель,- сказала она.
- Хм... это опасно.
- Тогда что делать?
- Не знаю.
- Не имеет значения,- говорит.- Неважно где... Найдем какой-нибудь сеновал...
- Не может быть и речи! - отвечаю.- Посмотрим карту.
Посмотрев карту, а затем туристский справочник, я сказал Жанне: "Первая дорога налево".
- И куда мы поедем? - спросил Пьеро.
Я им прочитал, что говорилось в справочнике Мишлена о городке Флер-де бон, неподалеку на восток:
"Слава к Флер-де-Бэн, курорту, которым пользовались еще римляне, пришла в конце минувшего века. Соперник знаменитого Баден-Бадена, он стал привлекать внимание богатых клиентов. Было признаком хорошего тона - приехать сюда из Москвы, чтобы принимать серные ванны, совершавшие чудеса в лечении дыхательных путей, болезни типа астмы, бронхита и эмфиземы. Закат курорта наступил во время первой мировой войны. Постепенно Флер-де-Бэн канул в вечность, оставаясь и по сегодня местом, славящимся своими архитектурными сооружениями"...
- Вы не находите, что ради этого стоит сделать объезд?

XVIII

Едва мы минуем обитую двойную дверь номера, как Жанна, упреждая нас, одним махом скидывает пиджак, юбку и вот уже ждет вдали, по другую сторону кровати. Стоит, вздернув подбородок, в своей черной комбинации. Одна из бретелек соскользнула на тонкую руку... Это простенькая десятифранковая комбинация, смею заверить. Чтобы найти ее, приходится порыться в куче нейлонового белья. И выглядит в ней принарядившейся к балу, на который мы, двое молодцеватых кавалера, не смеем ее пригласить!
Ее белые плечи напоминают звездочки. Перед нами женщина в призрачном декольте. Голые руки ее повисли, как у танцовщицы, а ноги стоят в позиции балерины. Она тяжело дышит, как после па-де-де. У нее вид примы Большого театра, и мне будто слышатся аплодисменты зала. Но в этом курортном местечке нет никого, кто бы мог ей аплодировать: здесь нет ни фраков, ни вееров. Гуляки из Санкт-Петербурга никогда сюда не приедут, разве что в своих дряхлых такси... Здесь только мы под огромной люстрой. Трое ностальгически настроенных людей.
- Может, погасим свет,- предлагаем.
- Нет,- отвечает она.- Не сразу!
Я решительно ничего не понимаю. Ведь это она столько говорила нам о темноте... Почему она подходит ко мне? Почему именно ко мне?
Останавливается так близко, что я слышу ее короткое дыхание, мне передается ее страх, ее паника, как в день премьеры. Я жду, когда пойдет занавес. Мне никогда не удастся взять ее на руки и заставить кружить... Внимание!.. Два белых паука забираются ко мне под пиджак и начинают расстегивать рубашку. Наша "звезда" балета такая маленькая, а на ее лице такая усталость! Просто чудо, что ей удается создавать какую-то иллюзию... Она жарко и долго целует меня. Потом опускается к моим ногам, становится на колени и прижимается к ним волосами! Все это довольно неожиданно. Она импровизирует! Могла бы, однако, предупредить... А где Пьеро?.. Чего он ждет?.. Я заглядываю за кулисы, вижу его растерянный взгляд, обращаюсь к нему за помощью. Но он не способен действовать. Я чувствую, в каком страхе он находится. Ему хорошо - он вне этих опасных белых рук, которые меня раздевают. Огромная люстра освещает оперативное пространство, мой стыд, мою припухлость в ее белье... Я один в огромной, позолоченной зале, в руках анестезиолога в черном, который медленно и безжалостно сдирает с меня шкуру. Легко получить преимущество, воздействуя на слабое место! Ну разумеется! Сколько всего надо снять! Но стоит только слегка приоткрыться, как можно попасть в смешное положение. Ты безвкусно наряжен в неудобный джерсовый костюм. От него освобождаешься, как от так называемого целомудрия, действуя пипиской, пипочкой. Господи, я чувствую себя таким больным, наказанным... А тот болван еще смотрит на меня!.. Хорош же его старший друг! Ну, обожди, сейчас наступит твоя очередь, увидишь!.. Но почему эта рабыня лежит у моих ног?.. Поднимитесь, мадам! Мне видны только ваши седые волосы! Я смущен!.. Ее пристальный взгляд убивает меня!.. Она обрабатывает мою медленную смерть с ловкостью ювелира!.. И чтобы полюбоваться полировкой, время от времени отступает. Настало время навести последний глянец! Шедевр готов, и она может насладиться его прекрасным молочком.
Две минуты спустя.
Жанна попросила погасить свет... Темнота приносит облегчение, как теплая ванна. Я отбрасываю свою смехотворную одежду, я совершенно изменился, с каким удовольствием я погружаю пальцы ног в мягкий ковер. В торжественной комнате совершенно тихо. Что делают другие? Мои глаза привыкают к темноте, я вижу неподвижную бледную фигуру слева от себя... И пытаюсь приблизиться к ней... Кончиками пальцев узнаю Пьеро. "Где она?"
Свет зажигается. Люстра горит всеми огнями.
Жанна стоит у двери, по-прежнему одетая, по-прежнему в черном. В ее глазах читается потрясение. Ослепление. Мы застыли тоже. Она недоверчиво взирает на Пьеро, который готов преподнести ей подарок. Останавливается на определенном расстоянии и осторожно протягивает руку, чтобы ощутить его.
- Разденься,- говорит Пьеро, отходя назад.
Нет. Она не хочет... Ей надо, чтобы ее видели, не видя. Она подбирает наши сорочки, делает из них крепкие повязки на глаза, завязывая сзади рукавами. Мы позволяем ей себя ослепить, не споря, не сопротивляясь, не выражая неудовольствие.
- Обещайте, что не снимете их!
Обещаем. Мы просто не способны сопротивляться любым ее капризам, лишь бы она повела нас куда ей хочется!
Мы стоим в темноте. Теперь электричество не мешает нам. Кругом полная тишина. В номере "люкс" никто не двигается.
- Что вы делаете?
- Раздеваюсь,- отвечает Жанна.
У нас нет никакого желания снимать повязки. Так куда лучше! Меня берут за руку и подводят к краю постели, укладывают на нее, просят быть паинькой, заставляют ждать в трепетном волнении. И тут я чувствую, как их тела падают рядом со мной одно на другое. "Мой маленький,- шепчет она ему.- Мой маленький!" Их сотрясают все более безумные спазмы. Они все стремительнее уносятся вверх по склону, а затем с криками скатываются с него, и Жанна разражается невыносимыми, раздирающими рыданиями. Я набрасываюсь на них, прижимаю к себе, умоляю ее не плакать, а она не находит ничего лучшего, как произнести "спасибо!" Умоляю ее помолчать! Губы ее ледяные. "Мы больше не расстанемся,- говорю ей.- И каждый день все будет как сейчас. И тогда я сбрасываю свою повязку, повязку Пьеро и кричу ему "смотри"!
Она красива, она не сердится, позволяет любоваться собой, пытаясь улыбнуться сквозь слезы... Но вот наступает момент, когда мы видим только ее голое тело. Пьеро отступает, я тоже. Руки Жанны опускаются между бедрами, которые сжимаются, и она обреченно говорит: - "Вот так..."
У нее совершенно отсутствуют груди. На их месте два пустых мешка, прикрепленных к торсу бывшей заключенной. Можно пересчитать ее ребра. У нее невероятно тонкая талия и вмятый живот. Мне приходится силой раздвинуть ее руки. Она всячески сопротивляется. Па помощь приходит Пьеро. Мы оба берем ее за кисти. Жанна уступает, умоляя оставить ее в покое...
Напрасно пыталась она скрыть свой седой мех. Чтобы сказать, как он мне нравится, мне пришлось склониться над ним. Очень чувствительная к таким словам, Жанна начала постепенно раскрываться, как наконец свободный цветок. Я лег на нее и заставил кончить три раза. Пьеро занял мое место и сделал то же самое. А потом был снова я, а за мною Пьеро, и так очень долго. Не теряя ни минуты. Как мы могли мешкать, когда она потеряла
столько времени! Это была полная отчаяния гонка за сорокалетней женщиной по имени Жанна, яростная эстафетная гонка в погоне за временем. Мы передавали друг другу эстафетную палочку в дьявольском ритме, стартуя один за другим, не ослабляя усилий, отдавая себя ей целиком! Мы были неукротимы! Мы были победителями! Мы были уверены, что обнаружили ту молодую женщину, которая потеряла столько лет жизни, тот огонь, который горел в ней до тех пор, пока его не погасили с помощью тюремного номера...
И вот уже мы стали различать вдалеке маленькую газель... Еще пятнадцать кругов и она наша! Мы выигрываем! Смотри-ка, уже виден номер на ее спине! Ну и сила, эта чемпионка!.. Но почему все эти люди бегут в обратном направлении? Причем попадаются очень странные личности... Небольшой стайкой тянутся надсмотрщицы с опознавательными звездами па груди. Шаркая ногами, по двору бродят люди, подчиняясь свистку надзирательницы на роликах и выполняя ее приказания. Тут и старухи, и не такие уж старые женщины, среди них есть и беззубые, и с зубами, но нет молодых... Здесь Жанна, которая с трудом бежит в своем ворсистом костюме. Вся масса людей управляется двумя огромными главными надзирательницами, стоящими посреди дорожки: одна со свистком, другая с черным хлыстом. К их чудовищным титькам, от которых может лопнуть форма, прилеплены звезды. Одна свистит, другая щелкает кнутом по ногам несчастных, обессиленных женщин... Сидящие в первом ряду дети в полном восторге! Они громко аплодируют маленькими симпатичными наручниками и вопят от восторга. Раз дети радуются, довольны и их родители. Они ведь за это заплатили! Но сами еле аплодируют, как пресыщенные меломаны... Под куполом шапито звучат крики "браво"! Обе огромные надзирательницы так и пыжатся от гордости. Все приветствуют здоровенных теток со связками ключей за поясом. Они гордятся своей легкой кавалерией и гордо выпячивают грудь. Эти шпрехштальмейстерши представляют традиции высшей французской школы верховой езды. Оркестр играет из "Моста через реку Квай".
Любо-дорого, как они усмиряют этих зверей. Те удирают со всех ног. Никто из них даже не пытается укусить или оцарапать. Хлыст держит их на расстоянии. Но можно обходиться без плетки и, тем более, без оружия. Никаких пистолетов за поясом! Только окрик и хлыст.
Как говорится в программе, среди действующих лиц нет наркоманок. И укротительницы вспять в микрофоны: "Шесть часов, мои дорогие! Всем встать! Сегодня не день отдыха! Раз-два! Погорячите кровь! Премию надо заслужить! Эй, номер 767! Я за тобой слежу, моя цыпочка!" Щелкает хлыст, и Жанна угрюмо возвращается на место. "Раз-два! Раз-два! Главное, быть в форме! Нам доставляют отребье, а мы делаем из них атлетов! Раз-два! Раз-два! Вперед в цех, милашки, за работу! Если хорошо потрудитесь, мы поведем вас во второй половине дня на стадион. Раз-два! Раз-два! Догадайтесь, кто придет на этот товарищеский матч? Мажоретки из Диня! Я желаю видеть вас в хорошей форме! Надеюсь, вы им забьете пять или шесть голов. Уж придется постараться, если не хотите получить карцер на Новый год! Раз-два! Раз-два! Главное, хорошее настроение! С самого начала сезона наши милашки не потерпели ни одного поражения! У нас 22 очка. Мы возглавляем турнирную таблицу в Межтюремном кубке, обогнав заведение Рокетт! Раз-два! Раз-два! Эй, бездельница, тебе придется пошевелить своим задом! Это наша вратарь! Она не пропустит ни гола, закрыв ворота своим пузом"...
Цирк покатывается от смеха. Приятное зрелище. Но вот и финал. Все выстраиваются напротив укротительницы в безупречном строю, пофыркивая и поеживаясь при виде хлыста... Одна из тюремных надзирательниц обходит строй, поглаживает шеи, щекочет ноздри... раздает сигареты... Внезапно оркестр смолкает... Гремит лишь барабанная дробь. Следует гвоздь программы... Щелкает хлыст. Надзирательница останавливается перед Жанной. "Ну, моя нежная красотка! Живей!" Опять щелкает хлыст. От усталости Жанна падает на опилки... переворачивается, ложится на спину, находит силы улыбаться и даже мурлыкать... Тогда под гром цимбал бесстрашная надзирательница ставит ногу на грудь опасной заключенной и оборачивается к публике! Там царит восторженный гул... Обе надзирательницы раскланиваются... Снова щелкает хлыст, и одетые в серое женщины устало убегают через туннель из прутьев в зверинец, где их ждет еда... Начинается финальное преследование, конец марафона...
Когда мы, растерянные и измученные, возвращаемся с прогулки по городу, на манеже одни уборщицы. Скамьи опустели. Мы бросаемся в раздевалку, ноги у нас кровоточат, мы в беспамятстве падаем на лавки... Нам виден только потолок, неоновый свет, металлические стеллажи. Внезапно над нами склоняется смеющееся лицо, обрамленное черными кудрями!.. Это она... Прекрасная спортсменка! Я знал, что наша погоня должна увенчаться успехом. Буквально падаю со скамьи... Господи, какая она огромная! Ее мускулистые бедра буквально подавляют меня... "Кто вы?" - спрашивает она. И помогает мне встать, берет под руку, позволяет опереться о свою здоровенную спину. У нее номер 767. "Кто вы?" - повторяет она. "Жан-Клод и Пьеро,- отвечаю.- Разве вы не помните?" - "Нет. Хотите получить автограф?" Отрицательно качаю головой. "Тогда что?" Я чувствую, как краснею... Она хохочет. "Раз вы такие милые, примемся за дело!" И располагается на массажном столе. "Чего ждете, дуралеи?" Подходим. Пьеро еле дотягивается до клеенки на столе. С выпученными глазами взбирается по лесенке... Мы вдыхаем потрясающий запах тела спортсменки. "Поторопитесь,- говорит она.- Мне еще надо в душ". Начинаем стаскивать с нее спортивную форму, бутсы, куртку, маленькие штанишки. Она не мешает нам. "Ну вот,- говорит.- Теперь все в порядке, вы стали большими. Увидели голую женщину! Довольны? Можете рассказать своим школьным друзьям, что видели лакомое блюдо! Настоящую бабешку, ребятки! Мамашу лет тридцати! Совершенно голую! Скажете, что она все вам показала! Свои здоровенные титьки. Волосы между бедрами, которых там навалом! Черные и кучерявые! Что она позволила вам до них дотронуться. И еще разлеглась так, чтобы вы все как надо рассмотрели".
Я задыхаюсь, Жанна. Твой рот душит меня. Кругом темно. Мне жарко. Зарывшись под одеяло, Жанна набрасывается на меня. Она ведь сказала, что мы устроим себе там дом. На белье огромными буквами выведено "Г.О.Р.Д."...-Гранд-Отель Русского двора. Белья с такими вензелями в подсобном помещении было навалом. Там же оказались два шкафа, набитые подушками. Первую, которую она бросила в меня, я поймал на лету. Я бросил свою. Пьеро принял участие в игре. Мы опорожнили оба шкафа, а затем стали бегать по пустому дворцу. Делать это голышом было особенно приятно... Повсюду валялись подушки! Но тут Пьеро попал в люк. Мы услышали страшный грохот, как безумные, скатились по лестнице вниз и обнаружили его на кухне, в полном нокауте... Все полки там уставлены бутылками с выдержанным вином. Настоящий мираж... С двумя бутылками возвращаемся в свои апартаменты. Жанна сидит на столике на колесах, словно на троне из подушек. Мы сталкиваем ее и отдаем честь.
- Зачем горит такой яркий свет? - спрашивает она.- Выключите. А я пока приготовлю постель...
Мы ложимся при свете карманного фонаря в огромную постель для коронованных особ, для развлечений царицы... А теперь который час? За окном ночь. Мимо проехал, громыхая, грузовик. Его фары на минуту осветили лицо Жанны. Она сказала: "Я больше не хочу спать".
За несколько часов отдыха эта женщина стала совсем другой. В этом я быстро убедился. С дрожащей заключенной было покончено! О сединах сорокалетней - забыто! "Мне кажется, я помолодела на десять лет,- сказала она мне.- Мне хочется бегать, бороться". И как-то странно улыбнулась во тьме. Я счел нужным разбудить Пьеро.
Мы таки догнали другую, опасную Жанну! Нам удалось поджечь фейерверк! Мы выиграли пари! Заслуженно! Но оставалось выполнить вторую часть договора, где была куча статей, о которых мы не подумали. А Жанна не собиралась забыть ни одну из них. А как же! Не хватало, чтобы она, воркуя, просто отдавалась нам. И кому? Двум проказникам в твидовых костюмах, решившим поиграть с огнем, найденным в грязном белье. Но эти ребята не такие уж балбесы! Им хватило нахальства явиться к воротам тюрьмы, чтобы закадрить, соблазнить женщину, которую другие осудили, отметили клеймом, надели намордник, чтобы обезопасить себя от ее бешенства... Одну из тех, кто всегда станет внушать страх, будь у нее справка об уколах или нет... "Значит, они лишь хотели, воспользовавшись случаем, потрахать меня?" Нет, решили они, такого не будет! Мы делимся! Ликвидируем запасы! Уносим все! Не прося ни гроша! Только хороший обед - и гопля! - ноги вверх! Так обождите, мои пташки! Сейчас подсчитаем ваши расходы! Знаете, во что вам все это обойдется? Я вас как следует нагрею! Так, что от ваших прекрасных пиписек ничего не останется! Старушка драит свою рожу уже 10 лет. Вы об этом не подумали, мои сахарные леденцы!.. 767-ая не скостит вам срок. Вам придется испить все до конца, до крови!.. Теперь она готова для большого бала по случаю Освобождения, когда получу наконец  право  приобщиться к Свободной Франции!..
Она блестит, как медный грош. Фосфоресцируя. После того, как в камере гасили свет, она служит ночником. Очень удобная штука, когда хочешь читать. Этим пользовались подружки. Я до сих пор помню их руки и ощущение, будто сороконожка бегает между бедрами. Ведь ей приходилось как-то обходиться без красивых и чистеньких кавалеров! То есть прибегать к искусственным" оргазмам. Это согревало в холодные зимние ночи и называлось изображать "Пенелопу", маленькую пене... После чего лучше спалось! Но не забудьте, красавчики, что это способствует и появлению дурных наклонностей! Белошвейки в темноте оказывались наделенными бездной талантов! Достаточно посмотреть на их коллекции! Невольно за десять лет развиваешь мускулы. Вы садитесь на стык креста и пускаете в ход вязальные крючки по моей обезжиренной шерстинке. Одна спереди, другая - сзади. Только не забывайте сбрасывать петли! Я хочу получить нечто подходящее! Старухе холодно! Ее надо согревать повсюду: все складки, все уголки тела. Мы отправляемся на разведку. Вы увидите страны и места, откуда не возвращаются - такая там стоит тропическая жара!.. Вы дали мне есть и пить. Я все усвоила, я набита калориями. Я жду вас, супруги мои! Следует воздать должное женщине в черном!
В течение одной десятой века у нее накопился такой запас гнева, что она задыхалась от него. И вот первой ареной, которую мы ей предоставили для того, чтобы его выплеснуть, оказалась постель. Но избавиться от него нужно было непременно, даже испытывая боль... Первые ее вопли достались нам. Ибо именно мы подвели ее, всю измазанную мукой, к дверце клетки...
Мы отвернули гайку и вступили в бесконечный туннель, где нас подстерегало незнакомое существо, пришедшее издалека, из неизведанных мест, которое победоносно возглашало о своем возвращении, заставляя греметь медь и ударные, крича "а вот и я!" на всех углах, в аэропортах и вокзалах. "Это я, Жанна! Меня бросили замертво, я возвращаюсь из далекого путешествия! Я живая! Смирно!" И мы устилаем своими телами ковровую дорожку, пока она пожимает руки официальным лицам. А на другой день читаем в газете заметку, набранную мелким шрифтом: "Взволнованный прием, оказанный подонками вернувшейся старой кляче".
Она занималась любовью, как военный стратег, то есть нормально. Отныне ей уже будет трудно вести себя иначе. Даже купить хлеб, пересечь улицу будет для нее военной операцией.
Поэтому, атакуя по всему фронту, яростно идя в рукопашную, она как бы находилась на передовой линии, а мы противостояли ей на флангах. Это была настоящая солдатка, не боящаяся ни ран, ни ударов, ведь ей и не такое пришлось пережить. В качестве бывшей участницы войны она получила наконец возможность воплотить свои мечты.
Она одна олицетворяла целую армию. И бросала против нас отряды оголтелых командосов. Чтобы нас захватить, она была готова ползти по грязи. Набрасываясь с тылу, руками рыла подкопы, чтобы подложить мину. Ногти у нее были твердыми. Язык напоминал горелку: она обжигала нас напалмом. По вершине плато бегали живые факелы. И тогда к нам на помощь прилетал старый, потрепанный вертолет с огромным красным крестом. Замирал над головами и сбрасывал женщину в леопардовой шкуре, с вымаранной кровью спиной, а затем с задумчивым видом отбывал в сторону муссонов. Мы же оставались в компании парашютистки, которая тотчас приступала к работе. Она обдувала наши раны, обвешивала влажными компрессами, чтобы затем, улегшись на нас, исповедаться в грехах: "Для меня наркотики - это агония". Ее руки ощупывали нас. "Агония прекрасно сложенных мальчиков, которых обнаруживаешь с дыркой в брюхе, с вывороченными кишками, без ног, которые ничего не понимают и зовут маму... И тут прилетаю я, отвечаю на их зов, меня сбрасывают с самолета, я приземляюсь прямо в их объятия, скидываю маскодежду - под ней я всегда голая... Вот именно! И прижимаю их нежно к груди. Мамочка больше их не бросит, она будет с ними до конца, выполняя последнюю волю, последний каприз избалованного ребенка. Помогая умереть мужчиной, их мать дает им возможность кинуть из последних сил хоть одну палку... У всех член стоит классно! Даже если и оторваны яйца! Все они прекрасно кончают! И я с ними. Я испиваю последнюю каплю их влаги. Их последний вздох замирает у меня на губах! Это я закрываю им глаза! Иные успевают сказать "я люблю тебя", другие называют "любовь моя"...
Она подло нападала на нас во сне.  И использовала все снившиеся нам кошмары.
Она переходила от нападения к обороне, следуя чисто "азиатской" стратегии.
Иногда ей случалось выжидать, изображать лень, чтобы затем начинать стремительную атаку на конкретном участке. От неожиданности и нежности нанесенного удара мы сдавались. Тогда она потешалась над нашим поражением, пачкала нас, называя свиньями, чтобы затем еще и пристыдить.
Она заставляла капитулировать все опорные пункты, ни одна, даже самая значительная фортификация не производила на нее впечатления. Она обращала всех в повальное бегство. Мы падали, как карточные домики.
Зато она вела осаду слабых участков фронта с невероятным терпением и воображением. Доброе ее слово поднимало горы. Ей удавалось бросать бандерильи на незнакомые нам части черепа. Она знала наизусть все наши слабые места. И ей удавалось найти средство запустить в ход механизмы, считавшиеся окончательно вышедшими из строя, годные для свалки. У нее был талант часовщика, способного починить любые часы.
Она занималась любовью, как фея, но трахала, как шлюха, а то и вела себя, как фея и шлюха одновременно.
Фея отвергла штуки, которыми, спустя мгновение, шлюха вознаграждала нас сторицей.
Фея сердилась. Требовала извинений. Шлюха сердилась еще больше и требовала еще больших извинений.
Сначала она хотела, чтобы ее просили, а затем умоляли. А мы уже не знали, кого должны просить, кого умолять - шлюху или фею. Нам было непонятно, когда уставала шлюха, а когда фея превращалась в шлюху.
Обе они накладывались друг на друга, отделялись, мы видели раздвоенное изображение, потом, в разгар бреда, нас было уже четверо, потерявшихся во всевозможных трюках.
Именно фея говорила с нами о любви, адресовала прерываемые жалобами нежные признания. У нее вырывались типичные для шлюхи слова, от которых она закрывала глаза и старалась спрятаться за наши спины.
Именно шлюха завлекала нас шепотом, как клиентов, награждая колдовскими заклинаниями, откидывалась, чтобы посмотреть, какой аффект производит ее магия, и снова бросалась в разнузданный дебош, не опуская глаз. Но у нее можно было обнаружить и паузы, отражавшие страх, и среди них вдруг слышался легкий перезвон рыданий феи, которые ей не удавалось задушить.
Фея просила пощады, считая себя поверженной. Иногда фальшивила. Но неизменно была полна деликатности.
Шлюха продавала тело, рекламировала его. Отдавала приказания, не брезгуя вызовом, набавляя цену. Она была тираничной, неутомимой амазонкой, акробаткой на параллельных брусьях.
Мы теряли голову из-за них обеих.
Это была любовь на зубьях пилы, с постоянными сменами настроения.
За чистой застенчивостью следовала невиданная волна неприличия, после чего приходилось отменять банкет. Это было похоже на то, как новобрачная слушает мессу па решетке помойной ямы, ветер поднимает ее подол, а семья жениха готова вынуть носовые платки...
- Трахайте меня сильнее, может быть, у меня кровь пойдет,- шептала она,- Я вас измараю своей кровью.
Она обрушивала на нас комментарии, от которых могли разлететься вдребезги экраны телевизоров. От ее замечаний мы теряли силы, и волосы вставали дыбом... Тогда она смеялась над нами, с презрением отворачивалась и отправлялась полюбоваться на себя в зеркалах, погулять нагишом.
- Бедная Жанночка,- говорила она,- приподнимая груди в знак приношения.- Тебе явно не повезло... Прояви же благоразумие: в их возрасте мальчики так любят поспать...- И, вернувшись, обозревала размер произведенных разрушений. Ну, ладно,- говорила она.- Пора баиньки...
Надевала чулки, черное белье фатальной женщины, укладывала нас, поправляла одеяло, ставила ночник, чтобы нам не было страшно... Затем, приблизившись к постели, целовала в лоб, щеки и шею... Мы пытались вернуть ее, вымогая хоть кусочек...
- Нет-нет,- отвечала она.- И речи быть не может! Мне надо приготовиться к приходу вашего отца, когда он заедет за мной, чтобы мы не опоздали к поднятию занавеса. Иначе он будет в ярости! Представляете, пропустить увертюру к "Лебединому озеру"! Такая дивная музыка!
- Ты хорошо пахнешь, мама... Поцелуй еще раз!
- В последний раз!
Она склонялась над нами, и я больше всего боялся, что ее рука обнаружит мою эрекцию... Мерзавец же Пьеро нахально залезал в ширинку моей пижамы!
- Спокойной ночи, мои дорогие...
И уходила в облаке духов, шелестя шелками, оставляя нас одних с ночником, не знающих, что делать с руками... И тогда мы ускользали в мир грез, в котором уже не были ее сыновьями, то есть могли спокойно отправиться с нею в Оперу, пригласить поужинать, предложить выпить, заставить смеяться... Не будь она нашей матерью, мы бы устроили ей великокняжеский поход в кабаре, где швейцары знали нас по имени... Возвращаясь на заре в спящий дворец, мы пели "Очи-чер-ные!", чтобы дежурный свалился со стула. "Вставай, старина! Мы хотим есть! Хотим пить! Приготовь нам что-нибудь на скорую руку! И побыстрее доставь в 14-ый номер!" Лифтер с заспанными глазами поднимает нас па пятый этаж. Ты гладишь этого блондинчика по головке и суешь ему в руку копейку. Танцуя, мы доходим до своего номера. Задвигаем шторы, чтобы отсрочить наступление дня. Зажигаем все люстры и бра. Ты восхищена и напугана. Поэтому начинаешь бормотать: "Мне надо вернуться домой. Меня ждут дети. Муж тоже. Ведь так поздно!.." Приходит дежурный и вкатывает тележку с серебряным ведерком со льдом, тостами и икрой...
Проснувшись, мы застаем ее на месте. Склонившись над нами, она подтыкает одеяло. "Как замечательно, что вы привели меня сюда... Но вы перешли пределы дозволенного". Я удерживаю ее руку. "Знаешь, мама, ты снилась мне!" Вздыхая, она садится на постель. "Ну и вечер! Я без сил! Ваш отец сорвал банк... Его на руках отнесли к Борсоглову *... Я ушла потихоньку".
У нее слипаются глаза. Мне кажется, что она сейчас упадет. "Пьеро, помоги мне!" Она позволяет себя раздеть, и мы укладываем ее между нами со всеми драгоценностями под фирменное постельное белье отеля.
- Расскажи свой сон! - просит она.- Что в нем было?
- Это самое,- отвечаю.- В точности.
Она бесшумно, на цыпочках входила в наши сны, которые продолжались и после пробуждения без всякого перерыва.
Она приходила со светом дня, принося на подносе счастье и заставляя испить его маленькими глотками. Вытирая нам терпеливо уголки рта, следя за пульсом, отмечая по часам температуру, справляясь о ходе болезни: не горит ли внутри? не треплет ли лихорадка? Притрагиваясь прохладной рукой ко лбу, успокаивала: "Не бойся, малыш, боли ведь только начинаются. Еще узнаешь, как они ужасны, как невыносимы. Ты будешь дрожать, требовать кислород..."
В этом сне присутствовала также старшая медсестра, суровая седовласая вдова, разрешавшая нашим влажным ладошкам искать выздоровления под ее белым халатом, рыться и рыться в ее волосах, чтобы затем ударить по рукам линейкой. Она дежурила у наших постелей все ночи, рассказывая, как мы будем умирать. "Обождите рассвета, сами увидите... Никто не сможет вам помочь... Даже ваша мать, отказавшаяся приехать, говоря, что все бесполезно... Теперь смотрите... Видите, как проникает свет в комнату... Вы и сами не заметили, как перешли в другой мир, счастливчики! Ну, что вы испытали? Все ведь не так ужасно! С капельницами давно покончено. Вы достаточно напились!.. Вам хорошо теперь. Вам не о чем жалеть. Страхи прошли. Боли тоже! Только немного холодно... Вы не находите, что тележка очень удобная? У нее мягкие рессоры, не так ли? А как вам нравится решетчатый лифт? Он так мягко движется... Я увожу вас к себе глубоко под землю, там мое убежище. Конечная остановка! Все выходят!.. Прислушайтесь к тишине... Жалобам и стенаниям наступил конец!.. Тут вас ждет настоящий отдых, сами увидите... Вы отлично выспитесь на мраморном камне, который будет подсвечиваться мягким светом неона... А теперь займемся туалетом... Мне предстоит закупорить вас гигроскопической ватой. Иначе вы насвинячите повсюду... А потом обработать формалином".
Она расстилает саван на плиточном полу. "Да вы еще вполне съедобны, мои поросяточки!.. Как жалко умирать так рано! Мне здорово повезло! Вы еще принесете пользу, мои малышки. Вам предстоит доиграть спектакль! Заменить всех этих бродяг!" И расстегивает халат, чтобы чувствовать себя свободнее. Затем освобождается от белья. "Только не ворчать! Тут всем заправляю я. В мире ином никто не сводит счеты. А на профессоров и главного врача мне наплевать. Это я - царица больницы! Быть может, я и старая, но живая!" Она сползает с мрамора и садится прямо мне на лицо. Вот гадина - у нее месячные! Я погружаюсь в кровоточащую рану!
Промокшие от пота, мы снова сидим на постели. Жанна у изголовья восторгается нашим загробным видом...

*Имя известного ресторатора..

Сон это или явь? Трудно сказать... Мы не стараемся разобраться, а просто плывем по течению. Говорим "здравствуйте", "добрый вечер". День? Вечер? Нам уже наплевать. Правда, днем мы себя видим, а ночью о себе догадываемся... Хотя при задвинутых шторах нет большой разницы, но все же... День приходил со своим блеклым светом, комната превращалась в склеп. А мы, усопшие, оказывались под охраной монашки с нежными руками, нашей сестры, нашей матери, которая за нас молилась, 'обожала и теряла понемногу разум, считая, что находится в обществе двух распростертых на голых камнях трупов. Изливая нам свою душу, она насыщала речь проклятиями. Затем склонялась над нами, любуясь нашим видом и выпуклостями, буграми сеньоров, вернувшихся из крестовых походов... Оплакивая нашу молодость, куря фимиам, она осыпала нас такими упреками, что мы воскресали... Тронутые этой благодатью, мы отвечали на ее порыв... И все трое начинали готовиться к отпущению грехов... Наделяя нас языческими именами, она исповедовала нас, а затем исповедывалась сама.
"Я обкрадывала воров,- признавалась она,- обманывала обманщиков, продавалась спекулянтам... Высмеивала смешное, презирала презренных... Я делала зло из любви к злу, занималась саботажем в тюремном цеху, у меня часто вырывались непристойные жесты... А когда умерли мои родители, я не приехала на похороны, сэкономив на букете цветов и потратив деньги на жратву". Мы отпускаем ей грехи. А очистившись сами, прижимаемся тесно друг к другу, чтобы, задыхаясь, исповедаться,
Какие-то младенцы голыми толпились в коридорах в поисках склада - не хватало хлеба и вина... На свадьбах мы наедались до коматозного состояния.
Освещенная вспышками молнии, Жанна засыпала, как мертвая. "Вы увидите,- шептала она,- увидите между моими ногами... Я приготовлю вам мое любимое варенье из четырех плодов... Надо только обождать... Когда наступит день. И когда все четыре плода созреют одновременно - клубника, вишня, малина и красная смородина... Четыре красные ягоды. Я куплю тончайшее белье, чтобы они лучше проступили через него... Я дам вам попробовать, если будете вести себя благоразумно..."
Ночью она будила нас, чтобы мы проводили ее в туалет. Мы годились на все, мы были ее заключенными. По ее желанию мы облегчались перед нею. Когда мы выходили из ванной, начинался день. У нас были мертвенно бледные лица. Жанна молилась, готовая принести любые  дары,  с  закрытыми,   как  в   трансе,  глазами,  со
сжатыми  кулаками,  впиваясь в  наши руки,  натянутая, как стрела из холодного мрамора... У ее ног распростерлись двое верующих, готовых исполнить  любое ее приказание,   две   собаки,   два   фанатика   в   ожидании   чуда и испытывающие растущую боль в коленях, слушая, как возносятся  вверх октавы  ее  заклинаний...  Статуя  была такой легкой, что приходилось держать за талию - иначе она бы упорхнула. Эта скульптура сохранилась с целыми руками, бедрами и была такая гладкая от прикосновений многих   рук,   что   вены   проступали   на   поверхности  мрамора  в  виде  тонкой  синей  сетки,   уходившей    1?
в углубление живой плоти между ногами. К старой глубокой, но не кровоточащей ране...
Терпение и терпение, умноженное на нежность... Мы склонялись над этим увядшим животом, набитым петуниями и фиалками. "У тебя были дети?" Замерев, она не отвечала, вся трепеща от усталости, покрытая инеем, искаженным блеклым дневным светом... Но вот над постелью проглядывал отсвет зари и она становилась восковой, с каждым часом благоухая все больше. Пока наконец не говорила гневно: "Мне надоело шампанское и консервы! Может, выпьем настоящее кофе?" Да, конечно, прекрасная мысль! Мы просим ее не двигаться, отдыхать, понежиться еще. Сейчас мы все принесем. "Покрепче только, чтобы лучше взбодрило",  говорит она.
Мы спустились на кухню, нашли все, что надо, и даже костюмы официантов, слуг... Знаете, такие большие фартуки, которые бьют по ногам, и полосатые жилеты... Мы ( вырядились потехи ради, чтобы сказать: "Мадам, кушать подано" пли "вот первый завтрак для мадам", "как спалось, мадам?" Поставив кофе на тележку, оснастив ее всем необходимым, мы отправились назад... Перед номером 14 остановились и в лучших традициях постучались... Никто не отвечал. "Мадам задремала",- сказал Пьеро. И мы распахнули двери.
- Жанна!
К ней вернулись ее месячные. Вся кровать, простыни и одеяло были залиты кровью. А на губах застыла улыбка. Револьвер она сжимала между бедрами. Наш револьвер.
Огромные дворцы для богатых курортников выстроены прекрасно: у соседей ничего не слышно. Можете стрелять сколько влезет, никто ничего не узнает. Плотью обитые двери не пропускают звук.

XIX

Мы возвращались на полном аллюре, не говоря ни слова. Мы даже не произнесли название города, куда охали. И так было все ясно: в Тулузу.
Мари-Анж открыла, не выразив удивления.
- У меня нет никакой еды,- только сказала.
- Мы не голодны.
И 'верно, сам не знаю почему, мы потеряли аппетит. А ведь ничего весь день не ели.
- У меня недомогание,- сказала она.- Но завтра все будет в порядке.
Через ее ночную сорочку были видны красные трусики.
В коробке для печенья было только десять тысяч. Мы взяли их.
- Но если угодно, можете трахать. Мне без разницы. Я влепил ей по роже:  "Ты заткнешь свою пасть наконец?"
Она извинилась  и спросила,  какие у нас проблемы.
- Никаких,- ответил я.- Все идет, как по маслу. Пока мы здоровы, для жалоб нет причин. К тому же нам повезло жить в свободной стране.
А так как она перед нашим приходом смотрела телек с кровати, то легла обратно. "Передают новую игру. Очень смешную".
Мы сели на край постели. И, как мудаки, стали смотреть игру, затем литературный журнал, информации, погоду, всё. Потом, когда экран погас, мы разделись и легли в постель. Слева и справа от нее. Она потушила свет, повыше натянула одеяло, чтобы нам не было холодно, и подняла руки. Тогда мы положили ей головы на плечи, и она, опустив руки, обняла нас. А мы уже ревели в полный голос. Мари-Анж молчала. Ждала, когда это пройдет, крепко прижимая нас к себе. И это прошло, все ведь в жизни проходит
Будильник прозвенел в восемь часов. Мы   слышали,   как   она   принимает   душ.   Вернулась в халате, готовая идти на работу.
- Сбегаю за покупками,- сказала она, направляясь к двери.- Мне хватит пяти минут.
- Лучше тебе было бы сходить за полицейскими,- ответил я.
Она купила бублики.
Принесла нам кофе с молоком.
Мы позавтракали одни, лежа в ее розовых простынях, а она отправилась ишачить.
- Раз выходит, что мои идеи - это идеи мудака,- сказал я Пьеро,- мне лучше всего заткнуться. Отныне решения принимаешь ты. Я устал.
- Попробую,- ответил он.- Но, думаю, так будет еще хуже.
И мы направились в ванную.
У нас сердце разрывалось па части от сознания, что s, вода смоет все запахи, которые у нас остались от Жанны.
Мы пустили воду па полную мощность.
Мы обнаружили маленькую бритву Мари-Анж с ручкой.
В пластиковом помойном ведре лежал кусок ваты со '| следами крови, мы почувствовали отвращение.
Пока мы чистили револьвер в умывальнике, вода стала розовой.
Потом отправились пошляться по городу, сами не зная, зачем и куда идем. Покайфовали и купили газету.
По   возвращении,   что  вы   думаете,   мы   обнаружили | в багажнике  "дианы"?.. Мы совсем позабыли о маленьком металлическом чемоданчике Жанны!
Быстренько несем его к Мари-Анж и раскрываем.
Внутри мы не нашли ничего особенного.
Старую зубную щетку. Три пачки сигарет "голуаз". Заношенное, почти все заштопанное белье. Косметику. Сломанные часы. Пакетик с засохшим хлебом. Красное варенье, а внизу - огромное количество писем, перевязанных тесемкой. Письма в пожелтевших конвертах, с выцветшими чернилами, адресованные заключенной номер 767, Центральная тюрьма в Ренне, департамент Иль-в-Вилен.
Все они начинались "мама", "дорогая мама" или "мамуля". В иных было пожелание доброго Нового года или Рождества, поздравления с днем рождения. Детские рисунки на листках из тетрадки. Самые старые письма отличались огромным количеством ошибок, помарок и клякс. Со временем почерк стал увереннее. Все письма были подписаны "Жак".
Лежа на животе на большой постели Мари-Анж, мы читали их в течение нескольких часов.
Сегодня ему, должно быть, стукнуло лет двадцать. Некоторые письма были отправлены из Эпиналя, Кольмара, потом из детской колонии в Жерадмере. Несколько из Мало-ле-Бэн близ Дюнкерка.
За последние два года письма шли из Энзисхейма в районе Мюлузы.
Жаку, похоже, нравилось в Энзисхейме... "Все хорошо,- писал он.- Мне дали место библиотекаря - того парня выпустили... Меня поздравили с образцовым поведением... Сказали, что если я буду себя вести так же, мне, вероятно, скостят срок".
- Не знаю, о чем ты думаешь,- начал Пьеро...
- Я не думаю,- ответил я.
- А я вот думаю, что надо поехать в Эпзисхейм, и сейчас же. Нам следует повидать Жака, дождаться его освобождения... Судя по его письмам, ему сидеть не долго... А когда он выйдет, мы позаботимся о нем.
- Я тоже так считаю...
- Понимаешь, Жан-Клод... Этому парню столько же, сколько нам... И еще: мы в долгу перед ним. Мы, черт возьми, все же убили его мать.
- А вот с этим я не согласен. Не мы ее убили. Она не выдержала свободы. Не вынесла сознания своего освобождения... Это они ее убили... Еще одно самоубийство в их активе... Еще одно, которое не попадет в статистику...
Когда Мари-Анж пришла с покупками, мы тотчас сказали ей: "Не стоит снимать плащ. Мы едем в Эльзас, и ты поедешь с нами".
Она не спросила ни почему, ни куда, пи как. Ничего не спросила. Только подскочила от радости.
XX
Монтастрюк-ля-Консейер, Сен-Сюлышс-ла-Пуэнт, Ра-бастен, Лиль, Гайак, Альби, Кармо, Родез, Эспальон, Лангиоль, Шод-Эгю. Только проехав Шод-Эгю, она начала болтать. Мы ни о чем ее не спрашивали. Нам не хотелось разговаривать, мы все еще чувствовали, как что-то сжимает нам горло. Так было после отъезда из Тулузы, и даже до Тулузы тоже. Мы были как бы связаны.
И тут эта малышка произносит:
- Спасибо,- говорит.- Спасибо, парни, большое спасибо! Нет, право, я очень ценю! Спасибо за все... Особенно за беседу. Правда, так приятно говорить с кем-то, кто тебя понимает! Это здорово симпатично с вашей стороны!.. Но только прошу вас - не считайте себя чем-то обязанными! Молчание меня не стесняет, я привыкла... Дома, когда прихожу с работы, никто меня не ждет... Тогда я включаю телек, грею воду для яйца, изучаю рекламные проспекты, вынутые из почтового ящика... Мне хорошо! Я не чувствую себя одинокой!.. Вокруг меня полно народу. Огромная семья, которая согревает, окружение! Я слышу, как они ссорятся, как ревут дети, как родители наказывают их, после чего крики усиливаются. Бабешки больше не в силах терпеть, раздаются их пронзительные голоса, от которых разрываются перепонки в ушах... Но когда начинается очередная серия фильма, всё стихает! Мне даже не нужно включать мой телок, мне слышны соседские. Один слева, другой - справа. Мне повезло - у меня стерео! Усаживаюсь посредине и поглощаю ужин под мягкие децибелы. В десять они убирают звук, но если интересно, я стучу им в стену. А если нет, ложусь и наслаждаюсь тишиной: я слышу как течет вода из крана, как писают, словно лошади, парни, сливая все выпитые за день аперитивы... Как после одиннадцати пользуются биде... Я засыпаю, как царица, листая "Мебель и сад"... Утром стараюсь уйти поскорее. Выпиваю кофе в баре "Мираж"... Мне не бывает скучно, смею уверить! Я знаю, что такое тишина. Можете и дальше молчать. Вот уже двести километров, как вы молчите. Если не считать, что мне скучно и неохота спать, то в общем наплевать... Ясно? Еще один день прошел... Могу, по крайней мере, любоваться пейзажем и проезжающими машинами. Но туристическую прогулку можно выбрать и поинтереснее!.. Я уже насчитала 172 раздавленных жабы после Тулузы. Здорово! Нет, право, никогда не совершала более увлекательной поездки. Да не переживайте за Мари!.. Что значит для вас эта девчонка? А? Я вас спрашиваю! Просто тюк с бельем и все! Обычный кусок белого мяса. Такое в счет не идет! Сама не знаю почему, но вы стали мне противны... Мудаки и мерзкие людишки... Являетесь ко мне, когда вам вздумается! Принимаете мой зад за мельницу! Крадете мои бабки! и пропадаете! Никаких известий! Ни почтовой открытки! Ни адреса, чтобы с вами связаться!.. А если со мной что-то случилось? А вдруг я заболела? Кто станет за мной ухаживать?
- Твой брадобрей.
- Еще чего! К черту! Хотя у меня ампутированы груди, но они вдруг заболели... Нет, парикмахер в моих стенах не бывает. Ему запрещено переступать порог. Никогда, слышите? Не хочу! Вон его! Свинством можно заниматься, где угодно... В подлеске, в сортире на вокзале, только не у меня! В качестве спального места сойдет и его машина! Идеального! Райского! Если охота, то и у него дома. Не имеет значения! В детской? Сойдет!.. На полу среди кукол? Сойдет!.. На складной американской постели? Сойдет!.. Маленькой шампунщице без разницы. Только не у нее. Слышите, вы? Можно на антресолях уехавшей в Барселону к матери прислуги. Даже здорово, только там воняет. Надо бы исправить отопление. Обои покрыты плесенью. От сквозняка холодно ногам. Тем \уже! Все не важно! Мари-Анж, получающая 600 франков в месяц и еще чаевые, неженка! Она как-нибудь сколотит состояние. Хозяин всегда прав! В постельке его жены, которая катается на лыжах в Бареже? Отличная мысль! Прекрасная! Никаких проблем! И вот я уже нежусь в ее постели. В той самой, на которой они заделали троих детей. Ее ночные сорочки мне вполне подходят. Задрав па пикейном одеяле лапки вверх, я похожа на Грейс Келли. Мне правится пользоваться постельными принадлежностями, сделанными во Франции. Закидываю ножки на резную спинку, и да здравствует жизнь! Не торопись, папуля! Можешь трахать, сколько влезет, я сделала уколы! Предупреди только, когда прибудем в Дижон, это все, о чем я тебя прошу!
Я же тем временем подсчитываю стоимость декорации... На 300.000 полотна из Жуй. На 60.000 предметов из старого опалинового стекла. На 10.000 женское трюмо. На 200.000 шерстяной палас мягких тонов, по 80 франков за квадратный метр, не считая войлочной подкладки и работы по настилу. "Не разбрасывай окурки",- говорит... Я мою посуду соломенного вдовца, веду себя, как приходящая няня на кухне, оборудованной по последнему слову. Впрочем, свой второй экзамен на бакалавра он сдал прекрасно. Любуюсь декарцией. Я приобретаю все специальные издания по этому вопросу. Я без ума от них. Не пропускаю ни одного номера "Дом Мари-Клер". У меня их полный комплект. У себя я промерила помещение двойным складным метром и нарисовала план квартиры на миллиметровой бумаге. В масштабе Видели бы вы! Надо только справиться о ценах. Составлю смету. Бывая в гостях, я стараюсь набраться идей. Квартира у парикмахера прекрасная! Ремонт делал местный дизайнер, особое внимание уделив ванной комнате. Бывают всякие души. Этот бьет с такой же силой, как брандспойт машинной мойки. Чтобы смыть дорожную грязь, последствия сафари. Все сверкает после 28-дневного отсутствия. Его жена, вероятно блестит, как московское метро! А какое у нее зеркало! Я уж молчу о духах. Имея столько разных флаконов, просто нет смысла где бы то ни было работать!.. При таком запасе кремов у нее никогда не будет сухой кожи. Я представляю ее себе в виде глыбы подогретого масла в шелке. В нее можно воткнуть, что угодно...
Я забыла про огромные, напоминающие матрасы подогретые полотенца. И все это совсем не пустяки: подтереть зад таким полотенцем совсем не простое дело! Когда моешься губкой между ногами, кажется, будто возвращаешься в детство. Это стоит любого круиза в Грецию!.. Естественно, моя маленькая однокомнатная квартирка производит другое впечатление... Трудно найти нечто более скромное... Но там я у себя дома! Туда вход парикмахеру воспрещен! Аут!.. Кстати, я не возражаю, если ему охота трахать меня в салоне после закрытия... Стоя за кассой или в кресле - мне без разницы. Достаточно опустить железные жалюзи... Вот только перечить хозяину не надо. Ему не хочется, чтобы я носила трусики? Ладно, тем более, что это нравится Попи!.. Этот пес такая прелесть!..
Сегодня вечером идет подготовка к Рождеству. Украшаем витрину. "Придется задержаться допоздна, девушки! Советую расслабиться... Мари, ты ведь знаешь толк в оформлении помещений". Если бы ему разрешили, он бы выставил в витрине мою голую задницу!.. Восемь, девять часов вечера... На проигрывателе растет стопка долгоиграющих пластинок. Мы же стараемся изо всех сил, раскладываем предметы, возимся, как пчелы в улье. "Наверняка моя жена,- говорит,- в это время трахается в Бареже с каким-нибудь типом или тренером!" Вот дрянь! Пока она там выпендривается, нам приходится устраивать иллюминацию. Ей наплевать. Они держатся друг за друга, ведь жена в доле на 50 процентов, ее приданое послужило им неплохим трамплином...
"Вероника, подай зеленый крепон!" - "Несу, мсье!" (она у нас новенькая).- "Не надо так, Веро, ты меня смущаешь! Зови меня просто Марком! Тут нет никакого хозяина! Кстати, сделай мне педикюр, у меня врос ноготь!" Ничего не скажешь, Марк умеет создать интимную обстановку... Десять, одиннадцать часов, в бокалах растаяло мороженое. "Моник? Где пятно из фольги? Вырежи дерево из париковых накладок!" Вероник, Моник, имена на "пик". Толстуха Моник совсем засыпает. Ее полнота от воспаления матки. "Будь добр, Марк, дай мне аванс. Я хочу сделать рождественский подарок сыну... Понимаешь, мне бы хотелось послать ему что-нибудь красивое, что-то такое, что не выглядело бы жалким рядом с подарком его отца"... Марк поднимает глаза к небу. "Напрасно стараешься, дорогуша. Ты уверена, что подарок дойдет до сына? Что его не украдут по дороге? К тому же известно, что у твоего малыша есть все, что нужно. Ну что такого, господи, ты хочешь ему подарить?..". И чтобы я пригласила к себе такую гадину? Мой матрас не предназначен для его бутсов. Пусть сдохнет! Никогда не пущу к себе. Голозадая малышка шампунщица не станет открывать ему дверь! Здесь частная собственность! Посторонним вход воспрещен! Никогда! Ясненько? Новоселье я отмечала в одиночестве. Сочельник тоже. Но у себя дома. В тепле. Наедине с экраном телевизора!
- Помолчи, а то мы расплачемся...
- Именно так! Одна! Я отклоняю приглашения под всякими предлогами. Всякими!.. Хотите объяснение?.. Не могу вынести отравленного дыхания! Не выдерживаю прикосновения их потных лап! Даже во время танца!.. Поэтому предпочитаю забраться в свою нору. Ведь было бы не очень порядочно жрать гусиный паштет, пить вино, валяться на ковре, слушать последние пластинки, а потом отказать в том, что должно логически последовать, все другое. И вот ты танцуешь слоу-фокс, расстояние между вами сокращается... ты чувствуешь жар его тела под незнакомым блейзером... Твое колено начинает ощущать его твердь, которая дает о себе знать все настойчивее... Он даже лезет под юбку, горячие руки поднимаются все выше по спине... липнут к коже шеи и плеч... Такое впечатление, будто медленно погружаешься в болото. Приятели действуют, как участники заговора, и вырубают половину света... Рот его внезапно решает, что ему все дозволено. И в конечном счете он ведь прав... К тому же нет сил сопротивляться. И ты уступаешь этому рту. Он полон жизни, тепла и умело делает свое дело. Уходим в соседнюю комнату, где неожиданно появляется девица. Ей, видите ли, надо убедиться, что мы ни в чем не нуждаемся. Право, это так мило с ее стороны!.. Это подружка хозяина дома... "У тебя есть пилюли?" - спрашивает она... У нее на бедре незаметная сумочка. "Да,- отвечаю,- все в порядке, спасибо". Вынимаю коробочку с таблетками. Она протягивает мне стакан воды со следами зубного порошка. "Если начнет тошнить, прими еще одну! Будь осторожна!" Проглатываю. Девица недурна. С огромными сиськами... Воображаю себя со всем этим грузом спереди... "Не беспокойся,- говорю.- Я почти не пила". Мой кавалер пытается удержать ее за подол. "Останься с нами. Ты нас не стеснишь". Девица отталкивает его и, смеясь, исчезает, не позабыв оставить открытой дверь...
Очень жарко... Кружится голова... Отбрасываю в угол туфли... Из соседней комнаты доносятся мужские стоны... Девушка вторит им. Для чего и оставляют двери открытыми... Так поехали, что ли? Меня раздевают пухлые руки с очень короткими ногтями, пожелтевшими от табака... Этот неумеха еще разорвет платье!.. Но вот мой маскарад на полу... И все прочие воздушные причиндалы. Трахтарарах! Остался посреди комнаты только один стебель, который выглядит, скорее, глупо. При виде девушки с полным отсутствием сисек тот так и застывает на месте. Ну, ничегошеньки нет! Фигура почти мальчишеская. И тогда место того, чтобы обнять меня и заставить все забыть, он говорит "вот черт" и "надеюсь, ты не изменила пол". Он по быстрому проверяет. Стаскивает колготки. Все прочее. Роется, словно потерял что-то - ключ, часы, цепочку! Уф! Наконец убедился! Рада за него... Размещаюсь на постели... Белье приличное... Теперь я присутствую на стриптизе мсье... Он демонстрирует полную свободу, отсутствие всяких комплексов, спортивность... И вот уже отчаянно стискивает мускулы, так что едва дышит, разоблачается, словно явился па консультацию к врачу, чтобы тот сменил ему повязки... Протягиваю к нему руки: быстрее, быстрее, быстрее! Девица за стеной продолжает стенания. В какой-то момент ее партнер запевает с ней дуэтом. Как говорится, обстановка самая теплая... Мне же холодно, появляется дрожь, как обычно в конце цикла... Опять не повезет к праздникам. На кого я буду похожа? Уж лучше остаться дома. Сейчас я ему покажу такое, что он совершенно обалдеет... Сейчас я с ним быстро расправлюсь. Закатываю глаза, коротко дышу, царапаю его: такая игра ему должна понравиться. И этот дурак считает, что свел меня с ума! Я начинаю стонать, звать па помощь... И тотчас все остальные начинают прислушиваться... Стоит полная тишина... Убеждена, что все слушают. Тогда я устраиваю им маленький концерт... Знаете, в духе Кристы Людвиг? Могу разбудить всех детей в доме! Подумав, что это ревет осел рождественского Деда-Мороза, они станут требовать игрушки...
Мне приходится защищать свою репутацию. Но это уже дело Мари-Анж... Потом они, конечно, станут обмениваться впечатлениями, как добрые товарищи. "Иди же, она совсем не недотрога. У нее такой темперамент! Все делает сама!" Приходится оправдывать свою репутацию! И тогда тот хватает наживку. Но не очень уверен в себе! Я толкаю его, как двухлетнего жеребца. Заставляю кончать раз за разом. Сопровождая диким ржанием... Неукротимая Мари-Анж!.. Бедняга хватается за свой набалдашник. А я продолжаю прежнюю тактику, всячески ускоряя темп. Сначала рысью, рысью. Потом стоп! И встаю на дыбы! Ну наконец-то он выплескивает свою жидкость. Молодец! На некоторое время я спокойна... Из других комнат доносятся аплодисменты, а в левое ухо дышит умирающий... Почему всегда в левое ухо? Странно... Ведь есть еще одно... Щетина его начинает пощипывать. Я слегка отталкиваю этого тяжеловеса!.. Внезапно он поднимается... Плечи у него дрожат... Мой ковбой смотрит на меня с застенчивым видом... Не знает с чего начать. Похоже, я его первая женщина... Делаю вид, что взволнована... Приближаю к нему лицо... Он рассыпается в благодарностях. Он как бы заново родился... Я слегка поглаживаю его шершавую щеку... Держу пари, что это самый прекрасный день в его жизни!.. Всякие россказни на мой счет забыты. "Ты счастлива?" - спрашивает он. Весь в напряге, красивый, взволнованный. Теперь он начнет меня уважать... Я здорово его интересую в человеческом плане. "Очень,- отвечаю.- Как никогда". Он так а светится весь, моя лапочка!   "Я тоже,- говорит.- Было чудесно. Знаешь что?"
Чувствую его нерешительность, вижу, как этот здоровенный мужик подходит ко мне. Понимаю, что пора поставить его на место. "Не станешь же ты говорить, что любишь меня?" - "Нет,- отвечает.- И все же... Послушай, Мари-Анж. У моих родителей близ Фон-Роме есть шале. Было бы замечательно, если бы ты согласилась провести там со мной несколько дней... Будем кататься на лыжах... Если хочешь, поедем завтра. Или сейчас же!" - "Невозможно,- объясняю ему.- У меня работа. Сейчас самый пик. Во время праздников мы работаем до девяти вечера. Все бабешки словно помешались - им надо сделать завивку".- "А если совсем бросить эту работу?" - "Что, перестать ишачить?" - "Да! Все бросить! Парикмахерское дело не для тебя! И потом... Я чувствую, что мы созданы друг для друга... Если хорошо получается в постели, то значит мы сойдемся во всем!" Я спрашиваю просто так, сколько ему лет. "Почти тридцать. Я родился в ноябре. В будущем году открою кабинет". - "Что у тебя за специальность?" - "Гастроэнтерология. Сам буду делать рентгеновские снимки". Я же думаю о сотнях девушек, мечтающих женить на себе врача, которые без конца ходят на консультации, залезают в долги, придумывают болезни, назначают свидания, шесть раз в неделю ложатся голыми на белую клеенку, позволяя себя обследовать повсюду, воркуют в надежде подцепить хоть какого-нибудь врачишку!.. Для меня это недостаточно! Оставляю вам весь медицинский корпус! Тебя, мой милый гастро, однако, не научили на медицинском факультете одной вещи: все женщины - притворщицы! А я королева среди комедианток! Уже десять лет, как репетирую свою роль!
- Ну, а сейчас ты не притворялась?
- Конечно, нет!
- Почему?
- Надо было все выяснить. Мы принадлежим к разным планетам... Итак, я ему сказала: "Очень сожалею"... Мне нравится быть парикмахершей. Мое призвание - бигуди! И потом, я не могу жить без деятельности. У меня темперамент работницы... А еще я должна тебе признаться в одном: я уже отдана другому". Ах так! Надо же! Он заткнулся! Потом зажигает сигарету, чтобы придать себе уверенности. "Я такого не ожидал,- говорит, окутывая меня дымом...- Тебе не кажется, что ты иногда ведешь себя, как последняя дрянь?.. Твой хахаль на военной службе?" Ишь ты, какой умник!.. "У меня еще нет жениха! Мы с ним даже не начали встречаться! Не имею представления, как он выглядит! Белый, желтый, черный? Цвет еще не ясен"... Правда, могу сказать, что жду его! Я! Бретеш! Девушка, готовая на всё! Спортивная фигура! Бархатные внутренности! Гигиена гарантирована! Целомудрие во второй степени! Ищет того, кто ее откроет. Фотографов просят не беспокоиться. Едва он возникнет, как я повисну на нем и не отпущу!.. Я не требовательна. На уровень жизни, на покупательную способность мне наплевать. Я попрошу его только об одном. Догадываетесь о чем? Это насущная потребность, от нее не отвертишься. Вот уже много лет я жду моего суженого! Я так мечтаю о нем! Временами, правда, сама себя спрашиваю, верю ли я в него. Н^ от того же стала я так рано подставлять свою задницу. Вероятно, я не всегда была достаточно благоразумна... Теперь вы догадываетесь, почему я так хочу встречать Новый год одна. Надоели мне всякие гастроэнторологи, будущие отоларингологи и прочие публицисты, концессионеры, дети судей. Оставьте себе ваше прекрасное будущее! Я не продаюсь, я беру! Я хочу, чтобы меня похитили, чтобы меня нежно-нежно насиловали, чтобы меня пробудили, чтобы меня разблокировали!.. Дрожь! Головокружение! Тошнота! Навязчивый зуд! Говорят, что это напоминает взлет, и чем больше стареешь, тем дольше это длится. Моник утверждает, что кажется, будто умираешь. Эта малолетняя верзила хочет все узнать, она не может довольствоваться полумерами, ей все надо испробовать: ведь не известно, может и пригодиться... Поэтому я сижу дома, защищенная от микробов... И украшаю искусственную елку. Каждый вечер я, безупречно причесанная, возвращаюсь домой с работы, соседи приветствуют меня "добрый вечер", "счастливого Рождества!" Они вылезают из погребов с бутылями в руках, на всех шести этажах воняет индейкой. "Спасибо! Вам тоже!" Им представляется, что я буду кружить всю ночь в танце в платье с голой спиной. В то время, как запираюсь наедине со своим телевизором. И жду, когда покажут лучшие передачи! Я имею право на внимание со стороны самых великих звезд сцены и экрана! Я надеваю для встречи с ними свой старый нейлоновый халат. Разгримировываюсь. Ложусь в постель с горшком десятигысячефранковой икры и бутылью минералки. С последним ударом часов выпиваю рюмочку со снотворным. И засыпаю мертвым сном, слыша, как они таскают по лестницам огромные пакеты. А завтра это завтра. Я свеженькая, а у них испитые лица... У меня пепельницы пусты. Мои истинные друзья Ги Люкс, Белламар, Зитрон * никого не испачкают! Это люди, к которым приятно ходить в гости! Остальные могут оставаться дома. Я не зову их разделить мой рай... У Мари-Анж все крепко заперто. Это священное место... Не очень просторное, не шибко шикарное, но уютное. Чтобы жить спокойно, надо платить 542 франка, включая другие расходы! Поэтому нет смысла тихо скрестись в дверь! Я не приглашаю к себе! Меня ни для кого нет дома!
- Только для нас.
- Просто делаю доброе дело! У вас был такой несчастный вид! Но вы - исключение, слышите? Единственный случай! О других парнях я и слышать не хочу. Для них все закрыто!.. И тем не менее я одна в своей бетонной конуре... И вовсе не потому, что муж в командировке, а дети - в зимнем лагере. Ничуть! Я просто одинока! И хочу такой остаться! Никаких детей! Никакого мужа! Я никому не наставляю рога! А раз сплю со всеми, значит, нет и ревности. Я ничего не обещаю и даю всё. Но не у себя дома. Я трахаюсь на природе, на прогулке, в гостях. Я не из тех девушек, которые притворяются, будто не знают, с каким числом мужчин они спали. Эти воображалы, разыгрывающие шлюх, бесят меня! Я им не верю. Так не бывает! Уверяю вас, помнишь обо всех! Как можно забыть их слюнявые рты, их роющиеся в тебе руки, гадости, которые они нашептывают в левое ухо, особенно старики... Такое не забыть! На такие вещи у меня память слона! Будто только вчера случилось. Их число я хорошо помню: 347, я подсчитала. Чего рожи вытянулись? От 15 до 25 лет, и ничего зря вопить! Меньше чем один в неделю, я вычислила.
- Мы в том числе?
- Конечно, нет.
- Ладно... Значит, ты забыла, как мы тебя трахали?
- Это не называется так...
- Тогда что это? Пасадобль?
- Нет... Просто чуточку занимались любовью. Попробовали сделать женщину счастливой...
-       И нам это удалось?

*Популярные телеведущие конца 60-х гг. 216

- К несчастью, нет... Но должна признать, что вы не бездельничали! Отдаю должное вашей выносливости.
- И никого таких же среди 347 предшественников?
- Никого! Одни лентяи. Бездари!.. Поэтому я и не хочу их видеть у себя дома... Прочь пошли! А то веник пущу в ход! Освободите лестничную площадку! Вы видели объявление в холле? Мой дом категории Ф-2 испытывает аллергию к уличным торговцам! К тому же я ни в чем не нуждаюсь. Нет, правда, я не могу сказать, что вас не хватает! Честно! Можете оставить себе швейцарский рулет. Право, сегодня у меня нет аппетита. При одной мысли, что ваши брюки будут висеть у меня на стуле, меня начинает тошнить. Не хочу видеть ваши сигареты у себя на ночном столике, ваш крем для бритья на умывальнике, ваши потные носки у кровати! Мои простыни всегда чистые. Я свинством не занимаюсь. Я не ношу их в прачечную по месяцам. Утром, когда я встаю, они едва помяты. Слегка подтягиваю внизу, и постель в порядке... Так что лучше не настаивайте, иначе я позову полицию!.. Мне не требуется зеркальце, чтобы убедиться, что вы уже тут, дрожите, постукивая ножками. Ваш крем после бритья дурно пахнет... Нет, за кого вы меня принимаете? Еще минута и я без всякого заору о насилии. Я вас засажу в кутузку! Можете духарить в тюремном автобусе. Пошли-ка вы все отсюда! У меня нечего есть, пить и курить! Спасибо за то, что заехали! Так мило, что проводили меня! Извините, что быстро ушла, я не проходной двор. Мне нравится, когда меня трахают, но не люблю, когда целуют... Жму руку и отправляюсь баиньки. Только не надо смотреть на меня такими жалостными глазами. Ваши дешевые духи и билет в кино не поколебят моих устоев!.. Кстати, смените машину, старина, ваша печка совсем не греет!.. И как вам только не надоест все время рассказывать о жене? Вот и оставайтесь с нею! В другой раз, если захотите, чтобы я раскрылась, вам придется здорово постараться. То есть раскошелиться. Сделать неожиданный подарок. Показать свою коллекцию картин, вы ведь представитель фирмы? Открывайте ящик! Распакуйте чемодан! Я выберу себе что-нибудь. И примерю перед вами, клянусь. Оставшись в ночной сорочке, вы расскажете последние новости! Мы сами придумаем ей название. Но до этого вам придется меня кормить, приглашать на прогулку удивлять, забавлять. Чтобы я хоть раз рассмеялась. Так что чередуйте один сюрприз с другим. Устройте мне ралли-развлечение! Только вот дорожные рестораны не для меня. Там подают слишком жирную картошку. Вернувшись домой, мне приходится проветривать у окна одежду. А утром она холодная, как лед. И не пытайтесь водить меня в кабаки, где танцуют и трахают. Все хаты я знаю наизусть. Ужас! Там даже нет мыла! Черт побери! Я не девочка. Мне 25 лет, от меня не пахнет мочой. Я заслуживаю некоторого уважения! Распахните же передо мной двери, хамы несчастные! Относитесь ко мне как к даме! Теоретически в мои годы мне давно пора стать матерью семейства. Кстати, я бы вам понравилась  в положении? Ведь было бы больше места, чтобы полапать! Я бы совсем изменилась. Даже пришлось бы купить бюстгальтер. Но бегать не смогу. И придется обходиться без брюк, которые мне очень идут. Буду дрыхнуть целыми сутками. Даже во время работы, когда мою головы. Представляете качество? Я уж готова все бросить, чтобы готовить мужу вареные яйца, мясо, спагетти. Нет, я совсем не подарок, но ему нравятся мои глаза.
- У тебя есть ребенок?
- Их у меня пять... Только я потеряла их из виду. Они сердиты на меня за то, что я их выбросила в отстойник. Трехмесячные, у них еще не было признаков пола. Раздается плеск, и тельце уходит в воду. Если их обнаружат, у них есть шанс вырасти, выбраться наверх, переплыть Средиземное море... Ловкие пловцы! В этом возрасте они упрямы! И обводят вокруг пальца людей за бортом, разных педиков, стараясь добраться по волнам до Туниса. Какая же я была дура, надо было поместить их в бутылку! Доплыв до Джебы, они оказались бы в поле зрения людей в плавках... Но в такие минуты обо всем не подумаешь. Увидев полицейскую машину, можно ошибиться улицей. "Что вы несете в этом пакете?" - "Свое!" Да к тому же у меня есть потрясный друг! Из больницы мне удается выбраться довольно быстро. Прочь оттуда! Как из меня вышел пятый, я даже не заметила! Когда проснулась, мой маленький пловец, мое сокровище уже лежало рядом...
Минуем Ле Пьюи. Девчонка молчит. Это кажется нам странным. Выезжаем из города. Снова появляются села.
- Понимаете, мои родители живут в Ле Пыои. Я не видела их пять лет. Я не для красного словца говорю, но мне хотелось поскорее оттуда выбраться...
- Видно, ты их любишь? - Да! Мы очень привязаны друг к другу! Мы всегда помогали друг другу.
- Чем они занимаются?
- Ничем. Продали магазин и живут на ренту. Часовщики-ювелиры.
- Старые?
- 50 лет. Им всегда было 50 лет. Когда я родилась, им уже было 50.
- Ты единственная дочь?
- Еще бы! Разве не видно, что меня держали в вате? Мать говорила, что ей было так больно, что она решила "никогда больше" не иметь детей. "Лучше уж взять на воспитание!" Она была такая плоская - фигурой, умом, всем! А тут еще я вылезла раньше времени - перепутала даты. Мы уже тогда плохо понимали друг друга. Связь не получалась. Вечный треск в проводах. Преподнесла ей сюрприз. Бедняга страдала целую ночь и весь день. Царапаясь, я словно старалась найти дорогу в канале. Несчастная навсегда вылечилась от любви!.. Она яростно всем вопила: "Пожертвуйте ребенком!" Я словно сейчас слышу... Добавьте потом пятнадцать лет страданий, настоящую каторгу. С такими вздохами, что разрывалось сердце, с вознесением молитв к небу. Руки же у нее опускались все ниже! Да еще какими мигренями я ее наградила! Не представляете, сколько квадратных метров компрессов мне пришлось ставить ей на голову! Именно я обрекла ее на жизнь в постоянной темноте. Она стонала при малейшем шуме. Ей стало невтерпеж слушать даже бой часов - их пришлось вынести из комнаты, а при скрипе дверей она вопила от отчаяния.
И так продолжалось пятнадцать лет! Большой срок, в течение которого она обнюхивала меня, изучала, рассматривала со всех сторон, стараясь обнаружить дурные наклонности, невыносимые манеры, ужасные привычки... Мирно жилось мне только в инкубаторе. Я только слышала: "Сядешь за стол, когда руки будут чистыми", что у меня ужасные ноги! Что у меня грязь под ногтями! Недостаточно было, что я их подстригала до крови... А мои уши - как только она их не обзывала, приходилось их демонстрировать, чтобы она могла обнаружить что-то черное, желтое, всех цветов! Если она видела, что я клюю носом во время еды, меня хватали за ухо... Я сама нарывалась на наказание! "Ты знаешь, что тебя ждет, дочь моя? Печальная жизнь! Глухота! Садись, не двигайся, я почищу тебе их (уши)..." Бабушка во время войны ставила масло в сундук. Затем заворачивала его в промокашку, бумага вся промасливалась. Эту-то бумажку она затем засовывала мне в ухо и поджигала ее свечей... Мне было очень горячо, ушная сера начинала плавиться и выкапывать. Она была счастлива: "Вы только посмотрите на эту свинюшку!"
Позднее я настолько хорошо все слышала, что вынуждена была затыкать уши ватой, ибо шумы действовали на меня со страшной силой. Скрип трамвая буквально разрывал голову. На другой день, когда она страдала от мигрени, я нарочно роняла что-нибудь тяжелое у ее кровати, и она вздрагивала, лежа с закрытыми глазами... Это было невероятной дерзостью! "Погляди, как она на меня смотрит. Этот ребенок презирает меня!" Я не хотела опускать глаза. Тогда она в который раз отказывалась, иметь со мной дело. "Занимайся сам своей дочерью! j Я больше не могу!" И пока она не уходила к себе, он смотрел на меня расстроенными глазами. "Ты меня очень огорчаешь, малышка Мари-Анж". Мы обедали на кухне "o. одни. Нас разделяла его газета, как всегда, тщательно сложенная вчетверо, из-за которой были видны только лысый череп, морщины и брови удивленного на всю жизнь человека. Затем он уводил меня в магазин, чтобы наблюдать краем глаза, как я делаю уроки. На это у меня уходили многие часы, я решительно не походила па других! Нацепив ранец, я следовала за ним по пятам. Иногда он брал меня за руку. Тогда мне казалось, что это я сама веду его, как послушное животное  на дополнительные занятия... Мы входили с черного хода. Не говоря ни слова, садились друг против друга. Я раскладывала тетради среди будильников, небольших часов. Мои мерзкие, ни на что не похожие тетрадки... И нацепляла на себя просто так, чтобы померить несколько часов... А он тотчас приступал к делу. Чинил одни часы за другими, а я молча сидела с сухим пером в руке, наблюдая, как он работает под лампой, с козырьком на глазах, со специальной лупой, придававшей ему вид мухи, со всеми его маленькими инструментами, щипцами, напоминавшими лапки, дротиками, отверточками, насосиками, прихотливыми приборами...
Он жил на странной планете с железным занавесом в виде горизонта и шелестящими, как саранча, часами вокруг. Мы оба не двигались с места, не мешали друг другу. Я не задавала ему вопросов, а он не спрашивал про уроки... Однажды, около полуночи - часы отчего-то били всякий раз в разное время пятнадцать раз - он сказал: "Пора ложиться спать". Я собираю свои вещи, мы гасим свет, выходим, запираем помещение и он берет меня за руку. Но только вместо того, чтобы идти к, дому, мы направляемся в другую сторону. "Куда мы идем?" Никакого ответа. Ладно. Шагаю за ним. Был туман, я хорошо помню, я не видела, куда мы идем... Внезапно перед нами оказывается большое кафе с запотевшими стеклами, и он подталкивает меня внутрь. Минуем вращающиеся двери. И оказываемся в помещении: там шумно, светло, тепло и накурено. Он ведет меня за руку к столику в углу, за который садимся, поставив ранец между нами на скамью. "Два немецкого",- заказывает он. Там было полно народа, но он не знал никого. Нам приносят две огромные глиняные кружки с пеной. Мы пьем, не споря. Нам хорошо... Внезапно он кладет мне руку на плечо и говорит: "Знаешь, Мари-Анж... Ты почти девушка... Тебе пора знать некоторые вещи".
- Да, папа.
- Например, твоя мать... Мне наплевать на нее! Она этого не знает, но мне наплевать. Понимаешь?
Обнимает меня за плечи и крепко прижимает своими ручками ремесленника, привыкшего к тонким инструментам. "Тебе ведь тоже на нее наплевать. Не так ли, дочь? Нам обоим на нее чихать!" В голосе у него слезы. И вот мы, как два мудака, начинаем хихикать, никак успокоиться не можем... Но когда возвращаемся, он уже не смеется.
Мы видим свет в окне, он отпустил мою руку...
Она не спала. Ждала нас, окруженная медикаментами. "Мне пришлось вызвать врача. Он сделал укол". Она бросает нам эти слова в лицо, словно добрую весть, и я чувствую, как она торжествует под своей трагической маской...
Тогда я начинаю смеяться. Это кризис, я корчусь от смеха.
- Что это с ней такое? - спрашивает мать.- Что с ней такое?
- Мне наплевать на тебя,- отвечаю. И продолжаю корчиться от смеха.
- Ты слышишь, Грегуар? - кричит она.
И выпрямляется,  как труп при  последнем  дыхании.
- Ты здесь, Грегуар?
Конечно, его тут нет! Слинял наш Грегуар! Он большой фокусник! Наверняка у него что-то срочное... Надо привести в порядок дорогу, например, смыться с кассой, с мешком, золотых часов, улепетнуть куда-то, пока сердце бьется... Надеюсь, он подождет меня! Неужели мой папа, этот печальный клоун, сбежит без меня? С его стороны это было бы некрасиво! Оставить одну с этой занудой? Чтобы я страдала за двоих, слушая: "Твой отец такой сякой! Ничего странного, что у тебя такие задатки!.. Когда у нее такой отец... Который... Когда у нее и отца-то нет..." Но вот я слышу, как в доме пустили воду. Он еще тут... "Грегуар! Грегуар!" Внезапно она вскакивает и, подобно богине мщения, устремляется вперед. Набросив шаль поверх сорочки, говорит: "Обожди, я схожу за твоим отцом". Ее каблучки удаляются...
Не уезжай без меня, мой старый папа Грегуар! Я готова следовать за тобой повсюду. Мы устроим пеший тур по Франции в огромных башмаках, которые носят дорожные рабочие, аж появятся мозоли. По возвращении мы охотно дадим ей хорошего пинка, отдавим пальцы. "Здравствуй, мама! Мы вернулись! Нам было очень весело! Пожрали вдоволь! На каждом этапе торговали часами. Не сердись, что не писали. Мы слишком уставали. Но мы думали о тебе постоянно. И говорили о тебе с большой теплотой только добрые слова. Мы шли, скандируя: "Эта-ста-руха-нам-надое-ла!" И отливали у каждого столба за твое здоровье! Папа много пил! Ухаживал за подавальщицами, продавщицами, ярмарочными торговками. Мы устраивали себе праздник, готовя рагу прямо на воздухе. А потом методично ковыряли в зубах спичками. И вволю рыгали и пукали. Изъяснялись мы в самых изысканных выражениях: дерьмо, мудак, иди-ка ты... поганая шлюха, чертов сын, почеши мне яйца... Я все время рылась левой пятерней в носу, а правой щекотала свою пипку. У меня там все время зудело - мы ведь совсем не мылись! Ела я руками. Если заглянешь в уши, убедишься, что они забиты до отказу, осуждены навеки! Что ты сказала? Повтори. Ничего не слышу!"
- А ну, повтори, все это отцу! Повтори!
Да где же этот злополучный отец? Слинял? Ищу его во всех углах, пытаюсь разглядеть в темноте. Никогда не встречала более незаметного человека! Для меня он - настоящая загадка. Подобно таинственным рисункам на белой бумаге, которые проступают после того, как потрешь карандашом. А вот и он - спрятался около комода... Почему ты надел пижаму? Ты хочешь удрать к звездам в этой мерзости? Тебе охота спать вместе со своей смертью? Не дури, я рассчитываю на тебя! Ты не можешь потерять еще одну ночь! Больше ждать нельзя! Не за горами пенсия, ревматизм, простата - награда за то, что мало трахался! Когда окажешься в ее власти, когда она станет катать тебя в кресле, когда не сможешь обходиться без нее и превратишься в ее пленника, обреченного всю жизнь дышать с нею одним воздухом, тогда будет поздно... Или она сама заставит тебя уйти, пустив под откос твое кресло-коляску. Тогда сможешь сверить все часы со своим хронометром: внизу тебя ожидает последний вираж, километровый столб, платаны, река... Только тогда ты с ужасом обнаружишь, что она никогда не болела, что у нее всегда было отменное здоровье, что болячки ее ничего не стоили... Болезнь ее вызывала с твоей стороны спокойствие и терпение. Она же была не в силах терпеть твою приветливость... И вот выясняется, мой бедный отец, что болен ты, а не она... Она торжествует и с непонятным наслаждением подтирает тебе попку. Ибо она не пропускала тебя в свою узкую щель. "Не дай Бог, Грегуар! Чтобы случилась новая катастрофа? Лишь спустя двенадцать лет я начинаю приходить в себя после той беременности, тех родов. Меня замучили мигрени, мне так трудно... Иди-ка лучше в магазин... Забери с собой девочку, она наказана..."
- Повтори! Повтори все отцу!
Тот не смеет взглянуть на меня. Не отрывает глаз от ног. Наверное, хорошо изучил их за столько лет...
- Не хочу слышать,- говорит он с расстроенным видом.- Ты напишешь сто раз фразу: "Я должна уважать маму".
Тогда она, как истеричка, схватившись за голову, орет: "Сто раз! Сто раз!" Из-за меня у нее снова начинается мигрень. Его звали Грегуар, а ее Виктуар. Когда они встретились, им, вероятно, нравилось, что их имена рифмуются. Хорошая примета, говорили они...
- А что теперь? - спрашивает Пьеро.
- Он сидит в своем кресле. После меня они никого не усыновили.
Иссинжо, Монистроль-сюр-Луар, шоссе, объезжаем Сент-Этьен, платим за дорогу, Лион, Макон, Шалоп, съезжаем с шоссе, платим пять франков за это и следуем по дороге номер 83-бис к Долю.
- Разговор не получается,- заявляет Мари-Анж.- Вы будто снова хотите валять дурака. Эй, парни! Тут сидит бабенка.  Не  мешает  хоть  изредка  поглядывать  на-1 нее! Слышите? Неплохая бабенка! Которая бросила все, и последовала за двумя проходимцами, переодевшимися Ц в пижонов. Клянусь, вы даже не догадываетесь почему? Находите нормальным? Считаете, что можно так просто! бросить работу, квартиру, уехать, никого не предупредив, даже не взяв смену белья. Как это понимать? Ведь через! неделю ее место займет новенькая шампунщица, брюнетка с волосами на ногах разнообразия ради... Какое значение? Ну, напрягитесь! Она молода! Ей все интересно! Она решила уйти в подполье, чтобы разобраться, что испытываешь, когда за тобой по пятам идут легавые. Можете сказать - пусть заткнется!  Когда она понадобится, ей посвистят!.. Джентльмены даже не хотят улыбнуться/! ей? Ну и не надо, не надо! Они даже не хотят остановиться, чтобы предложить ей лимонаду? Ничего! Ни слова!   Слышен  рокот  их  роскошного  лимузина.   Напрасно я жалуюсь, знала на что шла...
Но тут при въезде на лесную опушку я все же торможу. Во-первых, мне ничего не видно, я очень  устал, а,  во-вторых,   своими   разговорами   она   заморочила   мне голову.
- Что такое женщина? А?  Можете  ответить на вопрос? Я вас спрашиваю! По-вашему, из чего она состоит?' Как функционирует? И что у нее происходит в голове?  Там что - пусто? Одна жидкость? Тридцать тысяч франков   за   ответ   в   течение   15-ти   секунд!   Ну   вот,   слава 1 Богу,  господа  удостоили  меня  взгляда  и  теперь  лице-1 зрят мою рожу. Спасибо! Очень польщена, что привлекла  внимание  знатоков!"    Кто   я   такая?   Обычная  девица, ничего привлекательного!.. Извините, что отнимаю ваше драгоценное  время.   Ну,   что  скажете   про   эту  грымзу, вульгарную   шлюху,   любительницу   поржать,   трусишку! и скандалистку? Всего этого, на ваш вкус, не многовато ли для одной патаскухи?  Эта бабка   вам   не   надоела. Но я вот что скажу: женщина создана для того, чтобы на  нее  смотрели.    Иначе   она   зачахнет,    постареет,  ее жизнь станет похожа на тюремную... Мне нужно, чтоб ваши глаза шарили по мне. Мне хорошо от ваших глаз Они меня согревают. Это так же приятно, как прикосновение  собачьей  мордочки...    Вот   что   такое   женщина Смотрите  на  руки  женщины  без  обручального  кольца Потрогайте, какие они мягкие, хорошо наманикюренные смазанные   жиром,    чтобы    не    было   трещин.   Натереть лимоном, чтобы блестеть. Посмотрите, какие у нее красиво подстриженные ногти, отполированные и покрытые лаком! А какая у нее бледная луночка ногтя! Разожмите мои пальцы. Положите свои щеки на мои ладони. Вы видели мою линию жизни? Она прерывается как раз посередине. От внезапной смерти. Так воспользуйтесь же этими руками, пока они не стали холодными. Жан-Клод! Пьеро! Сожмите их посильнее. Вот что такое женщина! Пушистые волосы блондинки. Хрупкое запястье со следами щипцов. Берите, они ваши! Я поехала для того, чтобы предложить их вам. Что такое? Не хотите? Они плохо пахнут? Вызывают чувство отвращения? Думаете, они теребили слишком много хоботов? Если вы так думаете, нет причин меня целовать. Видите этот красиво очерченный рот? Так я вам скажу следующее: я играла на раздевание в покер... И все время проигрывала! А когда уже нечего было с себя снимать, приходилось лезть под стол, и тогда этот рот приступал к работе...
Шлеп! Ничего другого она и не заслуживала: "Ты заткнешься?"
- Нет... Нет... Да, девка не хочет молчать... Ей надо выговориться, выложить весь запас грязи. Вы хоть понимаете, каково ей одной, такой аккуратной и чистенькой, в своей постельке? Ей страшно. Чтобы избежать кошмаров, она сворачивается калачиком. Просыпается в поту потому, что ей приснился ее малыш, которого убивают, что ее раздавили на железнодорожном переезде. Тогда она зажигает свет, пьет минералку, идет пописать в ванную: все они, шлюхи, поступают так, ведь там можно подтереться, а она такая чистюля...
Вторая затрещина. "Мы не желаем слышать про это свинство!"
- Неправда!  Вам не наплевать!  Мне надо вам рассказать   все,   решительно   все!   Марк   одалживал   меня друзьям, посылал к людям, которые ссужали ему деньги  для  того,  чтобы  сделать  салон  более  современным. Я получала свои проценты. Но вот однажды...
"Ты заткнешься наконец!" - Мы трясли ее оба, как грушу, Пьеро и я. "Нам плевать на то, какая ты есть и на то, что ты делаешь! Мы и так тебя любим! И всё! С нами ты вела себя потрясно. Теперь ты нужна нам, чтобы жить. Усекла?.. Поэтому перестань реветь. Выпрямись, Мари-Анж, посмотри на нас. Дай нам свои руки: нас трое! Ты хоть понимаешь, что такое быть втроем!"
- О да! Сожмите их посильнее... Когда вы приехали ко мне вчера вечером... Вы себе представить не можете... Едва вас увидела у моей двери, таких растерянных, я сказала себе: "Спасибо, спасибо! Я о них позабочусь". А ночью, когда обнимала вас и чувствовала, как стали мокрыми мои плечи... Что вы наделали? Убили кого-нибудь?
- Да и нет.
- Не хочу ничего знать. Для меня вы совершенно невинны. Вы первые совершенно невинные люди, которых я встретила в жизни.
Мы поехали дальше. А уставшая Мари-Анж уснула на заднем сиденьи.
- Мари... Мари... Проснись...
- А? Что? Что происходит?
- Мы остановились попить. Пошли выпить лимонаду.
- Не может быть!.. Ну и дела! Какие вы славные!.. Мне повезло.
- Так вылезай.
- Не могу. Я потеряла туфли.
- Да поторопитесь, вы оба! Потопали!
- Лучше бы посмотрели, негодяи, как надо вести себя с дамой! - Мы надеваем ей туфельки... Держим открытой дверцу... Помогаем натянуть плащ...- Такое обращение тебе подходит?
- Откуда эта музыка? Там бал?
- Ты против?
- Я слишком плохо выгляжу!
Надо немного привести себя в порядок. Обождите пять минут. Где находится лампочка в этой поганой машине? Спасибо. Моя сумка. Нессесер. Смотрю в зеркальце. Ресницы просто потрясающие, мои метелочки! Мне известно, что такое женская красота. Тушь и помада для подкрепления духа. Я завораживаю своих смельчаков. Они никогда не видели такой прически. А от моего рта уже не могут оторвать глаз. Темная охра на кисточке. Рисунок выверен с миллиметровой точностью. Бесцветная помада на губы. Облизываю языком. Теперь они влажные и блестят. Мне совершенно необходимо видеть ваши глаза, я же сказала об этом. Я расцветаю. Кладу румяна на щеки. Покрываю тонким слоем светлой пудры. Взбиваю волосы металлической расческой. Челка в порядке. Духи. Брызгаю на себя, на лицо, за уши, на шею под волосами. За платье. Застегиваю пять пуговичек. Затем дезодорант
под мышки. Массаж двумя пальцами, чтобы закрепить запах. Ну, всё, вы достаточно видели. Проверяю ногу. Подтягиваю чулок. Замечательно. А теперь прочь отсюда! Мне надо проделать нечто интимное. Чтобы танцевать вволю. Чтобы не оставить следов на стуле.
В кассе никого. Входим вместе, держа друг друга под руки. Великолепная, с вызывающим видом Мари-Анж посередине. Оркестр играет что-то очень знакомое. И совсем недурно. Особенно электрогитара. Но стереоусилители не позволяют ни пошептаться, ни вздохнуть. Приходится объясняться жестами. Впрочем, никто не испытывает особого желания разговаривать. Существует одно желание: включить в счет пострадавшие барабанные перепонки.
Под шквал децибелов пробиваемся к столику у самого края танцевальной площадки. Низкие ноты переворачивают внутренности, а верхние перепиливают пополам. Садимся. Рассматриваем своими бедными перископами достойное собрание.
Никто не танцует. Освещенная лампочками площадка пуста. Почему же так гремит музыка? От одного ударника сдохнуть можно. Его палочки напоминают пневмомолоток. Кстати, он один находится в движении, остальные похожи на застывшие статуи, готовые растаять от жары. Двигаются лишь их унизанные кольцами пальцы. Но нас буквально прижимает к креслам дрожание их струн. Для кого же они играют? Почему они так стараются, все аж взмокли, если никто не танцует?
Никто не танцевал, но все глядели друг на друга через танцплощадку. Помещение битком набито гостями. Дышать нечем.
Слева расположилась армия парней и девок - грязных, плохо причесанных, явно накачавшихся наркотиками.
В центре, за баром, стоял мертвенно бледный хозяин заведения.
Справа устроилась банда хорошо одетых, симпатичных молодых людей в блейзерах, галстуках, соблюдавших полное спокойствие.
Мы же, как законченные идиоты, находились между ними, то есть на передовой.
И все смотрели на нас.
Особенно те, кто был слева - волосатики, грязные, провонявшие, вызывавшие беспокойство лоботрясы. Они не спускали глаз с наших пиджаков, мокасов, безупречно выглаженных брюк и с ног Мари.
Словно нас ждали для того, чтобы начать.
Среди тех, кто был по другую сторону площадки, мы видели весельчака, сластолюбиво улыбавшегося Мари-Анж. Дебила с африканской шевелюрой. Он сидел, поставив на танцплощадку красные сапоги. Сапоги со шпорами. Так, что видна одна его ширинка.
Он сделал жест пальцами в сторону Мари-Анж. Неприличный.
Та никак не реагировала. Я только почувствовал, как ее холодная ладонь сжала мои пальцы.
Сзади кто-то похлопал меня по плечу. Оборачиваюсь. Это надушенный, с бабочкой хлыщ. Он предлагает американский кастет. Отклоняю. Очень вежливо.
Кудрявый тип напротив сделал другой предназначенный Мари-Анж жест. Поставил пивную бутылку между бедрами. Как бы предлагает ей попробовать. Это вызывает бурное одобрение его поклонников.
Оркестр продолжает греметь.
Мы же изображаем глухонемых.
Я слегка приветствую противника рукой, протянув вперед мизинец, чтобы он имел понятие о размере проникновения. Позади меня слышен гогот.
Тогда шутник высоко поднимает руки и ладонью деликатно намекает на то, что мне лучше не возникать.
Приходится однако встать с места. Мари-Анж удерживает меня. Отталкиваю ее. Вижу бледного Пьеро, натянутого, как тетива лука. Он держит руку в кармане. Я забыл, у кого наша пушка... У меня. Значит, у него бритва.
Красные сапоги грязным жестом подзывают меня.
Подхожу. Сейчас я его размажу, как кашу, превращу в месиво эту белую негритянскую рожу.
.  Останавливаюсь в двух шагах от него.  Вне досягаемости его красных сапог.
Тот томно мне улыбается. Жестом показывает на свою ширинку. Затем демонстрирует жвачку в зубах. И поигрывает ею.
Но это длится недолго... Бог мой! Кто бросил бутылку? Кровь заливает ему лицо и руки, он больше ничего не видит, у него удивленный вид, у этого шутника.
Оборачиваюсь. Начинается давка. Одни подходят с угрожающим видом, вытаскивая из-под блейзеров кастеты. Другие вскакивают с мест. Начинается драка. Девки визжат, разбегаются во все стороны. Одна из них с разбитой щекой падает к моим ногам. Подбираю ее и втаскиваю на паркет площадки. Где Пьеро? На помощь приходит Мари. Где тут туалеты? Где туалеты в этом дерьмовом зале для праздников? Девица в обмороке. Кладем ее на пол под умывальником. Это какой-то заморыш, невзрачная девка из банды, чулки разодраны. Срываю сомнительной свежести полотенце, смачиваю водой. "Нет,- орет Мари-Анж,- слишком грязно!" - и вытаскивает из сумочку! Коробочку с ватными тампонами. Одним из них осторожно протирает лицо девушки, которая потихоньку приходит в себя. Узнав нас, плаксивым тоном говорит "мерзавцы, сволочи, шлюха" и плюет в Мари-Анж кровью. В ту же минуту я слышу полицейскую сирену.
- Фараоны! - орет Пьеро, врываясь в туалет.- Бежим!
- И думать не смей! - отвечаю ему.- Слишком поздно! Завяжи галстук и причешись.
Они врываются с пистолетами в руках. "Всем стоять на месте! Руки вверх!"
Мы же спокойно выходим из отхожего места, безукоризненно одетые, лишь с некоторым волнением на лицах. Оркестр играет по-прежнему. "Нельзя ли этим обезьянам заткнуться!" - орет усатый, молодой, в синем костюме инспектор. Его властный тон производит впечатление. По знаку хозяина музыканты послушно смолкают. Полицейские забирают всю шушеру. Того, что в красных сапогах тоже. Окровавленную пигалицу вытаскивают из сортира, и я пинком в зад провожаю ее в полицейский автобус. Она все еще держит около щеки вату Мари-Анж. Тот, что в бабочке, подходит к инспектору, раскрывает бумажник из крокодиловой кожи. "Ладно, ладно,- понимающе отвечает тот.- Вас вызовут как свидетелей". Небрежно проверяет наши документы. Нас с Пьеро он не знает. Представляемся. Ведем себя как приличные люди. Они спешат. Уходят. И мы оказываемся среди своих. Оркестр играет слоуфокс. Такая музыка излечивает раны. В комиссариате ее не услышат. Я отпускаю ручку револьвера и вынимаю из кармана руку.
Мари-Анж томно прижимается ко мне. Нас окружают все более многочисленные пары, местные парни и девушки, которые успокоились и думают только об одном: потереться друг о друга, прижавшись губами, чтобы наверстать упущенное, словно их только что освободили из-под стражи. Фараоны приехали вовремя. У меня еще руки дрожат. Мари улыбается: "Успокойся, все в порядке".  Настоящий ангел. Она так и льнет ко мне, чтобы и себе вернуть уверенность. Вот как защищает женщина. Забирается ко мне рукой под пиджак, кладет ее на сердце: "Не дай Бог подцепить инфаркт". Таким мягким способом можно вылечить и лошадь. Я чувствую, как кровь начинает нормально пульсировать. "Я боюсь,- говорю,- боюсь оказаться в тюрьме". Горизонт не виден, только ее волосы, шея, плечи. Нет, я чувствую теперь, как мое тепло смешивается с теплом Мари-Анж. Мы становимся большой сиамской семьей, связанной ртами, пожирающими друг друга. Кажется, сегодня суббота... "Это Пьеро бросил бутылку?" - "Нет,- отвечает,- кто-то сзади". Я знал, что он так не поступил бы. Замечаю его за целым лесом голов. Сидя на пустой скамейке, он мрачно вертит в руке бутылку лимонада. "Потанцуешь с ним?" - "Сейчас. Кстати, он красивее тебя". И прижимается еще пуще. "Но ты сильнее! И куда интереснее". Вот мудила, ну какая же нежная мудила! Она так славно прижимается. Даже лучше, что у нее нет высокой груди, можно прижаться еще крепче, еще слаще. Между нами и палец не пройдет. Только начинает мешать мой вздувшийся хобот, да неудобно от пуговок ее платья. Оркестр играет очень красивый, со множеством вариаций слоу. Как раз для неумелой пары - Мари-Анж и Жана-Клода. Что мы тут делаем? Качаемся в плотной толпе танцующих. Посреди сладострастной человеческой магмы. При этом оказываемся в самом ее центре. Танцуем задница к заднице. Одна рука в руке, другая - за спиной. Передо мной крепкая лиана. Сзади - костистая ветчина... Со всех сторон чувствуется трение... У бара человек в бабочке угощает гостей. А Мари-Анж притворно ощупывает меня своей лобковой костью.
- Мог бы,- говорит,- хоть для виду спустить от удовольствия.
- Прости,- отвечаю.- Тут такое случилось!.. Наступит день, когда мы тебе все объясним.
- Женщина?
Она протягивает свое лицо, свои подведенные веки, свой пахнущий плодами рот. "Да, женщина". Я взасос целую свою сиамку-сестренку. Ее сочувствие придает силы... Слюна ее отдает клубникой, вишней да еще смородиной и малиной... Незнакомка приехала на кладбище... Тонюсенькая шлюха... И узнала про наше горе... В это время года не купить цветов, все закрыто... И подумала, что фрукты... Спасибо, мадемуазель, я очень тронут... От ваших губ мне хорошо... Разрешите представить брата... Младший, увы, задержался в развитии не по своей вине. Он был ее любимцем. Закрыв глаза, опустив веки, она выражает сочувствие, а горячая влага между зубами, которые кусают, делают ее еще ближе, полной сочувствия. Наша дальняя родственница. Язык ее обучает своему синтаксису, у нее несомненный талант на местные диалекты. Звучит похоронный слоу... Процессия продвигается под лампочками... В самом центре бесполезного города, в потемках дворца, под украшениями заброшенной комнаты красные и черные плотоядные цветы растут прямо на залитой кровью постели, устремив свои стволы к фарам тяжеловозов на потолке. Разодранная русская кожанка, запах земли, букет уже увядших хризантем. Сквозняк. Всё к удивлению слуг так и разлетается... Теперь моя очередь смотреть, как она танцует с братом. Сочувствуя, она виснет на нем, прижимаясь губами к его губам, а кровавые слезы остаются между ногами на благословенной вате. Человек в бабочке и его насмешливые друзья не спускают с нее глаз... Я вижу, как они у бара подталкивают друг друга и ржут с бокалами в руках... Пойду-ка к этим любителям посмеяться, разве такое можно спустить...
- Так что, мужики? Решили выпить? Они протягивают бокал.
- Хотите освежиться?
- Нет, спасибо, я не хочу пить.
- Не то что ваша подружка... Ее просто так не напоить.
- Сколько сил понадобилось твоей матери, чтобы зачать такого ублюдка?
В моей руке уже поблескивал тяжелый, черный ствол револьвера, верной игрушки, которую я направляю им в пузо.
Но бьет их Пьеро, тихо, как мне нравится, подкравшись сзади. Каждый получает по уху, он бьет их, как насекомых. Парню в бабочке становится дурно. На некоторое время теперь оглохнет и не сможет петь с мамой.
Отбираем у них кошельки, кастеты, американские кистени. Побледнев снова, хозяин смотрит, как мы отступаем к двери. Нет, держать в наши дни народный бальный зал отнюдь не синекура!
Выходим на свежий воздух. Быстрее в машину. Выпускаю всю обойму по кассе, чтобы отбить охоту выползти на улицу и записать номер машины. Пальба стоит замечательная!
Поспешно, погасив огни, отъезжаем. К счастью для нас - туман. Это особенность департамента Жюра. До Безансона 32 километра.
Сбор урожая дает девять дубинок, пять кастетов, меньше 50 тысяч франков и три удостоверения личности какой-то таинственной партии. Пустые бумажники выбрасываем в окно.
Дыра, в которой мы оказались, называется Бом-ле-Дам. Один отель - "Вокзальный". Он словно выплыл из тумана... В тишине сопливой ночи слышен приближающийся мотор. Двухтактный. Машина - лучше назвать, огни повозки, или еще точнее, размытые фары - останавливается на влажной мостовой перед отелем. Открывается дверца. Кто-то вылезает. Дверца захлопывается. По ступенькам отеля поднимается одетая в светлое фигура. Тонкие лодыжки, белокурые волосы - это женщина. В застегнутом плаще с поднятым воротником. Молодая и красивая. Быть может, даже девушка, кто знает, хотя в наше время встречаются одни шлюхи.
- Комментарии излишни.
~- Короче... Она входит. Вонь в помещении. Направляется к стойке. И что же она видит за стойкой с надписью "регистрация приезжих"? Оранжевый ночник, будильник и дежурного, на которого жалко смотреть. Он спит на стуле, зарывшись носом в штекеры телефонного коммутатора. "Эй, голубчик!"
- Нет, не "голубчик!" - ...Просто расталкиваю его.
- Тогда, потрепав ручкой по плечу старика... Женщина делает это брезгливо, дотрагиваясь до покрытого жиром жилета. Ничего не поделаешь: дежурный дрыхнет, пуская пузыри. Во рту у него окурок. Тогда бедняжке приходится встряхнуть его посильнее. Только после этого старик начинает приходить в себя.
- Лучше было бы оставить его в покое и стибрить деньги из кассы.
- Здравствуйте, мсье,- говорит незнакомка.- Нет ли у вас чудом свободного номера?
- На сколько времени?
- На ночь.
Вздымая очи к небу, старик произносит "о-ля-ля", а затем спрашивает: "Который час?" Наклоняется к будильнику. "Три часа?" Тогда путешественница открывает сумочку, и знаете, что вынимает оттуда?
- Марвелевскую грушу?
- Тысячу франков...
- Держите,- говорит она.- Сожалею, что разбудила вас.
Билет моментально исчезает.
- Ладно уж, ладно,- говорит дежурный.- Сейчас посмотрим... Три часа! - Сверяется с записями.- Вам номер 7 подойдет?
Молодая женщина выражает недоумение.
- "Есть ли там большая постель?" - спрашивает она.
- Знаете, мадам, это все что есть. С ванной и туалетом. Самый дорогой номер.
- Прекрасно! Прекрасно! Значит, там есть большая кровать.
Дежурный   как-то   подозрительно   смотрит   на    нее.
- А зачем вам большая постель? Вас сколько?
- Одна, одна, но я очень устала. Я за рулем от Флоренции. Я люблю удобства. Когда спишь, раскинувшись, как на кресте, приходят прекрасные сны.
- Подумайте, мадам! Разве ставят маленькую кровать в номер с туалетом? Вот видите!.. Хорошо, договорились! Пятьдесят франков за ночь...
Женщина заполняет карточку: Бретеш Мари-Анж, грудь отсутствует, женского пола, однако, если угодно, можно проверить!..
- Пальцы сторожа...
- Холостая, родилась в Пьюи, в 47-м году, родители часовщики, на пенсии, всеми забытые... Француженка по национальности, со всем шиком, который тому сопутствует, то есть имеет собаку, пикантна, с норовом.
- Вот ключ. Третий этаж. Лифт не работает...
Поднимается наверх. Ковры затерты до дыр, чахлые растения, обувь перед дверями, ботинки деловых людей, которые спят... Ищет свой номер, находит, зажигает свет. Мебель для надгробий, люстра из пивной. Сбросив плащ, тотчас спускается вниз.
Дежурный уже готов снова заснуть.
- Скажите, не могу ли я получить бутылку воды? Газированной? На ночь, чтобы пить ночью! Мне всегда жарко ночью. И несколько бутербродов, холодное мясное ассорти, что осталось из пирожных, сыру, огурчиков? Ничего не ела от Флоренции, понимаете? Катила, как безумная.
- О-ля-ля! О-ля-ля! - Дежурный, шлепая, удаляется и исчезает на кухне, куда ведет двухстворчатая дверь, чтобы мешать официанту. Самое время. Чего и ждала путешественница. Бросается к выходу, перескакивая через ступеньки, и вылетает на улицу. Подойдя к уснувшей "диане-6", она открывает дверцу. "Быстро! Третий этаж, номер 7". Сидевшие в машине два балагура выскакивают, как чертенята, и устремляются в отель. Это мы, Жан-Клод и Пьеро, мы проникаем в коридор на цыпочках, она сказала 7-ой, входим. Господи, до чего все убого! Со смехом раздеваемся и залезаем под простыни. Из них теперь выглядывают только наши подбородки. Мы согреем ей место.
А вот и наша радость с полным подносом еды. На постель, прошу вас! Как она мила!.. И давно вы тут работаете? Принимаемся за еду... Колбаса, холодное мясо, хлеб, масло, сыр... Это очень приятные минуты... Ничего не скажешь - такова наша Франция!.. Какой букет у этого вина из Бадена! Хороший год. Достаточно подогретое... Комнатная температура. Легкий ужин после бала. Вот что такое жизнь во дворце! Это нам знакомо... Не разговариваю, не шучу, притворяюсь, что один... Нажираемся до упаду. Отличное розовое винцо... Молчаливая борьба за подставки для рюмок... Кто-то прошел по коридору. Голодранец без туалета... Мы можем не выходить... У нас самый лучший номер, со всеми удобствами... Сейчас все опробуем. Какой комфорт! Какое сидение! Отличный рабочий инструмент. Трон для Мари-Анж. А ну, присядь малышка... Пописай... Вода течет, как из крана... Бумага... Мы знаем, что она чистеха... Туалет... Умывание... Постирушка... С недомоганием покончено... Можно быть спокойной в течение 28 дней. Джемпер высохнет за ночь на радиаторе... Ложимся... Гасим свет... Находим ее плечи, ее руки, обнявшие нас, и засыпаем, не произнеся ни слова...
- Я же бью баклуши... Мимо, тормозя в тумане, проезжают тяжеловозы... Замечательно... Вы же скачете, как блохи, от одного кошмара к другому... Меня бьют по колену... К пяти часам чувствую, как один из них вслепую залезает на меня... Я показываю дорогу, сдаю экзамен. Но едва оказавшись на месте, тот начинает храпеть. Так, ребята, дальше не пойдет, вам надо освидетельствоваться у невропатолога!.. Я засыпаю лишь под утро с первыми поездами, набитыми беженцами.
Утром мы просыпаемся поздно, как актеры на гастролях. Мари-Анж снимает трубку: "Побольше всего",- заказывает она. Мы прячемся в ванной.
До Энзисхейма осталось всего 180 километров. Мы будем там к обеду.

XXI

По словам мэтра Жюмо, адвоката, назначенного Жаку адвокатурой Страсбурга, он будет освобожден 15 мая в 8 часов 30 минут утра.
И вот мы стоим с Пьеро напротив тюрьмы Энзисхейма.
Целый месяц мы ждали его, не скучая ни минуты. Мари-Анж совершала чудеса в области экономного ведения хозяйства, ибо наши финансы приближались к нулю.
Тем не менее мы ели рагу раз в три дня. Она подогревала, что-то добавляла и всякий раз было еще вкуснее. Остатки не припрятывала. "Тихо, иначе вечером будете сидеть голодными". Знаете, как хочется показать ей кукиш, особенно, когда имеешь дело с девственницей, не знающей предела своим желаниям. "Еще капельку, Мари-Анж! Не будь так сурова". Она гениально готовила овсянку. Артистически! С соусами - очень вкусно. "Эй, обжоры. Поумерьте аппетит! Если так будет продолжаться, я сдаюсь". Но по доброте душевной подкладывала блинов. "Вы толстеете,- кричала она.- Покажите-ка животы!" Очень по-женски! "Ошибочка,- возражали мы.- Мы скорее худеем!" - "Тогда почему вы вечно не застегиваете пояса?" - "Так удобнее! Разве не видно?" Мы не допустим, чтобы нам портили настроение. В нашем доме женщина ест стоя! Когда вообще есть...
Ночью мы тихонечко вставали и с урчащими животами и ватными ногами накладывали себе пожрать. Пока она занималась с одним в поисках своего интимного "я", другой отправлялся на поиски еды. И ничего не оставлял на блюде. После того, как мы вставали, она начинала вопить: "Нет, парни, так нельзя, вы надо мной насмехаетесь! Я снимаю фартук!" Ее челка дрожала от ярости. Мы же, словно упав с небес, вытягивались перед ней по стойке "смирно", прося отпустить отлить. "Надо же! - вопили мы.- Опять придираешься!" - "А, может, все съели крысы?.." Обычная утренняя проработка... "Мне все ясно, я выхожу из игры. Я больше не хочу быть домашней хозяйкой! Сами всем занимайтесь!" И начинала молоть кофе. "Погляди-ка, это работа лисенка. Решетка совсем расшатана. Туда вполне может влезть лисица. Пьеро, сходи за молоком, я все укреплю". Расстроенная, она сидела и крутила мельницу, зажав ее между ногами. "Ничего не скажешь, брак по любви у меня получился, лучше не придумаешь! Они умеют только жрать и трахать". Мы угодливо подходили к ней поближе. "Пойди оденься,- говорили ей. Иначе простынешь. Отдай мельницу, мы сами покрутим ручку". Она начинала улыбаться, хорошая ведь девка! "Да пошли вы! - отвечала она.- Еще пораните себя".
Мы выходили на солнце, чтобы пописать в канал и получить первое удовольствие в этот день.
Это был малюсенький домик бурлака. На нем значилась дата постройки: 1883. Мари-Анж сказала агенту по недвижимости, что ей нужно что-нибудь спокойное и удаленное от людей: "Я обожаю одиночество. Да еще что-нибудь живописное, если возможно. Потому что я по воскресеньям пишу картины. Я студентка, готовящаяся к выпускным экзаменам и... уличный художник по воскресеньям". "Ну, раз вы художница",- сказал агент по недвижимости...
Это была гениальная идея. Мы находились в таком тихом и отдаленном месте, что могли загорать голыми целый день. Вокруг - ни дома, ни дороги. Лишь заросшая травой тропа бурлаков, по которой едва могла проехать наша "диана".
Канал этот, похоже, соединял Рону и Рейн. Он протянулся на довольно большое расстояние. Но все было именно так, ибо мы видели много барж, проплывавших мимо нас. Они лениво плыли под ивами. Это были немецкие, голландские баржи, и еще отовсюду. Европа проплывала у нас под носом. На всех копошилась с засученными рукавами команда, и одинаковое белье сохло на веревках - нижнее белье Общего рынка. Мы веселились, отгадывая по шерстяным шапочкам, бюстгальтерам или размеру трусов страну, из которой они плыли. По своим размерам бельгийцы шли первыми. Подчас баржа с женщиной, вывешивавшей белье, проплывала перед самым носом Мари-Анж, которая развешивала наше. Происходил обмен приветствиями. Никто из этих славных людей не был шокирован, разглядывая наши голые задницы. Надо сказать, что мы здорово обгорели. Мужчины поглядывали на Мари-Анж, а девушки - на наши атрибуты. Рыжеволосые матроны обращались к нам с приветствиями на своем родном языке. Мы поднимали наши соломенные шляпы. То же происходило во время полуденного отдыха, когда Мари-Анж отдавалась нам. Баржи проплывали медленно, их лопасти еле вращались. Мужчина, в одних помочах обнимавший жену или мать, с внезапной строгостью склонялся к уху дочери.
Некоторые останавливались. Мы болтали с ними, Принимали приглашение подняться на борт. Кончалось это тем, что мы выпивали в темной каюте немного белого, шнапса или сливовицы. Чтобы попасть в нее, приходилось сползать задом наперед по узким вертикальным лесенкам. При этом следовало беречь голову. Мы чокались на уровне воды. "Ваше здоровье, прозит",- лучше и проще ничего не скажешь. Дегустировали остатки угря, запивая его зеленым вином, ели тушеное мясо с пивом или селедку на закуску. Эти речники прекрасно организованы. И совсем не мудаки. Никто к ним не пристает. Никаких соседей. Они путешествуют с собственным домиком, как улитки. На барже есть нормальный холодильник, баллонный газ, телевизор... И они плывут вдали от дорог, машин, фараонов. На этих баржах, наверное, можно спрятаться. Отличный способ пересечь границу. Следовало бы с ними подружиться. И двигаться на перекладных по воде. В направлении Антверпена, Амстердама или Гамбурга. Переползая через плотины. Занимаясь любовью с Мари на диванчике на верхней полке каюты посреди шлюза, пока в иллюминаторе все выше поднимаются поля тюльпанов. И любуясь развешанным бельем на фоне мельниц, размахивавших крыльями.
Заведовала нашими деньгами Мари. Она сама ездила за покупками, знала стоимость каждой вещи и не тратила ни сантима больше, чем надо. Следила по газетам за потребительской корзиной. Помидоры дешевели - мы ели их с яйцами. Мы питались продуктами, которые нам рекомендовала реклама.
Она нашла маленький рынок неподалеку в деревцо с труднопроизносимым названием. И ходила туда пешком, чтобы сэкономить бензин, да к закрытию, когда можно купить по дешевке. Например, три салата по цене одного, мой камамбер за полцены, но который надо съесть тотчас, а подчас и цветы, которые только расцвели и которые ей отдавали за гроши или вовсе бесплатно, чтобы освободить место или потому, что она была красивая.
Два раза в неделю, пока наша "диана" спала под деревьями с отключенными батареями, она совершала, напевая, прогулку: три километра туда, три обратно. "Мне полезно ходить пешком, сбрасываешь жир, укрепляешь икры ног, мышцы живота, ягодичную мышцу. Нет ничего лучше для женщины. Да к тому же так красиво кругом!"
Мы видели, как она удалялась вдоль канала, весело покусывая травинку, держа корзину в руке. Надвинув шляпы на нос, мы садились на землю, чтобы половить рыбку, которую Мари потом нам готовила на ужин, слегка побрызгав лимоном. Запивали мы обычным белым вином.
Она возвращалась вся красная и со следами пота, как отваренный рак, и с запахом принесенных в корзине цветов. Там лежали мюнстерский сыр, чеснок, лук-скорода. Мы подхватывали товар, принесенный нашей разумной домоправительницей. Снимали с нее туфли, платье и все прочее. Давали ей выпить. Мы рассматривали ее икры, мышцы живота, мышцы ягодиц. Они становились все тверже, все больше подходили для сельскохозяйственных работ. Поначалу она жаловалась на ломоту, и мы ее массировали. "Через несколько дней все пройдет. Поначалу бывает трудно, а потом привыкаешь". С каждой неделей она становилась все крепче и превратилась в заслуженного пешехода. "Ты начинаешь понемногу привыкать к километрам на спидометре, надо пересмотреть скорость ходьбы",- говорили мы ей. Мы прокалывали ей прокаленной иголкой маленькие волдыри. Укладывали, чтобы она отдохнула. "Задери ноги, так кровь легче циркулирует". Мы улавливали на ней следы деревенской пыли, запахи рынка и кустарников. Мы торговались, как на аукционе: "Мой букет! Попросите мой букет! Мой лук! Мой перец! Кто унес мой салат?" Мы мешали ей умываться, чтобы она сохранила все эти вкусные запахи с солнечной кислинкой. С угодливой шампунщицей было покончено. Волосы у нее стали жесткими, а руки красными от употребления марсельского мыла. "Я встретила винодела, рассказывала она,- он просил моей руки".
По мере неумолимого падения нашей покупательной способности Мари-Анж после некоторых размышлений решила взяться за поденную работу. Мы не мешали ей, огорченные тем, что не можем найти себе работу из-за необходимости предъявлять документы. Она обошла парикмахеров Мюлузы. Но никто не нуждался в шампунщице. Всюду штат был укомплектован. Они, впрочем, записывали ее адрес. На всякий случай.
Мы с Пьеро не двигались с места. Не ходили в город. Решили отказаться от всего лишнего - ресторанов, танцулек, киношек. В качестве дальновидных рантье мы сводили все к минимуму. Единственной роскошью была газета, которую Мари приносила нам с рынка. Нам хотелось быть в курсе событий, знать, не говорят ли о нас в оскорбительном тоне, не распространяют ли клевету.

Но пока все было спокойно. О нас забыли, нас сбросили с пьедестала почета. Надо признать, мы никак не рекламировали себя. Зато газеты писали о росте преступности и бандитизма. Хорошая погода, жара, вероятно, обострили желания.
Нашим единственным развлечением была Мари-Анж, которая освобождала нас от культурных размышлений. Мари-Анж с ее проблемой. Ибо мы с большим жаром регулярно трахали ее с целью побороть ее фригидность. Но это было то же самое, что поиск кактуса на Новой земле. А между тем мы старались, очень старались. Ночью и днем мы корпели над этим вопросом. Мы вели себя, как работяги, как упрямцы, как искатели золота. Мы были обижены, как сильные математики, которые не могут решить детскую задачку о сообщающихся сосудах, над которой нам пришлось столько покорпеть. Мы были уверены, что решение где-то близко. Была затронута наша честь. Нам хотелось непременно расковать эту девочку. Хуже всего было то, что она извинялась за то, что докучает нам. Зрелище было тем печальнее, что нам приходилось иметь дело с прекрасно пахнущей женщиной. "Да оставьте вы,- говорила она нам,- такая уж я уродилась, ничего не попишешь, я олицетворяю брак изготовителя. Мне не хватает какой-то хромосомы". Неужели ее неудачники-родители - часовщики - не могли ее снабдить идеально идущими ходиками? У нее был грустный вид утопленных прекрасных часов. А мы испытывали неприятное чувство провала. Нас поджидала полная деморализация.
Когда она уходила, мы совещались с Пьеро, рассматривая разные диагнозы, сверяя линии рук. Разрабатывали всевозможные средства лечения.
- По поводу этой девушки я тебе скажу следующее: за ней никто никогда не ухаживал, я имею в виду настоящее ухаживание. Ей этого явно не хватает. Надо прекратить рассматривать ее, как дырку, как отверстие для затычки.
- Не смеши меня с ухаживанием! Мы разве плохо себя ведем с нею - да или нет?
- Выходит, недостаточно.
И мы с удвоенной силой проявляли нежность. Рассыпались в комплиментах, проявляя всяческое внимание. По началу Мари-Анж смотрела на нас, как на марсиан, потом стала улыбаться, тронутая до глубины души.
В конце концов она почувствовала себя оскорбленной, ибо нежность, когда к ней непривычен, тоже делает больно, как все доброе и незнакомое, например, шампанское или солнце. Она брала нас под руки и стояла молча, словно набирая воздух в легкие после удара. Мы, похоже, нашли слабое место в ее кольчуге. Теперь оставалось в нее проникнуть, нанести дьявольский удар, чтобы противник сдался окончательно.
Ночью мы часами беседовали с ней, как с ребенком, которому снятся кошмарные сны, покуривая в темноте, попивая крюшон, пока она не засыпала спокойным сном. "Ты теперь не одна,- говорили мы ей,- тебе больше никогда не будет страшно, холодно ногам, тебя не разбудит будильник. У тебя два брата, два приятеля, два старых друга. Мы стираем прошлое и начинаем жить сызнова. Делаем это с помощью огромной губки". Это была тактика отравления на уровне подушки, которая должна была ее смягчить, заставить дрожать, вибрировать, как натянутую струну.
Нам хотелось угадать ее желания, но у нее их не было. Она не раздражала, не беспокоила, неизменно говорила "да", или "хорошо", или "если вам так нравится". Нам бы хотелось видеть ее властной, капризной, даже неприятной. Это были бы знаки здоровья. Но ей нужно было только солнце, да чтобы чесали спину по совершенно конкретному методу. "Выше... Справа!.. Еще немного... Стоп!.. Тут... Ах, как хорошо!" Это она обожала. И мы " чесали.
Мы не оставляли ее одну ни на минуту. Смотрели, как она готовит еду, восторгались ее блюдами, ловкостью, с которой она обращалась с яйцами. Мгновенно отделяя желток от белка, она взбивала и приготовляла таким образом майонез, заправку для салата. Мы словно присутствовали на спектакле, не спуская с нее глаз, когда, например, с растрепанными волосами и тряпкой вместо передника, она ставила тесто с мукой на носу, потому что до него дотронулась. Мы же подбирали остатки на дне кастрюли. Мы чем могли помогали ей - советами и пожеланиями по части меню. Составляли ей компанию, пока она чистила картошку или плакала от лука. Точили ножи. Когда она мыла посуду, мы стояли рядом, чтобы ей не было скучно. Мы ласкали ее глазами, потягивая кофе. "Ты знаешь, что красива?" - спрашивали мы. И это было правдой, особенно когда она приходила из погреба с ведерком, полным угля, и, несмотря на испачканный нос, мы усаживали ее к себе на колени и ласкали.
Мы отдавали дань каждому ее блюду, а потом рассыпались в благодарностях. Просили добавку, готовые потеряв всякое достоинство, стоять на коленях, вымаливая ее. Особенно хорошо были ее соусы. Замечательные томатные подливки. Незабываемые куриные соусы. Мы с уважением задирали ей юбку, любовно целовали, трахали ночью, днем, на улице и внутри дома, в тени, на солнце, под всеми деревьями канала, в траве и цветах. И она, довольная, улыбалась. Но чувственность ее не просыпалась, ничего не поделаешь, плоть оставалась инертной, отключенной. Мы подносили ей букеты нежных слов. Тщетно! Ни одно средство не действовало!
- Ты действительно ничего не чувствуешь? - спрашивали мы.
- Чувствую... Словно опухоль... И трение тоже...
- Да сосредоточься ты!
- Я только это и делаю! Я вся нацелена на эту опухоль, на трение, только об этом и думаю!
- Лучше ни о чем не думай! Или о чем-то другом!
- О чем?
- Не знаю! Считай! Спи! Расслабься!
- Но мне  трудно  расслабиться  больше,  чем  сейчас.
Тогда мы меняли дозировку. Удваивали ее. До и после еды. Затем каждые два часа. Прибегали к насилию, к пощечинам, хлесткой ругани. Но все кончалось одинаково - провалом, фиаско, очередным поражением. Она плакала, крепко прижимая нас к себе, клялась, что никогда ей не было так хорошо. Напрасные авансы! Она кончала только, когда ей чесали спину. По лопаткам. Ниже! Тут! Ох, как хорошо! Тогда была в полном кайфе!
Однажды мы решили разыграть ее, удивить, сделать больно. Мы подумали, что, может быть, подействует большое огорчение... Для чего нанести удар по сердцу... Заставить ее помучиться...
Она возвращается с рынка, прелестная, с заплетенными волосами, раскрасневшаяся, с цветной капустой в корзинке. Находит нас около "дианы", куда мы засовываем вещички, чтобы сбежать по-английски.
- Мы уезжаем? - с беспокойством спрашивает она,
- Мы - да,- отвечаю.- Ты остаешься.
- Дожидаюсь вас тут?
- Ты свободна, делай, что хочешь. Мы не собираемся возвращаться.
- Вы меня бросаете?
- Догадалась. Нам надоело тискать потерявшую память! Постараемся найти настоящую женщину. Это нас отвлечет.
Она молчала. Стояла на солнце с корзинкой, с голыми ногами и смотрела, как мы закрываем багажник, садимся в машину и отъезжаем, не простившись. Отъезжая по ухабистой дороге бурлаков, мы видим в зеркальце, что она стоит неподвижно. Становится все меньше, а потом пропадает вовсе.
- Думаешь, она стала бы умолять? Никогда!.. А что делать теперь? Куда мы едем? Ничего не скажешь - мудаки и только!
Мы доехали до Мюлузы, прошлись, как туристы, по городу, посетили бистро и на закате вернулись.
- Думаешь, она осталась?
- Заткнись.
Мы бросили "Диану" на обочине ближайшего шоссе и пошли через поля, разыгрывая вьетнамских партизан, прячущихся в маках.
Ее не было на улице, но из трубы шел дым. Мы пролежали до ночи в люцерне, затем приблизились к темному окну.
- Надеюсь, она не наделала глупостей.
- Заткнись.
Мы не посмели войти сразу. Сначала заглянули внутрь, прижавшись носами к стеклу. Ничего не было видно. Но слышались рыдания.

На часах 8.30.
Странное курортное заведение, эта тюрьма Энзисхейма. Отнюдь не дворец русского императора.
Перед нами возникает высоченный детина. Вид мудака, но милого парня.
- Жак Пироль?
- Это я.
Никакого чемодана, пустые руки, кожаная куртка и добродушная морда.
- Нас послала твоя мать...
- А почему она не приехала сама? Ее не выпустили еще?
- Выпустили. Но она уехала за границу,
Куда же?
В Португалию!
- Это не так уж далеко, могла бы написать! Вот уже месяц, как я ничего от нее не получал... Что она делает в Португалии?
- Не надо на нее сердиться. Она смылась туда с нашим приятелем, замечательным парнем, агрономом. Это он нас познакомил. Перед отъездом сказала: "Съездите за Жаком и позаботьтесь о нем. Скажите ему, что я очень счастлива и скоро вернусь".
- Привет!
Оп протягивает нам холодную руку.
Мы едем по сельской местности.
Лицо сына Жанны мы видим в зеркальце. Он выглядит куда старше своих двадцати лет, на все тридцать. Такое впечатление, что теперь командует он.
- Я сяду за руль,- говорит. Останавливаемся, пересаживаемся.
- Первая скорость тут...
- Знаю. Видел.
И спокойно отъезжает.
- На следующем перекрестке повернешь направо.
Его волосы начинают редеть на затылке. Наверное, еще не догадывается. В тюрьмах ведь нет трюмо. Там всё по-монашески строго. Поэтому и появляются тонзуры.
- А кто такой этот агроном?
- Золотой парень, не беспокойся. Он провел два года на Кубе в качестве технического советника, и сейчас ему предстоит подписать контракт в Сьерра-Леоне.
- Почему же этот симпатичный парень не работает во Франции?
- Он только что отсидел.
- Сколько?
- Полный срок. И два года условно.
- Ладно. Все в порядке... Он успокоился.
И вот мы уже трясемся по бурлачной дороге.
Она ведет прямо к домику, над которым вьется дымок. Перед ним в тени стоит накрытый белой скатертью стол с цветами, принесенными с рынка, с маслом в судке, вареньем и огромным хлебом.
Выходит хозяйка полей Мари с кофейницей в руке, над которой поднимается пар. Стоит в ожидании, когда мы припаркуемся, вылезем из машины, когда хлопнет дверца. И направимся к ней с Жаком.
Она смотрит на новенького, который всего двадцать минут на свободе.
По нашей просьбе Мари-Анж приоделась, накрасилась и выглядит прелестно. На ней выстиранное вчера и проглаженное утром платье. То же относится к волосам, которые рассыпались после недавнего мытья шампунем. В зубах у нее леденец, который она разгрызает перед нами. Для того, чтобы намазаться, ей пришлось вытащить свои причиндалы, сурьму, тушь, все кисточки, все карандаши. Да еще полилась лавандой из трехлитровой бутыли. Хотя она не хуже пахла и перед нашим отъездом. Мы тогда волновались: вдруг машина не заведется, а вдруг его не выпустят... Еще какая-нибудь неприятность... Жак выйдет, а никто его не ждет... Ему придется тогда самому как-то выпутываться. А мы останемся в компании нашей милой, пахнущей лавандой Мари.
Пока она помалкивает, не улыбается, ждет, когда все встанет на свое место. Все мы немного напряжены. Представляемся.
- Ее зовут Мари-Анж,- говорю Жаку.- Это наша общая девушка, а теперь и для троих. Ее предупредили, она согласна. Увидишь, она не богиня, но в постели можно встретить и похуже. Самое скверное, она не умеет кончать. Зато делает все, что душе угодно, и не брюзжит при этом.
- Кофе хотите? - предлагает Мари.
- Охотно,- отвечает Жак.- Чуточку...
Он стаскивает куртку, заворачивает рукава рубашки хаки. Мари подает кофе, нарезает крупные ломотья хлеба. Садимся все четверо за стол. Мы с Пьеро сразу приступаем к еде, макаем хлеб в кофе, обжигаемся, кофе так и течет по подбородку. А Жак словно аппетита лишился. Он не ест, чуть притрагивается губами к чашке. Сидящая напротив него Мари-Анж, как благонравная девушка, опускает глаза.
До нас не сразу доходит, в чем дело. Никакого ведь труда не представляет понять, что происходит в голове только что вышедшего на волю гостя. У него все на лице написано. Чего спрашивать - "Почему ты не ешь? Не вкусно? Ты болен?" Нет. Достаточно сказать Мари: "Наш новый друг хочет наверняка посмотреть дом. Проводи его". Даже не ответив, она встанет и уйдет в дом, расстегивая на ходу платье.
Новенький, пожалуй, огорошен. Смотрит на нас, как малыш, потерявший веру в рождественского деда, но вдруг убеждаясь, что он существует. Да к тому же у того в мешке лежит подарок: женщина. Тепленькая. На все готовая.
- Здесь мы делимся всем,- говорю ему. Он решительно встает. Хочет что-то сказать, но потерял дар речи. За его спиной  Мари  уже закрыла ставни.
- Нам это доставит удовольствие,- добавляю я.- Твоя мать была... то есть она потрясающая женщина...
Он поворачивается к дому, тихо подходит к нему: почти отступает.
- Деваха особо недурна сзади,- бросает ему Пьеро.- Советую попробовать...
Жак пытается улыбнуться, рассчитывайте, мол, на меня, затем входит в дом. Темнота поглощает его.
Тогда мы - да здравствует жизнь! - подливаем себе кофе в чашки, делаем бутерброды, где столько же хлеба, сколько и масла. За спиной благодаря нам вершится доброе дело. До сих пор мы в этой поганой жизни поступали скверно. А надо видеть и положительную сторону вещей. Перед нами молодой человек, вышедший из тюрьмы и не известно за что туда посаженный, не шибко опрятный, короче - обычный мужчина двадцати лет, когда можно на что-то надеяться. Хочется, чтобы он искупил вину, начал серьезно работать и обрел место в обществе. Так вот, чтобы помочь ему на этом пути - а мы хорошо разбираемся в такого рода проблеме (правонарушение, мелкие кражи) - мы и встретили его у выхода, протянув руку помощи, предложив свою дружбу. А для того, чтобы внушить ему веру в жизнь, принимаем его на лоне природы и подкладываем к прогретой солнцем девушке, отнюдь не недотроге, хорошо выдрессированной, к одной из тех, которые, познав беду, хорошо понимают тех, кому плохо на свете. Ей тоже, однако, не весело жилось! Нет, право, это доброе дело, законно можем гордиться собой. Закуриваем первую сигарету после завтрака. Эта сигарета как раз вовремя отобьет воспоминания о сахаре и кофе.
Начинается прекрасный день. Канал становится настоящим зеркалом. Нам спокойно, мы расслабились, наша совесть чиста, пребывая в полном покое. Смелые воробьи слетаются на середину скатерти, чтобы поклевать крошки.
Но... Почему ничего не слышно за ставнями? Это же не нормально!.. Напрасно прислушиваемся - ни малейшего скрипа, ничего! Чем они там заняты? Бесшумно встаем и подходим к дому на цыпочках. Прижимаемся к ставням... По-прежнему ничего. Даю слово, они молчат... Нет... Раздается еле слышный шепот... Да, это тихо говорит Мари-Анж. О чем она ему болтает? О родах матери? О своих отношениях с доберманом? Слова долетают до нас в разброд... А тут на наше несчастье мимо проплывает баржа, настолько нагруженная, что должна задевать дно. Моряк как-то странно смотрит на нас... Отлипаем от ставен и расслабляемся. Баржа удаляется, скрываясь за тополями. Мы снова можем вести себя, как хотим.
Мари-Анж больше не говорит... Лишь шепчет на ухо и так тихо, что даже, будь мы с ней в постели, ничего бы не услышали... Ждем... До нас доносится, впрочем, какой-то шум... Мы переглядываемся с улыбкой. Ладно! Все идет нормально, все на своем месте, земля вертится... Возвращаемся к столу, чтобы погрызть фрукты... Можно вытащить удочки и проверить, не заглотнула ли рыбка крючок.
Внезапно так и застываем на месте... Удивленно переглядываемся... Не может быть, верно, Пьеро? Он страшно побледнел под своим загаром. Возвращаемся к ставням. Снова прижимаемся ушами... Мы их втискиваем в дерево... Не может быть! Повторяется стон! Настоящий томный вздох. Вздох женщины на фоне скрипа пружин... За этими ставнями находится одна Мари-Анж - значит, это она. Но вот она начинает стонать. Оказывается, нашей шлюхе нравится эта работа! Честно говоря, терпеть становится невыносимо. На кого же мы похожи в этом деле? Нас даже не позвали на крестины! 0-ля-ля! Вопли становятся все громче. Вопли сменяются хрипом. Она рычит, сжав зубы. Эта сука буквально разбушевалась и даже не старается задушить свои крики! Впервые слышу подобное!.. Жанна бы не посмела издавать такие звуки! С нею мы слышали музыку, а не вопли при родах. Даже прислуга-бретонка так не вопит на работе! Никогда я не ощущал такой горечи во рту, никогда у меня не были такие влажные руки, такой сопливый нос, такие грязные брюки... Мы с Пьеро чувствовали себя в полном дерьме, прислушиваясь к руладам нашей так называемой подружки.
А тут эта развратница стала звать нас! "Жан-Клод! Пьеро! Получилось! Я кончила!" В довершение всего, оказывается, мы должны были радоваться ее счастью! "Жан-Клод! Пьеро! Идите сюда!" Она хотела, чтобы мы присутствовали на торжестве. Чтобы мы держали ее голову, когда она испытывала восхитительные боли. Мадам хотела иметь свидетелей чуда. На слух ей было мало! Эй ты, бабища, зови-ка маму и папу в кресле! Они будут в восторге, что Бог послал им такую музыкальную дочь, такую зычную кукушку!... Мы не хотим туда идти, но и не уходим. Не знаю, что происходит, но мне охота побродить. Я испытываю желание броситься через поле куда подальше, чтобы не совершить двойное убийство. Пошли, мой старый Пьеро! С азбукой покончено! Только подумать, сколько труда мы положили на то, чтобы вернуть зрение слепому! Сколько дней и ночей на это ушло!
Пересекая поле, мы имели полное право так думать. Мы метались, как звери в клетке. Деревья были ее прутьями. А мы выступали в роли двух расстроенных рогоносцев, Я готов был испепелить первую же попавшуюся нам по дороге собаку, чтобы она, поджав хвост, сбежала подальше. А вы, вороны, заткнитесь, иначе мы забросаем вас камнями! Встреченный здоровенный мужик с телегой неодобрительно поглядел на нас. Мы спросили его, не желает ли он получить для всей семьи наши фотографии с автографами. У нас, мол, есть превосходные. Но мы так и не узнали, сколько у него детей. Мрачно посмотрев на нас, сей набитый пивом бурдюк взял в руки вилы и пошел на нас. Пришлось припуститься наутек.
В конце концов он отстал. Мы падаем около канала, высунув языки от усталости. Глядя в воду, рассматриваем свои рожи типичных рогоносцев, которых можно найти между Рейном и Роной. Внезапно прислушиваемся. Голос! Ее голос! Голос женщины, которую мы так любили. Она истошно зовет: "Эй вы! Жан-Клод!.. Пьеро!.. Где вы?"
Конечно, она нас находит, бросается, как безумная, в нашу сторону. Мы видим только маленькую фигурку в застиранном платье, которая устремляется к нам с другого конца канала. И вот она уже все ближе, ближе, выставляя напоказ ноги, бедра, волосы. Падает между нами, красная от волнения, обнимает за шею, так что мы чувствуем ее дыхание, и улыбается нашему отражению в воде канала.
- Все было пурпурно-красным,- говорит она, вся дрожа.- С белыми просветами. Волосы жгли меня, становились дыбом на голове. Ногти были в огне. Мне казалось, что я вулкан, который начинает выбрасывать лаву.
- Ты нам надоела,- отвечаем мы ей. Она зажимает нам рот.
- Уйми свои половые железы!

А наша разгоряченная Офелия продолжала смеяться. - Я иду обратно,- крикнула она. И поплыла безупречным кролем.
Мы разлеглись на берегу, не говоря ни слова, куря, в полном безделье, как два болвана. Даже мухи стали проявлять к нам интерес. Жирная эльзасская синяя муха с трудом взлетает, наполняя воздух жужжанием.
Вначале мне казалось, что я ровным счетом ни о чем не думаю. Но довольно быстро убедился, что все как раз наоборот, что думаю о массе вещей, но вижу их смутно, словно сквозь ярмарочную пыль.
Рука моя вяло плещется в воде. Тут же мой приятель, лежащий на боку. Лицо его мне видно за редкой травой. Этот мудак жует одуванчик и играет с божьей коровкой.
Было еще желание нырнуть в воду и поплавать с часок. Потом сбежать на нашей "Диане", сказать "чао" влюбленным, которые могли остаться одни на всем свете. Можно было заехать в Пьюи к неким пенсионерам часовщикам-ювелирам, чтобы сообщить им добрую новость: "Здрасьте, мол, дамы-господа. Ваша девчонка пристроилась. Послушали бы вы, как она мяукает. Откройте жалюзи, у вас дышать нечем!" Мы подкатили бы старика с накинутым на плечи пальто, чтобы не простыл, к окну. Тогда бы он мог услышать трубные звуки с немецкой границы. Голос задыхающейся от экстаза Мари-Анж... Неподвижные Виктуар и Грегуар смогут таким образом присутствовать на слух при великом лишении невинности их дитяти, их единственного сокровища...
"Знаете, мсье, как трудно пережить отъезд дочери, бросившей нас одних. Мы ведь столько лет всем жертвовали ради нее. Муж даже здоровья лишился. Но в один прекрасный день она хлопнула дверью, сами не знаем почему, и оставила на годы без известий о себе! Смотрите, он так и не поправился, видите, в каком он состоянии! Закройте окно, иначе он простудится. Придется уложить его в постель..." От волнения тот сморкается в кружевной платочек. "Расскажите о Мари-Анж,- просит она.- Расскажите, мсье, о моей девочке... Вы ее друзья?.. Надеюсь, она счастлива?" Тогда я  указую перстом на темное небо: "Послушайте!" И она внемлет фантастической мелодии эльзасского совокупления. Звуки его проносятся через горы, подобно благостной вести. "Надеюсь, это приличный человек,- говорит она, одобрительно кивая.- Кто-нибудь из молодых чиновников?" И перезрелая бабенка так и вздрагивает в своем халате из штофа. "Да, мадам, это высокопоставленный чиновник. Он многого достиг. С детства проявлял благоразумие. Вплоть до принятия присяги". Усики на губах благородной мамаши покрываются потом. Влажны и крылья носа, складки на лбу. На голове у нее редкие волосы. Тогда, чтобы усилить эффект, я добавляю: "Надеюсь, ты совсем голая под своим флагом?" Она вся порозовела от удивления, от невообразимого волнения. Ну, чистая монашка!.. Ее глухарь смотрит на нас своими огромными глазищами, и меня не покидает ощущение, что он забавляется. Край рта у него кривится, и он вдруг подпускает громкий трубный звук. Расстроенная, она толкает его кресло ногой. Папаша "тик-так" пересекает все помещение и врезается в камин. В тот же момент часы отбивают один раз, словно объявляя первый раунд. Тогда старый забавник награждает нас, болельщиков команды Тулузы, новой фанфарой...
Надо было бы мне вернуться в Тулузу. Поискать мать, свозить за город, дать отдохнуть... Правда, нужны бабки. И много. Тогда я вытаскиваю свою старую пушку и с загадочным видом приставляю к ее лбу. "Догадайся, почему мы приехали?" - спрашиваю я. "Понимаю,- отвечает она, распахивая свой халат, как трап, ведущий в складки ее тела.- Берите все, что хотите". Тогда мы берем настенные часы, серебряные подсвечники, маленькие ложечки. Открываем шкаф, секретер, комод. Извлекаем из многочисленных тайников деньги, вязаные шерстяные чулки под стопкой салфеток, пахнущих нафталином. Набиваем мешки и смываемся... Но вы только посмотрите на эту психованную бабу, которая корчится на постели, задыхается на клеенчатой подстилке, разрывает ногтями кожу и вопит: "Насилуют! Пятидесятилетнюю женщину насилуют на глазах мужа! И тому приходится- о,  ужас! - присутствовать при этом зрелище!" А мне плевать! От радости папаша снова трубит. У него в брюках потрясный запас Звуков, которыми он угощает нас. А мы, чтобы заставить замолчать его половину, затыкаем ей рот. "Да замолчи ты, дуреха! Никто тебя не насилует! Ты не в Конго! Мы не претендуем на твои отвислости! И потом, чего заводиться? Ничего не поделаешь! Когда ты увидишь наши пиписки, будешь в полном отпаде. Держу пари, ты свалишься без памяти от страха!" В глазах больного дрожат огоньки. В них красноречиво читаем: "Плевать я на тебя хотел! Плюю, хоть и молча. Но все равно плюю!" И победоносно сморкается, а мы поспешно улепетываем с добычей... Денег теперь у нас навалом. Можем купить цветов, венки, вернуться на курорт, чтобы похоронить Жанну со священником и прочим... Священник в черном и белом на кладбище, разбрызгивающий направо и налево святую воду, выглядит очень красиво. Это должно принести счастье, хоть какую-то пользу.
Нужно что-то сделать... Если бы только так не припекало солнце, превращая затылок в новенькую и опасную кокотницу. "Почему ты нас предала, Мари? Ты - дрянь. Чем он может похвастаться, этот дылда? Членом побольше? Подлиннее? Работающим, как массажер? Который надувается внутри? Который щекочет? Хотел бы я узнать, в чем его фокус! Или его научила мать? Какому-то особому способу надувания? В результате становишься Моцартом по части перепихнуться. А ведь и мы с Пьеро в этой области не последние мастера! У нас есть опыт, мы все умеем. Ну, допустим, я не самый лучший трахала. Но Пьеро ведь - первоклассный! У него одна из лучших шпаг Франции! Самурай! И его сталкивает с трона какой-то парень, который едва из тюряги вышел! Ибо не стоит закрывать глаза на правду: от этого опасного заключенного просто-напросто отделались! Его отличное поведение всем так обрыдло, что ему сказали: "Мы вам сокращаем срок, старина! Сматывайтесь, и чтобы вас больше не видели!" Он никого не интересовал там. Надзиратели хотят надзирать за опасными преступниками, прибегая к карцеру, шмону. Этот же Жак был совсем не опасен, зато оказался изрядным трахалой. Весьма способным библиотекарем.
Знаешь, Жанна, нам наплевать на твоего сына!.. Если мы помалкиваем, то исключительно для того, чтобы сделать тебе приятное. Мы ведь твои должники. Пусть оставит себе эту дохлятину. Не Бог весть какая потеря! Можете уж на нас положиться. Мешать им не будем. После того, как мы узнали тебя, ничто не имеет для нас значения. Таких, как ты, больше не делают! Пусть она орет, сколько влезет, все равно никогда не будет кончать, как ты, сопровождая это нежным пением раненой птицы. Моя мать тоже кричала, затыкая рот подушкой, чтобы не разбудить малыша за ширмой. "Не спускай, дорогой воду в туалете, а то он опять раскашляется". Мой кашель был ее наваждением. В течение пяти лет я кашлял все ночи напролет. "Ничего серьезного,- говорил доктор со второго этажа. Обычный хронический трахеит. Хорошо бы отправить его в горы. У вас там нет никого"? Моей матери не повезло, она родилась в долине... Ей приходилось вставать два-три раза за ночь, чтобы принести мне питье, таблетки, молоко с медом, что-то сказать, потрогать всегда прохладной рукой лоб. Иногда я слышал, как она говорила: "Пожалуйста, не кури". Иногда брала меня к себе в постель, где я быстро затихал в ее тепле. Увы, она не могла это делать постоянно. И я чувствовал приближение кашля. В горле начинало першить. Я старался подавить его, но бесполезно. И он начинал меня бить до тех пор, пока не зажигался свет и не подходила заспанная мать с подушкой, чтобы подложить ее под голову, чтобы мне было удобнее. Садилась рядом и с рассеянным видом поглядывала на меня...
Здесь, возле канала, ей бы понравилось. Тем более, что мы бы все были вокруг нее. Нет такой женщины, которая бы не мечтала покайфовать на солнышке, сидя в кресле и наблюдая за внуками, которые посмеиваются над ней, называя старухой и изводя придирками. Она не будет гладить, мыть, а лишь дегустировать печенье и разную еду. Мари-Анж станет ее взрослой дочерью, которая обо всем будет ей рассказывать - о небольших неприятностях и больших огорчениях, болях и задержках... Они будут обмениваться кулинарными рецептами. И нам представится возможность иметь дело со старой и новой кухней. Мы сможем сравнивать разные кулинарные школы. Пьеро будет ее самым младшим и самым трудным ребенком, я - старшим, благоразумным, на которого можно положиться. Мы станем презирать старшую сестру,, подглядывать за ней в уборной, высмеивать ее ухажеров. Замкнемся в лицемерии. В наших отношениях будут и тайные сделки, и молчаливый сговор, и предательство, и недолгие ссоры.
Что касается здоровенного мудака Жака, то мы его представим как приятеля из Энзисхейма. Он будет приезжать ежедневно на велосипеде, говоря "Я ехал мимо". Это верный, настойчивый парень, но Мари-Анж не хотела его ни под каким видом. Моя мать с удовольствием утешала его и тихо выпроваживала. Или уводила на прогулку после обеда, от которой ему трудно было отказаться. "Составьте мне компанию, мой мальчик, мне надо с вами поговорить".- "Да, мадам, с удовольствием". И они шли пройтись вдоль канала. Все ее забавляет, она выглядит высокомерной, слегка полноватой в своем платье, застегнутом спереди и подпоясанном тонким ремешком из той же ткани. Он же скорее чинно и с глупым видом следует за ней, заложив руки за спину. "Сходим в деревню, ладно? Надо зайти к Клотенам и заказать крупы".- "Да, мадам". И вот уже нам троим видно, как они исчезают за поворотом. Мы глупо смеемся, помешивая кофе серебряными ложечками, спертыми у бедных и беззащитных пенсионеров. "Слава Богу, ушли,- говорит Мари-Анж.- От вашего приятеля у меня чесотка в промежности".- И уходит, обмахиваясь юбкой, словно желая ее расстегнуть...
- Ты ведешь с ним себя, как последняя шлюха! Могла бы сделать усилие!
- Я не виновата, что не увлечена им! Я не виновата, что он мне не нравится. Я не вижу его во сне. Мне противно, когда я его вижу!
- Но он ведь красивый парень!
- Согласна! Он может нравиться, а мне не нравится. Я не могу видеть парня, который не улыбается. Он странный какой-то. Мне от него страшно.
- Жаль. Маме он нравится...
- Тем лучше! Пусть себе его и оставит! Для себя одной. Пусть с ним барахтается в копне сена! Отдаю ей его!
Мы видим, как они проходят вдали мимо плакучих ив. И выделяются на фоне ослепительного пейзажа, как две китайские тени. Солнце жарит вовсю. Жак закатал рукава, а пиджак несет на плече. Она наклоняется к его ногам, чтобы собрать цветы.
- Есть одна вещь, которая меня беспокоит,- говорит она, беря его под руку.- Я могу вас взять под руку?.. Мне надо опереться на секунду. Этот обед, жара немного...- Как бы сказать? - кружат голову. Ноги становятся ватными. Вы меня понимаете?
- Да, мадам... Должен сказать, что я тоже...
- Вам не худо?
- Нет. Лишь чуточку...
Она останавливается. Смотрит на него: "Вы очень бледный. Не хотите ли вернуться?"
- Нет-нет. Не волнуйтесь.
- Сядем... Это все из-за жаркого... Мари кладет слишком много жира... Это давит на желудок... Какой-то кол стоит... А у вас?
- Тоже...
Она садится, он садится рядом в тени листвы.
- Уф,- говорит женщина, напоминающая созревший и позолоченный на солнце плод. Она растягивается на траве, подложив руки под голову. Жак с глупым видом роется в карманах пиджака.
- .Вы что-то ищете?
- Сигареты... Мне казалось, я их взял...
- Вы их забыли на столе.
- Нет. Вот они. Хотите закурить?
Она кивает. Тот подносит, склонившись над ней, огонь. Рука его дрожит. От волнения. Его волнуют ее глаза, грудь, смятое платье с пятнами пота подмышками, пуговицы, которые вот-вот отлетят - так оно натянуто на груди. Она берет его руку, чтобы рука перестала дрожать.
- Спасибо, Жак... Она курит, он курит.
- До чего  же я  располнела,- говорит   она,   вздыхая. И, расстегивая поясок, поднимает ногу. Тот прячет глаза и лихорадочно затягивается.
- Меня беспокоит одна вещь,- повторяет она свою фразу.
Их окутывает дым от сигарет. Жарко.
- Послушайте, мой маленький Жак... Здесь, как вам известно, все любят вас. Двери дома всегда открыты для вас...
Бедра. Не смотреть на ее бедра. Паника. У нее любящие глаза. Жак! Ей пятьдесят лет! Ты спятил!
- Мы все рады видеть вас... Вы словно стали членом семьи. И тем не менее я чувствую, что вы печальны, что вы несчастны.
Тот, как истинный служащий нотариальной конторы, срывает лихорадочно травинки.
- В чем дело?
- Да ни в чем.
Легкая рука женщины ложится на его руку.
- Послушайте, Жак. Я женщина, я мать, такие вещи от меня не скроешь.
- Да нет... Все в порядке...
- Никаких "да, нет"... Я давно наблюдаю за вами, и вы давно меня интригуете... Молодой и сильный парень... который должен нравиться и который никогда не улыбается... Почему?
- Но... я вас уверяю...
- Вас беспокоит ваша матушка? Он далеко отбрасывает сигарету.
- Больше нет... Я привыкаю к мысли о ее смерти и все...
- Замолчите! Она вернется! Она придет сюда... Я лично верю в это! Жак, посмотрите на меня. Он оборачивается к ней, но прячет глаза.
- Я знаю, что вас тревожит: Мари.
Пожми же плечами, парень! Пожми плечами!
- Так вот, дружочек, я должна вас поставить в известность. Мари дала слово одному виноделу из Виттен-хейма... Похоже, это серьезно. Так что, хотя она вас и любит, но...
- Ну и прекрасно! - произносит он.- Тем лучше для нее!
Встает и смотрит угрюмо.
- Мне надо в Энзисхейм.
- Помогите мне,- говорит она, протягивая руки.
Он помогает ей встать. Она отряхивается, поправляет платье, опирается о его плечо, чтобы вынуть из туфли камешек, затем оглядывается.
- Обождите, я на секунду.
Она спускается по склону и исчезает за огромным стогом сена.
Жаку ничего не остается, как ждать на пыльной дороге. Он весь погружен в свои мрачные мысли. Ему неловко. Он ждет. Ему жарко стоять одному среди пустынных полей, когда все кругом отдыхают. Его спутница задерживается, ему даже кажется, что излишне. Он смотрит на огромный стог. В своих черных брюках Жак стоит и ждет. Держа пиджак на плече и покачиваясь. Он всегда выглядит вырядившимся, нигде не чувствуя себя дома. Ботинки жмут. Пояс затянут слишком сильно. Белый воротничок очень тесный. Сегодня все мешает ему: небо, земля и даже бесполезно висящие руки. Идет время, а он все ждет. В конце концов до него доходит, что она дожидается его за стогом. И может ждать до тех пор, пока его руки не упадут и не разобьются, как гипсовые. Раз у него нет Мари, этот дурень решает действовать. Он минует откос, направлялся в поле, обходит стог и, разумеется, обнаруживает ее, как он и догадывался, позади, лежащей и ко всему готовой. Он смотрит на нее сверху, она на него - снизу. Оба не улыбаются, и она говорит ему: "Ты сумеешь расстегнуть 12 пуговок?"
Нет ничего более симпатичного, чем чья-то мать, которую могут трахнуть друзья.
12 пуговок, 50 лет. Запах земли, запах сена, запах женщины. Ее платье-халат открывается, как книга. Весеннее платье. Картинка для разумного ребенка. Все у нее приходит в движение, она охвачена волнением. Просто великолепное зрелище! Трепещет и ластится. 50 лет трудной и честной службы. Потрепанная жизнью прачка. Тебе всегда надо смачивать белье, увлажнять его перед глаженьем... Она помогает мне расстегнуться. Чувствуя мою неопытность, выгибает спину, приподнимает поясницу. Откуда взялся такой неумеха? Я твоя первая женщина? Чулок нет, только следы солнца на коже, только солнце, только кожа. Тебе жарко, ты толстая, ты словно мерцание в соломе. И вот она тебя раздевает, уносит, переносит. Тебе знаком город Тулуза? Похоже, я лежу на ней. Нет, это она, такая тяжелая, захватывает меня, уносит в пропасть. Улыбнись же по случаю первых каникул! Твоя мать вернется! Подойди ко мне, закрой глаза, ни о чем не думай, все пройдет! Завтра я не работаю, мы останемся вдвоем. Хочешь, я принесу бублики? А какао с молоком? Я принесу тебе завтрак в постель, будем там нежиться до полудня. Если хочешь, забирайся ко мне под сорочку. В тепло. Я гашу свет. Ты видел, который час? Спи, пожалуйста, и не брыкайся. Поцелуй! Тебе хорошо? Слышишь, как мимо прошел поезд? Это ночной "Париж-Тулуза". Там люди тоже спят, как и мы, но на полках в специальных вагонах. Хочешь, я изображу шум поезда?
К трем пополудни мы почувствовали голод. Приближаемся еле слышно к дому. Там все тихо. "Эти падлы спят!"
На столе остатки завтрака, масло растаяло, молоко свернулось, птицы расклевали хлеб, ну и потрудилась ворона!
Едва мы переступаем порог кухни, как Мари принимается за свое. В соседней комнате опять начинается агония. Похоже, она так чувственна, что к ней и прикоснуться нельзя. Все так и горит между ногами.
Шокированные, смотрим друг на друга. Мы считаем, что она зашла слишком далеко, перешла все границы. Это не значит, что мы слишком стары для нее, просто она ведет себя неделикатно, попирает нашу дружбу. И вот мы уже готовы, нет, не сделать глупость, не повести себя как мудаки, эгоисты, как два опасных типа, нет-нет, мы просто решаем слинять, не оставив адреса. Я уже вынул ключи от "дианы" и, подкидывая, их, с удивлением смотрю на них. В такую минуту судьба выглядит такой хрупкой! Вы не слишком рассчитывайте на нас: наше присутствие держится на волоске! Нас удерживает старая, как мир, штука - желание что-нибудь поклевать. Вспоминаем об оставшейся телятине, которая гниет в шкафчике. И решаем слинять тотчас после того, как утолим аппетит, так будет благоразумнее.
Выносим засохшее блюдо, морковь, винцо на воздух.
Солнце, натурально, успело передвинуться. От того, что мадам любуется только своим пузом, земля не перестала крутиться. Приходится подвинуть столик. В тень. А затем уже уничтожить остатки завтрака.
Так или иначе, но закусываем мы под музыку внутри дома, хотя мне это и не нравится. Я люблю есть в тишине. Сейчас же мы чувствуем себя в магазине стандартных цен, где никуда не сбежать от сигнала по радио. Разве что между отдельными музыкальными кусками дают рекламу. Не могу сказать, каков смычок у скрипача, но звук он издает престранный. Все это напоминает обед в цыганском таборе с гитарным перебором и перевариванием пищи под пиццикато. Такое впечатление, будто вокруг нас целый оркестр, и певица воркует, склоняясь к нашим манишкам. Странное мычание раздается на берегу канала! Совершенно невозможно разговаривать из-за шума. Тогда мы делаем затычки из хлебного мякиша и с омерзением закусываем в тишине, словно заключенные в тюрьме. К тому же мы считаем, что ее бык нервничает. Но все равно против судьбы не попрешь. И эти бабы еще считают, будто способны удержать мужчину своей внешностью... Смеяться хочется!
Но... послушай-ка!.. Кто-то плачет... Похоже, наша Мари! Всхлипывает, как маленькая, которой защемило дверью руку. Что с ней такое? Он, может быть, злой? Сделал ей больно? Надо бы поглядеть... Пьеро, сходи и посмотри...
Тот без всякого энтузиазма подходит к ставням... К счастью, она стихла. Только сморкается... И вдруг мы слышим смех. Ее сопрано легко долетает до нас. Над кем же потешаются в этой халупе? Встаем. Сейчас этот парень заткнется... Но теперь она уже больше не смеется. И опять начинает стонать. Чувствую, мои нервы на пределе. Хлопаю рукой по столу. Звякают ложечки в чашках. Да успокойся же, парень! Дыши глубже! Выпей что-нибудь! Можешь сколько угодно орать и стрелять, им чихать на тебя. Они ничего не услышат. Они далеко отсюда! В путь, Пьеро! Фрукты сожрем в машине.
Уходим, нагружённые абрикосами. Направляемся к "диане", нашей единственной собственности в этом мире. Усаживаемся. Какая жарища! До руля не дотронешься.

Окна в машине закрыты, так что тут их не слышно. Это наше последнее убежище. Перед дорогой - с ее пробками. Сейчас это царство тишины. Надо съесть абрикосы, а то они испекутся... Вот так... Нет больше абрикосов... У тебя деньги есть? Быстро подсчитываем наличность: две тысячи франков мелкими купюрами. Далеко не уедешь... Придется сократить потребности... Пьеро, ты можешь сказать куда мы едем?
- Чего медлишь? - спрашивает он. Жму на газ.  Машина такая  горячая,  что трогается сразу.
Наблюдая за дверью дома, я трижды сигналю.
- Идиот! - рычит Пьеро.- Я же сказал тебе, что они глухие.
Ошибаешься, голубчик! Потому что она как раз выходит на воздух. И стоит на пороге взлохмаченная, голая, ее покачивает, она щурится.
- Ты только посмотри, в каком она виде!
Жалкая. Лицо перемазано гримом.
Тактично выключаю мотор.
Та подходит к столу, берет абрикос, сплевывает косточку в канал и в конце концов садится и закуривает сигарету.
Но даже не смотрит в нашу сторону.
Обломок кораблекрушения, наркоманка.
Вылезаем. Подходим к ней. Она не поворачивает голову. Поистине надо быть мазохистами, чтобы не убедиться в нашем полном провале, в нашем Ватерлоо.
Садимся рядышком напротив нее на скамейке. Она выпускает в нас струю дыма. От слез глаза ее в подтеках туши.
- Значит, сожрали всю телятину и издеваетесь? - говорит.- Я бы оставила кусочек.
Просто невероятно! Ну, просто невероятно! Пьеро, скажи, что мне снится!
Чтобы меня успокоить, он кладет ладонь на руку.
Две слезинки разбиваются на тарелке.
Пьеро достает носовой платок, смачивает в воде из графина и вытирает лицо Мари, особенно осторожно под глазами. Мари не протестует. Платок же чернеет по мере того, как светлеет ее лицо. Она снова становится молодой девушкой с прозрачными веками.
- Господи, что он с тобой делал? - говорю.
- Многое...
- Что именно?
- Нормальные вещи.
- Ничего такого?
- Ничего... Кстати, все делала я сама.
- Ты?
- Да.
- Ты втюрилась с размаху?
- Нет... Я не люблю его... Но он так хотел...
- То есть?
- Был ни на что не способен... Словно парализован.
- Ему было страшно?
- Да... Весь дрожал... Смотрел на мое тело и дрожал... Не смея прикоснуться. Пришлось все делать мне, даже раздеть его. И тогда в моей руке он незаметно кончил... Он хотел извиниться, но я его сама поблагодарила. Я сказала: "Ты мне сделал подарок". И прижала его к себе: "Если хочешь, поплачь. Тебе станет легче". И он заплакал продолжая заниматься любовью. Второй раз у него все получилось очень быстро, через секунду. Я спросила, первая ли я у него? Он ответил - да. И. снова стал трахаться. Только после этого все началось и у меня.
- Что именно?
- Вы разве не слышали?
- Нет. А что?
- Помолчите!
Она делает нам знак замолчать и прислушивается. Доносится нежный, зовущий ее голос:
- Мари!
- Извините,- говорит, вставая.- Я нужна ему.
Нам же не остается ничего другого, как любоваться ее задницей, напоминающей красный фонарь удаляющегося поезда, на который мы опоздали. Хуже того - сделали доброе дело, помогли старушенции с варикозными ногами, едва двигавшейся с двумя плохо перевязанными чемоданами. А вышли-то мы для того, чтобы купить Мари какао, да газеты, журналы, дорогой мой! И вот я стою на бездарном перроне бездарного вокзала, совершив ДП - добрый поступок, как говорят скауты, и со сквозняком от ветра в ушах. У меня из-под носа уходят два поезда. Первый увозит мою женщину и, что хуже того, чемоданы с деньгами. Я попробовал было его догнать, но упустил время. Должен сказать, что прежде я бегал кроссы по улицам Тулузы без какого-либо желания победить, и оставлял позади самых настойчивых преследователей.
Но там преследовали меня, а тут гнался за поездом я. И чувствовал себя вялым, потерявшим веру, любовь к спорту, лишенным чувства священного долга, которое двигает мир вперед. Вероятно, все дело в возрасте. Мне казалось, что меня сдерживает сердечный тормоз. Казалось, ноги погружаются в растопленный на солнце асфальт перрона. Впрочем, никакого солнца не было и в помине. Стояла ночь. Люди дрыхли за каштановыми занавесками вагонов, накрывшись или не накрывшись одеялами. Они пахли - кто хорошо, кто плохо из-за потных ног. Но плохо мог пахнуть и жареный картофель. А хороший запах мог исходить от апельсина в кармане солдата, от надушенных материнских рук, повисших во время сна и только что прикоснувшихся к влажному лбу уснувшего кудрявого ребенка...
Подцепить лихорадку во время поездки, господа - не шутка! Синий свет фонаря напоминает клинику... В темноте ему страшно. Уже понадобилось немало уговоров, чтобы он согласился лечь на нижней полке... Лишь бы горы помогли ему выздороветь!.. Каждый день после ванны не забывайте давать ему успокоительное. Длинные массирующие пальцы используют обладающее терпким запахом лекарство для втирания. Они же обкладывают торс многоцветной ватой и тщательно застегивают полосатую пижаму... Чемодан забит игрушечным электропоездом для развлечения в номере отеля, когда пойдет снег... Следует резкий толчок: к поезду прицепляют новые вагоны... Мать склоняется над ребенком, который не пошевелился и не закашлялся. Натягивает на него одеяло... Поезд плохо отапливается, поганый поезд... Новый толчок. Смена локомотива. Ему было бы интересно увидеть марку "2-Д-2" или "СС"? Слышен громкоговоритель, вещающий с местным акцентом...
Где мы?.. Который час? Под окнами разговаривают люди. Потом поезд медленно отходит, и люди догоняют его. В постелях жарко... А вот и женщина с варикозными ногами смотрит на меня через стекла своего поезда в Неаполь через Турин, Белланцону и Базель. Второй класс. Сидячие места. Подушки заказываются на вокзале. Она не знает, как меня благодарить. Поезд трогается, ее улыбка приглашает разделить ее бессонную ночь, ее салями и сушеные финики, ее оливковое масло... Дверь вагона еще открыта, ступенька опущена - они призывают меня... Но четыре стальные руки сжимают мои локти, и женщина удаляется. Появляется второй хвостовой красный фонарь. Люди с галунами увлекают меня в зал ожидания, где стоят друг на друге кровати. И вот я уже жду возле не закрытых крышками унитазов, вокруг которых собралась семейка странных пассажиров с наколками до горла, чтобы встретить новенького. Желая себя получше подать, стараясь быть как можно более симпатичным, я объявляю: "У меня есть журналы, ребята! И какао с молоком!"
Все семь заномерованных хозяев разражаются смехом. (Это салон для пломбирования зубов.) И тут же появляются зловещие контролеры, которые конфискуют мои скромные подарки. Какао с молоком, альбом с картинками, на которые я так рассчитывал, чтобы задобрить подозрительных дикарей и приобщить их к благам цивилизации.
С ужасом слышу, как щелкает за моей спиной замок, по спине течет холодный пот. И вот уже я один, хотя терпеть не могу приходить без подарков, с пустыми руками. Тем более, что передо мной семь хищников, не имеющих понятия ни о совести, ни о законе.
Весельчак (что-то ползучее устраивается возле моих ног. Старый лысый портной сшивает мои ноги. Напротив устроился безногий, на его лице подобие улыбки. Правый глаз больше, чем левый, страдает из-за отсутствия монокля, находящегося уже десять лет на складе. Он напоминает дыру в черепе трупа). Привет, Клиент!
Новенький (чувствую, что кто-то лезет ему между бедрами). Привет, друзья!
Хлыст (его пальцы трубочиста роются в просторах ноздрей, чтобы вытащить оттуда что-то типичное для жителей Савойи, которое он рассматривает, обжимает, пробует языком и, наконец, проглатывает). Выкладывай!
Четырнадцать глаз, как рентгены, просвечивают меня насквозь, пока руки безногого хватают за ширинку. С шутками покончено!
Хлыст (ковыряя в зубах спичкой. Некоторые его коренные зубы - настоящий Клондайк). Выкладывай, тебе говорят!
Новенький (грязные ногти стягивают с него майку. Прощай, одежда!). Жан-Клод Варлон. Родился в Тулузе во время августовской жары 1947 года, на 14-й день.
Хлыст. Наверное, чуть не сдох?    Новенький. На коленях, матери.
' Смех. Все-таки славные ребята. Но среди них есть настоящие бандюги. Однако, налицо полное согласие. Не то, что бабские размолвки.
Весельчак. Раздвинь!
Раздвигаю ноги. Противоречить нам не стоит. Необходимо с самого начала проявить добрую золю. Приспособиться к ним, иначе потеряешь их доверие.
Хлыст (у него длинный ноготь, которым он роется в ухе). Продолжай, раз тебя оросят. Почему ты умолк? Хочешь напиться сортирной воды?
Игрок (два огромных глаза, будто лезвие ножа. Лица не видно). Так будешь говорить? Профессия?
Новенький (руки портного гладят складку на кармане, взвешивают наличные. Неудержимо хочется блевнуть ему в глаза). Художник-парикмахер. Окончил высшую школу парикмахерского искусства. Первый приз за укладку.
Бизерта. Все парикмахеры - педики.
Шейх. Может, помочь тебе, Анжела, лишиться кудрей.
Святоша. Помню того, которого я поимел в Лизб. "Выбирай тонзуру",- говорю. А этот мудак начинает рассуждать о синоде. "Молчи,- прошу его.- У меня встреча с верующими. Я не могу опоздать". И стаскиваю свой головной убор, предназначенный для церемонии. Надо же! Еле успеваю запеть "Отче наш", как к ногам бросается маникюрша. Она целует руки. Но я сразу понимаю, что она намерена стибрить мой рубиновый перстень! Накануне чудом исцеленной стала ее сестра. "Она отправилась на велосипеде,- поясняет та,- поздороваться с товарищами по службе. Теперь снова впряжется в работу!" Я уж начал беспокоиться. Еще вообразит себя чемпионкой, разъезжая в моей малиновой сутане".
Его прерывает гром.
Бутан (протянув палец). Продолжай, малыш! Нам очень интересно услышать твою биографию.
Новенький. Я пять лет служил у Парфирио.
Весельчак. У самого принца?
Новенький. У самого. Я был его первой гребенкой! Он относился ко мне как к сыну!
Весельчак. Просто так?
Теперь совершенно ясно, что старый портной из Варшавы способен есть только мягкую пищу.
Хлыст. Как же тебе удавалось уматывать от него, когда наступало время "балета"?
Новенький. От беды меня избавила в последний момент одна клиентка с помощью мужа политикана... Каждое утро я ездил в собственной машине Порфирио отвозить ее накладки и парик в коробке. Я служил ей будильником. Она дожидалась меня в постели, неизменно в расстроенных чувствах после возлияний накануне. "Мой дорогой Жан-Клод,- говорила она,- я совершенно разбита, не зажигайте свет, ходите тихо". Я подбирал вчерашний парик, валявшийся на полу, которым можно было бы закупорить мусоропровод и который я путал с пекинесом, именовавшимся Хосе, старой собакой, которую я причесывал тоже иногда для похода на коктейль или вернисаж. "Мой маленький Жан-Клод,- говорила она,- позвоните, пожалуйста, я без сил".
Весельчак (слюнявя средний палец). Дышите глубже...
Новенький. Следовало подойти к стакану, напоминавшему настоящий пляж для высадки десанта, который попахивал агонией. И всякий раз, когда мне приходилось наклоняться, чтобы позвонить слуге Жоржу, я невольно вздрагивал.
Весельчак. Не дышите...
Искренний крик новенького.
Хлыст. Продолжай, малыш! Не теряй  нить  рассказа!
Новенький. О дальнейшем можете догадываться. А также о той музыке, которую она мне играла... Цепляясь за меня, тащила в постель и - гоп ля! - под балдахином происходила случка... После чего я закреплял ей парик на больной голове и разделял ее завтрак. Каждое утро. Шесть яиц с ромом.
Бутан. И как она тебе?
Новенький. Эй, ребята, почему вы снимаете мой пиджак?
Танцор. Не думай ни о чем, хорошенький мой! Продолжай рассказ!
Подходит Хлыст. Бизерта слезает с нар. А Весельчак вытягивается передо мной.
Новенький. Мне холодно!
Танцор (обняв, увлекая его). Не плачь, бигуди! У нас есть совсем тепленькие поильники с соской.
Что вы делаете, парни? Чьи-то руки хватают меня за локти, ноги - за всё. И вот уже я отрываюсь от земли, как "боинг", и возношусь в загрязненную атмосферу. Вижу внизу совсем маленькие унитазы. Я плыву над камерой на ковре из грязных рук. Приземляюсь на животе. Опять чьи-то руки раздвигают мои ноги. Я лежу, как распятый, на сальном матрасе. "Не двигайся, Иисус! - говорит Ханжа.- Мы перекрестим тебя особым способом".
Он вытаскивает тюбик святого крема. И сильный прелат вводит его в интимные места. "Теперь ты совсем готов принять Всемогущего!"- говорит он. Я сжимаю зубы, закрываю глаза, начался отсчет времени для космонавта. Хлоп! И буфера столкнулись. Прицепляют новый локомотив. Господа пассажиры, направляющиеся на пожизненную отсидку, в карцер, в клевые тюряги - на посадку! Поршень заработал, вагон катится все скорее, через дыру в сортире слышен грохот колес...
Надзиратель (дежурный в пуленепроницаемом помещении). Какао с молоком недурно... Мы согреем его на печке... Приготовьте миски.
Хлыст (дышит в ухо новенькому). Чего ты так напрягся? Расслабься, малыш! Продолжай рассказ. Расскажи, как ты совершил преступление.
Новенький (со слезами в голосе, со снарядом в заднице). Я угробил ангела, я выстрелил в чудо, я осквернил любовь пулей 11-миллиметрового калибра.
Хлыст (очень заинтересованно). Из кольта? Настоящего?
"Да",- говорит новенький, который начинает жевать глянцевую подушку.
Хлыст. Не останавливайся, я совсем в отпаде от тебя.
Новенький. Я выстрелил только раз, чтобы не было грязи. Как раз между глазами. Дырка получилась четкая и чистая. Только позади на стене висела абстрактная картина, которую я никогда не видел и не покупал в галерее. И тем не менее она висела, привязанная к стене. И на ней оказалась разбрызганной мозговая жидкость.
Вся аудитория дружно. И что же? Что потом?
Новенький. Потом я положил руку на телефон, прокашлялся и поднял трубку. Комиссар ответил мне очень любезно. Он подумал, что я звоню по поводу шиньона его жены, который ей нужен для бала в префектуре.- "Не совсем,- говорю.-В общем, я убил Карлу".
Танцор. А до этого? Начни с начала. Насколько я понял, ты эмоциональный человек.
Новенький. В начале был премилый парикмахерский салон. Я купил его на сэкономленные у Порфирио средства. Когда имеешь пятьдесят тысяч в день, дело подвигается быстро. Через пять лет я стал сам себе хозяином. Салон назывался "Завивайтесь без остановки". Служащие были веселые, а клиенты чувствовали себя под музыку Баха и Вивальди прекрасно. Мы пользовались огромным успехом. Пришлось позвать для работы в кассе мою старую мать, а клиентуру сдерерживать с помощью высоких цен. Остались только сливки общества, одни приличные дамы, которые не орут, как на рынке, которые не пахнут потом, которым можно надеть блузу, не рискуя, что она обесцветится под мышками, то есть в дорогом белье, которые встают в полдень, которые живут морковным соком с нулем процентов жирных веществ, у которых тонкая талия - стройненькие женщины с нежной кожей, которые умеют оставаться женщинами.
Игрок (в профиль). Ты здорово многих трахал?
Новенький. Не так уж... Нескольких брошенных жен летчиков... Ну, обычный набор... До того дня, когда под Новый год подобрал Карлу...
Ханжа. Она поскользнулась?
Новенький. Еще как!.. А когда я говорю, что подобрал ее на тротуаре, я еще далек от истины!.. На тротуаре лежал ее подбородок. Точнее говоря, в канаве.
Бизерта. Шлюха?
Новенький. Даже не шлюха! Никто не украл у нее ни монеты, но она вся была покрыта гнойниками. Она гримировалась "гурмом" от Скрофюла. От него всегда появляются гнойниковые лишаи. Специально для бала в Сен-Луи.
Танцор. Значит, очень хотелось танцевать...
Новенький. Я как раз вышел с такого бала. Возвращался домой с танцевальной встречи Нового года. Такого чинного, что заболела спина. В довершение всего обнаруживаю, что у меня свистнули машину, "опель" последней марки. Словом, охваченный отвращением, холодом и началом опьянения, я медленно пробивался через новогодний туман, полагая, что такая прогулка может пойти мне на пользу,- ведь фараоны все равно раньше понедельника не зарегистрируют мое заявление. Стало быть, заложив руки в карманы и подняв воротник своего теплого плаща, я шел куда глаза глядят, когда внезапно с идущей под откос улочки на меня обрушивается бабка на высоких каблуках. Поскользив, как пьяный конькобежец, она сваливается в подмерзшую воду канавы. Тотчас подхожу, чтобы оказать первую помощь, осторожно ставлю ноги в лакированных корочках на хрупкую пленку льда, стараясь не покачнуться, словом, думаю о чем угодно, а только не о своих глазах. Так вот эта поганая сучка заставляет не отрывать от нее глаз, а глаза ведь самая хрупкая часть человека, на которые никто не обращает должного внимания. Я был всего в метре от нее, когда ее слабо болтавшиеся, как воробьиные крылья, ноги под кроличьей шубкой открыли мне в полном виде все ее женские прелести, со следами крови на бедрах... Я взволнован до глубины души. Все замирает под моим смокингом - сердце, оба легких, кровь в жилах. Заклинивается и Адамово яблоко. Невидимые вирусы бомбардируют меня своими стрелами. Я весь дрожу. Мешает сбежать какой-то жар, состояние паралича. Я подхожу все ближе и дотрагиваюсь до нее дрожащей рукой. Затем беру под руку, поднимаю, ставлю на ноги. Она стонет. И только тут обнаруживаю у нее здоровенный фурункул. "Куда ты идешь?" - спрашиваю. Она смотрит, не отвечая, и как-то странно вздрагивает, словно дикое зачумленное животное. А затем, брызгая слюной, разражается ужасным смехом гиены: "С Новым годом! С Новым годом!" - слышу я. И эти слова звучат, как клятва убогих из Дворца чудес Гюго.
В одно мгновение мой салон, мой успех, социальное положение, гордость мамы перестают иметь какое-либо значение. Теперь самым главным для меня становится ее маленькое, искаженное болью лицо, ее избитое тело... Мимо проезжало такси. Я подозвал его. Погрузил туда мою находку, прижимая к себе, стараясь согреть своим теплом. И вот я уже ласкаю ее завшивленные волосы... Едва приехав к себе, даю ей горячего грогу, таблетку снотворного, стаскиваю лохмотья и погружаю в пенистую ванну. Затем, закатав рукава, начинаю отмывать ее. Воду приходится менять дважды. Мне удается снять с нее всю накипь, а с помощью махровой мочалки вернуть коже лица настоящий цвет, какой бывает у ребенка. Я обливаю ее лавандой, набиваю ватой, завертываю в теплую простыню и высвобождаю волосы. Из-за снотворного она позволяет делать с собой, что угодно. Все тело ее вялое, веки тяжелые. Беру ее на руки и уношу в постель, где она тотчас засыпает, сунув в рот мизинец. Я втираю ей в кожу лица обильную дозу крема с пенициллином. Всю ночь сижу у ее ног, слушая, как она бредит о какой-то бритве, которой ей угрожают. Утром вызываю врача, который устанавливает пневмонию, изнасилование и гнойниковый лишай. Покупаю его молчание тройным гонораром и посылаю свою португалку с рецептом в ближайшую аптеку.
Пауза... (вот сволочи!)
Хлыст. Продолжай! Почему ты не продолжаешь? У тебя провал в памяти?
Но я сделал паузу из-за Хлыста, который до этого разыгрывал жокея на моей спине. Теперь я вижу, что он сидит напротив на параше, и, естественно, прихожу к выводу, что кто-то сменил его и что если они решили пройти все этим путем, то я не согласен.
Ханжа. Итак, аббат? В чем дело? Я что-то не слышу твоего мелодичного голоска.
Танцор. У тебя пропал звук?
Чьи-то мокрые губы шепчут мне на ухо: "Не двигайся. Я сам скажу".
Новенький (застенчиво). А если я откажусь продолжать рассказ?
Ханжа. Тогда все очень просто. Будешь избит до неузнаваемости.
Новенький. Хорошо. Я продолжаю.
Ханжа. Так-то лучше. Знаешь законы товарищества? Это будет способствовать знакомству с людьми, помимо воли вовлеченными в рискованную передрягу с неопределенным финалом.
Новенький. Когда девушка поправилась, она, естественно, осталась в доме. Я безумно влюбился в нее и больше не мог жить без нее. У нас полгода была настоящая идиллия. Волдырь у нее прошел. Я засыпал ее подарками. И что же я узнаю в один прекрасный день?
Меня прерывает шум.
Бутан. Ладно, Бигуди! Ты халтуришь. Сокращаешь рассказ. Мы против выжимок! Вернись назад и вспомни все детали и испытанные чувства.
Новенький (у него сдают нервы). Послушайте, вы, банда старых педерастов! Мне наплевать на вас! Можете сами завершить эту похотливую историю. Я ее закончил. И все остальное останется со мной.
Меня тотчас хватают руки, здоровенные руки заключенных. Происходит настоящая мобилизация всех вооруженных сил против одного пацифиста. Мощные бицепсы бьют беспощадно по своеобразной архитектуре моего лица. Они хотят меня изничтожить! О зубах и говорить нечего! Они все уже валяются на полу. На странном празднике в этой камере, сопровождаемом зловонными взрывами в качестве музыкального сопровождения, мое лицо становится их общей целью.
Бутан. На гражданке я был шумовиком. Я отбивал эскалопы, подражая Гарри Куперу.
Это все по твоей вине, Карла! Это ты, падла подзаборная, ускорила мое падение с колосников на ринг с выставленными наподобие серпов каменными жерновами, которые режут, как шпоры. Я вижу тебя насквозь через свою кровавую и мучительную ревность. А ты, сидя в первом ряду, ликуешь, ты одна улыбаешься. Тебя развлекает вид парня без каски, без защитной челюсти, без судьи на ринге, который бы считал до десяти, видя прижатого к веревкам и отданного на растерзание противнику бойца. Я вижу, что уже заготовлено кресло на колесиках. Оно стоит за кулисами, поблескивая никелированными частями, с двумя санитарками.
Удары наносятся в полной драматизма тишине. Растерянные зрители вскакивают с мест и бегут к решетке, мне видна стенка выпученных глаз. Бессильный спасти от ударов свой бедный череп, я вижу бледных журналистов, заполняющих блокноты. Там будут такие фразы, как "недопустимое избиение", "правила навсегда устарели". Я обесчещен навеки.
Замечаю расстроенное лицо матери... Мама! Ты видела? Они хотят сделать меня неузнаваемым! Ты получишь меня окончательно образумившимся сыном.
Хлыст. Смотри, Сердан! * К ужину чтобы ты был, как огурчик!
Он протягивает мне осколок зеркала, и я начинаю смеяться. Кто этот чернорожий тип? С типично африканской отвислой губой, скрывающей щетину на подбородке? Куда делись глаза парня? И откуда взялся клык, выпирающий из-за щеки? Я так ржу, что начинают болеть все мускулы лица. Бедный негритос, дорого далась ему эта улыбка! Вместо лица - отбивная котлета. И все равно из всей этой мешанины проглядывает что-то напоминающее человека, которого я знал прежде... Черт побери!
В камере раздается вопль ужаса.
Надзиратели (потревоженные в тот самый момент, когда рассматривали конфискованные журналы, то есть в отвратительном настроении). Что там за бордель! Еще один придурок решил покончить с собой?
Пробежка по коридорам.
Вторжение в камеру.
Надзиратель. Что случилось, дерьмо поганое?
Хлыст. Во всем виноват новенький, начальник. От его мерзкого рассказа у нас слюни потекли... А теперь он оскорбляет нас, освистывает, называет добычей виселицы.
* Марсель Сердан - известный французский боксер, чемпион мира, погиб в авиакатастрофе в 1948 г.

Нам трудно сдерживаться. Никак не удается объяснить ему, что мы его друзья. Его не унять! Вот уже пять минут он бьется головой об стену, как последний псих. Он в таком состоянии, что не удается связать. Мне кажется, начальник, что этот человек плохо переносит лишение свободы... Видите, до чего он дошел!
Надзиратель. Не волнуйтесь, парни! Мы сейчас научим его основам тюремного режима. Когда он вернется обратно, даю вам слово, вы увидите его другим человеком. Он скажет, что все прекрасно, удобно, потрясающе! Ему покажется, что он проводит отпуск на Таити!
Эти слова сопровождаются дружным смехом. Две сильные лапы хватают меня за плечи, стаскивают с кровати и бросают на пол, как куль с грязным бельем. Я только чувствую, что меня ставят на ноги и начинают толкать. Ноги еле касаются пола. Такое впечатление, что идут отдельно от тела... Меня вталкивают в холодный коридор, я скольжу по ступеням, меня держат, как куклу. Спускаемся вниз, еще ниже, темнота становится все плотнее, затем резкая остановка. Кружится голова. Подгибаются колени. Слышу скрип ключа в двери.
- Вот твоя меблирашка!
- Но это совсем не похоже на утреннее объявление в "Фигаро",- поясняю я.-Я ищу флигель с садом и видом на бассейн. Отец моей жены слесарь, и я подумал,
что...
Ай! Матч продолжается. Второй раунд имеет место в раздевалке после ухода возмущенных зрителей. Оба корсиканских менеджера в ярости за мое постыдное поражение и на свой лад поясняют, что не любят зря стараться. Облепив махровыми полотенцами, чтобы не оставлять следов, они действуют, словно на ринге, нанося удары куда придется.
Мама! Меня охватывает сладкое блаженство, слипаются глаза, сгибаются ноги. Я обхватил руками голову, напоминая плод во  чреве.
Просыпаюсь от ужасного запаха своего дерьма. Двигаться нет сил, во-первых, из-за боли, которая возникает при каждом жесте, она поселилась во всех клеточках моего избитого тела, а  во-вторых, из-за ремней, которыми я привязан к своеобразному каменному столу. Тогда я прибегаю к давно позабытому средству и с наслаждением произношу всевозможные ругательства... Наконец-то я свободен и отрешен от женской опеки. Карла мертва, стало быть, с этой стороны никаких проблем. Что касается той, которая согласится прийти сюда, преодолев преграды, чтобы пропитать своим отравленным дыханием зловоние моего карцера, то она еще не родилась на Земле. У меня, парни, настоящий кий... Я больше не озабочен своей мелкой личностью и ее естественными потребном ми. Идет процесс поглощения! Уничтожения!..
Только подумать, сколько сил уходит на этих. Учишь их гигиене, одеваться, пользоваться дезодорант под мышками. Я всему научил ее - хорошим манерам корректной речи, как вести себя за столом. Моя ма даже в конце концов приняла ее. "Это, конечно, сука говорила она,- но не лишенная чувств". Еще бы! А платье. А американское нижнее прозрачное белье, о котором о и понятия не имела? А Бланш, которая приходила дом делать ей укладку? Каждый день! А "порш" с болыпой синей полосой, ключи от которого висели на рождественской елке? Ей даже не пришлось сдавать на права! Целы днями просиживала босоногая у телека, как дикарка, но имела массу друзей. Презрение! Она достойна одного подозрения! А как переживала мама! Ей ведь стало известно об ее измене с представителем косметической компании раньше меня. Она сфотографировала голопузики Карл! того миланца. Но не хотела меня огорчать... Перестала : все есть, была такая расстроенная. Я отправил ее показаться врачам. Потом настал день... Не могу рассказывать противно! Все шлюхи! Все!
И эта шампунщица такая же, как все... Как ее Ах да, Мари-Анж! Ну, до ангела ей далеко, а вот  "Мари-давалка" - была бы к месту! Какими только прозвищами мы ее ни награждали! Где же она была, пока с Пьеро тщетно пытались уснуть на разбитой, продажной, разоренной кровати? Что она делала?
Танцевала! Мадам   со  своим  хахалем была на  балу.
Последние три дня мы жили в ритме их страсти. То есть оставляли одних днем, отдавали им постель, ха собственно даже все помещение. И то, что было no6лизости. Чтобы они могли трахаться, разгуливать нагишом болтать о своем половом влечении на всех углах и особ' но для того, чтобы наша красотка могла кончать, скол! ей влезет.
Нет, они нас не гнали! В какой-то степени даже вести себя симпатично, кормить их не просили, просто не обещали на нас внимания и всё! Остальной мир для них существовал! Это были двое слепых. Двое глухих.
Но мы-то существовали на свете! Даже если наша жизнь скорее напоминала собачью. К тому же, на свое 1есчастье, мы не были ни глухими, ни слепыми.
Естественно, когда она появлялась голышом, мы до нее не дотрагивались, ибо не любим объедки. В отличие от только что выпущенных из заключения... Голая ее задница мелькала у нас под самым носом, как на аукционе. Полные эмоций глаза видели ее совершенно отчетливо. Конечно, редкостным по красоте сей предмет назвать шло нельзя, но все равно нам было больно, а временами - невыносимо больно. Мы больше не хотели видеть ее весело подрагивающие бедра, которые она перемещала из одной комнаты в другую, из комнаты на кухню, из кухни ) комнату, с редкими заходами в туалетный курятник, 1римыкавший к дому и возведенный в прошлом веке.
Счастливого возлюбленного мы совсем не замечали. Должно быть, он отливал в умывальник - об этом говорила стекавшая вода. Он совсем не вылезал из постели; скорее всего, сказывалась привычка жить взаперти. Ему 1ужно было находиться в четырех стенах.
Она же иногда вспоминала о нашем существовании. Изредка. Три-четыре раза в день. И ненадолго. Минут на пять. Но неизменно появляясь голой. Допускаю, что ей приходилось экономить время, и поэтому она не одеваясь, учитывая характер основной своей деятельности: кровать, пипи, кухня. Неизменно в спешке, чтобы вернуться в постель.
Стояла на кухне рассеянная, всклокоченная, грязная, 1ерепачканная, готовя еду для своего парня, наполняя помещение тошнотворным запахом горелого масла, чеснока, лука и жареного сига.
- Хочешь отваренные почки? - кричала она.
- Жареные,- отвечал тот.
Мы с удивлением наблюдали за ней. Эта деваха была начисто лишена целомудрия, женской застенчивости. Ей ничего не стоило демонстрировать свою мохнатку. А когда случайно задевала нас, то приводила в волнение наши ноздри. О том, чтобы перекинуться с нами словом, дружески поглядеть - не могло быть и речи. Блуждавшая на ее губах улыбка предназначалась не нам, а ангелам. Впрочем, в роли ангелов могли выступать и мы. Мы даже "тали верить в это. Она нас просто не замечала. Мы бы не /дивились, если бы она прошла через нас насквозь, как 1ерез что-то нетленное.
Кстати говоря, нас больше ничего не удивляло. Мы всё находили нормальным. Она несла на подносе поесть своему Жако? И прекрасно! Ведь не мог же, дорогуша, для этого встать с постели. Он пребывал только в горизонтальном положении, лишь изредка задирая ноги для лучшей циркуляции крови. Это был человек, выздоравливавший после тяжелой болезни. Парень в гипсе, на котором приятели отказались расписаться, ибо сердились на него.
Но подобная жизнь не могла продолжаться бесконечно.
Их шум действовал нам на нервы, не говоря о шепоте за стенкой, лишая аппетита, когда мы приходили на кухню. Так что приходилось устраивать пикники в поле, чтобы не слышать, как скрипит кровать. Забираться подальше, чтобы не слышать их вокализы. Но когда ветер менял направление, они, как шальная пуля, достигали нас и тут. Тогда, подобно двум затравленным верблюдам, мы уходили еще дальше. Уж не говоря о том, что в эльзасских стогах у нас стояло еще лучше. Но найти укромное местечко было не так просто.
Чтобы убить время, мы брали с собой удочки. И пока наша Валькирия позволяла ездить на себе верхом, мы без всякого удовольствия удили рыбу. Клев был скверный. Поплавок застыл на поверхности. Пескари издевались над нами. Мы видели, как они ерзают в прозрачной воде. Подплывают к наживке и, не тронув, удаляются, не удовлетворив свой аппетит.
Сюда к нам раз в день приходила Мари. Из вежливости, либо подышать кислородом. Но неизменно на несколько минут. Была слишком озабочена, чтобы задержаться подольше. Мы понимали, что ее жеребчик ждет свою кобылу.
- И как дела? - спрашивала она.- Клюет?
- Плюет,- отвечали мы неизменно.
Сонная и наевшаяся, садилась рядом в траве, напоминая ленивую кошку, которая, мурлыка, благодарит за килограмм трески. Потягиваясь, она валялась на наших глазах, выставляя свое счастье, как простыни в окне. Обычно это случалось утром до десяти часов. То есть мы могли почти не разговаривать.
- Просто невероятно, как это пошло мне на пользу,- говорила она.- Я никуда не тороплюсь, стараюсь получать удовольствие. До донышка!
- Очень    рады,- отвечали    мы. Приятно    видеть!.. Она хихикала, не очень понимая... Смею утверждать,
что Мари ни на минуту не думала, что поступает плохо. Просто приходила, не стараясь нас провоцировать, даже не думая, что наставляет рога. Она облизывалась, поглаживала тело, почесывалась, ловила бабочку и тотчас ее отпускала. Ну, чистая мудила! Счастливая мудила. Раскованная и весьма опасная в этом своем состоянии.
Беспокоило ее одно - и, естественно, она об этом говорила: странное поведение окопавшегося Приапа *. Тут она ничего не понимала. Вопреки своему блаженству, экстазу, дрожи в теле...
- Почему он не улыбается? - спрашивала она,- Почему не разговаривает? Ведь ему так подфартило, черт возьми! Столько кайфа получил! И все молча. Разговаривать приходится мне. Все, что он произносит, имеет функциональный характер: да! нет! спасибо! еще! стоя! сидя! лежа! проглоти! погладь! раздвинь бедра! давай рот! пальцы! потихоньку! скорее! вперед! назад! Мне кажется, что я трахаю начальника станции! И без единой улыбки! Не теряя головы!
- Может, он не заметил, что на свободе? Сообщи ему!
Мы старались избегать этого верзилу. Нет, он нас не пугал, отнюдь, но нам было неуютно в его присутствии. В его взгляде нас что-то коробило. В конце концов мы решили, что Мари-Анж проявляет мужество, начиняясь им в одиночку.
С наступлением сумерек они одевались. Немного гуляли по берегу, выпивали аперитив, чтобы встряхнуться. А затем уезжали на машине - нашей, конечно,- в поисках бистро, интимной кафешки или танцевального зала.
С их стороны было просто мило, что они исчезали. Это позволяло нам войти в помещение.
Обычно мы находили под тарелкой тысячефранковую купюру - на сигареты. Наши карманные деньги на завтра. Наверное, этот тип что-то сэкономил за годы тюрьмы.
Мы слегка наводили порядок. Заходили в их берлогу смазать рессоры кровати, чтобы они поменьше скрипели днем. Затем возвращались на кухню... Наспех что-то готовили. С изысканными блюдами было давно покончено. Мадам ужинала в городе! Выпутывайтесь, как хотите, дети мои! На нас возлагалось чистить картофель и носить уголь из подвала.
* Бог плодородия, плодовитости, физической мужественности в греческой мифологии.

Печально сидя друг против друга, мы ели что-то без всякого аппетита, представляя их в роще, под лампочками, как они с идиотским видом держатся под скатертью за руки, как прижимаются ногами, обмениваясь признаниями и дневными воспоминаниями. Наши радары устанавливали, где они находятся, видели их на танцульке, где они могли пребывать часами, следили, как Мари, прикрыв глаза, прижимается к плечу своего мрачного кавалера. Или как, обнимаясь за талию, идут по улицам Кольмара, Мюлузы, Страсбурга, как выходят из кино, как прогуливаются на ярмарке. Они вполне могли скатать в Германию, им ничего не стоило перейти границу, ведь никто их не разыскивал, доехать до Мюнхена, бросить нас навсегда без гроша, без машины, без друзей...
Мы сидели у огня, курили трубку, как два старика, которым больше нечего сказать друг другу. Нам стало казаться, будто мы принадлежим к другому поколению, что у нас нет ничего общего с молодыми безумцами, мечтающими только о том, чтобы потрахаться, и которые все на свете презирают. Два старика без телека, прислушивающиеся к тому, как качается маятник часов. Два ревматика с узловатыми пальцами. Нашим седым головам оставалось только переживать свое горе, помешивая временами угли и вспоминая, как мы некогда гуляли с русскими князьями и бесполыми танцовщицами. Два живых мертвеца. Почему бы им не поселить нас в доме призрения, где мы будем среди своих?
В первый вечер нам так захотелось улечься в их грязную постель, что мы решили вытащить на улицу одеяла и спать на воздухе.
Но и тут нам не повезло: пошел дождь, и пришлось вернуться в дом.
Когда мы одетые, морща носы, оказались в их постели, нас стало тошнить. Мы не смели пошевелиться. Лежали - прямые, как спицы, скрестив руки на груди. Ну чистые два покойника!
Разумеется, о том, чтобы закрыть глаза, не могло быть и речи. Слишком усиленная работа шла под черепной коробкой.
Мы прислушивались к ночной тишине, дожидаясь, когда затарахтит "диана", когда хлопнут дверцы. Мы прислушивались к тому, когда на кухне раздадутся их шаги, мы ждали, когда услышим смех Мари-Анж. И думали: "Они откроют двери, зажгут свет, увидят нас в постели. И на кого мы будем похожи? Правильно: па двух мудаков..."
Но время шло, а они не возвращались.
Мы же по-прежнему молчали. Начало светать.
И тут все, видимо, само собой, вдруг встало на место. Пьеро положил мне голову на плечо, чтобы щека не лежала на подушке того парня.
- Она - шлюха,- сказал он.
- Все одинаковы,- ответил я.- Убедишься, когда дорастешь до моего возраста. В мире не найдешь ни одной стоящей!
- Тогда почему мы не можем без нее обойтись?
- Не пытайся понять, парень. Потому что мы - мудаки.
Я почувствовал, как его рука застенчиво забралась мне под рубашку... Вспомнив старое, мы испытали блаженство.
Когда мы услышали мотор "дианы", как хлопнули дверцы, смех Мари-Анж, нам уже было на все решительно наплевать. Полностью расслабившись, мы ожидали их...
Они не вошли в дом. Что оставалось делать? Не было слышно их шагов. Ничего! Мы выскользнули из постели, чтобы краем глаза посмотреть через, ставни.
На улице совсем рассвело. Мари-Анж стояла на коленях, а вдали кукарекал петух. Как сексуальное наваждение в чистом виде!
Чтобы   не   подглядывать,   мы   вернулись   на   постель.
Но от увиденного уже не могли освободиться... А те двое затянули дуэтом знакомую мелодию... Раз-два-три, начинается увертюра! Музыканты Эльзасского филармонического оркестра были потрясные трудяги. Они репетировали, пока не достигали совершенства. Чувствовалась близость Германии. Жаль, что им была известна только одна тема. Первая брачная ночь начиналась прекрасно! Однако когда что-то надоедает, начинается аллергия. Появляется насыщение звуковых волн... К сожалению, это не транзистор, который можно просто выключить. К тому же мы, как почетные гости, сидим в первом ряду ложи. Пьеро постепенно теряет вкус к музыке. В культурном плане он давно деградирует. Быстро лезет по генеалогическому дереву во тьму веков. И вот он уже примат церкви, злобный гуманоид, способный на все! Его сотрясает античный гнев. Приходится принять все меры, чтобы его унять. Чтобы не допустить несчастья. Из-за отсутствия смирительной рубашки я держу его в своих объятиях на постели. Изо всех сил. Только что не душу. Это объятие - прекрасная штука. Считаю до десяти, и он начинает сдавать. Признает свое поражение. Становится снова приятелем, другом Пьеро. Верным до конца. Обнявшись, тихонько танцуем, как два дурака, чтобы не подпирать стены. С проигрывателем под окном не составляет никакого труда. Слышно шипение иголки в борозде, нам жарко. Мы слышим все. Остается только отдаться музыке.
Действительно, долго так продолжаться не могло. Однажды к вечеру, часов в семь, когда мы удили рыбу для виду, к нам со странным видом подходит Мари-Анж.
- Идите ужинать,- говорит.- Я приготовила говядину с луком.
Ну и дела! Ладно. Согласны. Почему бы и нет? Мы современные ребята. Мы сожрем говядину, даже если за этим что-то скрывается.
Заставив их прождать с четверть часа, являемся.
Стол сервирован на четыре куверта. На печи млеет мясо. Они нас ждали.
Как обычно, жизнерадостно протягиваю руку мрачному типу.
- Привет! - бросаю ему.- Рад наконец-то с вами познакомиться. Мари столько нам о вас рассказывала!..
Чтобы разгладились его морщины, нужны иные усилия. Молча жмет мою пятерню. По части юмора он явно слабоват. Его смешинки зацементированы.
То же с Мари-Анж. А между тем Пьеро расцеловал ее в обе щеки.
- Сожалеем, что явились с пустыми руками,- говорит.- Из-за забастовки кондитеров все бросились покупать цветы. Мы не нашли ни одной гортензии.
Снова молчание, ни тени улыбки. Нашу былую Дульсинею не узнать. Страсть делает человека мрачным, она разрушает его хуже, чем рак. Может, они поссорились? Тогда зачем нас приглашать? Меня что-то смущает на этой вечеринке. Протягиваю Мари наши тарелки, она наполняет их. С салфеткой за воротником, Жак ведет себя, как истинный обжора, сидя рядом с Мари, которая лишь ковыряет вилкой.
Жаркое приготовлено недурно. Хотя диссертацию на эту тему не напишешь, все сделано гладко. С необходимыми специями.
Мы клюем еду, ожидая, когда нам все объяснят. С чего бы это неожиданное приглашение? Наверняка у них есть к нам разговор. Но о чем? Либо они собираются сообщить дурные новости, думаю я,- например, что собираются пожениться и уехать за границу,- либо попросят об услуге...
Оказалось   второе.   Все   ясно.   Эта   идеальная нуждалась в нашей помощи.
- Так вот,- говорит она,- десерта не будет. Деньги кончились. Ничего не осталось. Мы ели из последних запасов.
- Ах,- говорю,- как печально...
И подбираю соус хлебом. У Пьеро появилась на губах улыбка, он думает о том же. Мы стали им необходимы. Им понадобились наши таланты.
Здоровенный амбал озабочен только телячьим боком, Он обсасывал все косточки.
- Нужны бабки,- говорит Мари-Анж.- Без них жить нельзя.
Я поворачиваюсь к Пьеро.
- Ты чувствуешь в себе признание работяги?
- Как сказать,- отвечает...
В этих словах никакого восторга.
-   Нам требуется помощь,- добавляет Мари. Делаю вид, что ничего не понимаю.
- Помощь в чем?
И тут, о чудо, Жак решает нарушить обет молчания.
- Десять  "лимонов",- объявляет он,-а дельце простое, никакого риска. Есть тут одни старики... Я сухо обрываю его:
- Риск мы выбираем сами.
Расстроенная Мари цепляется за руку хахаля.
- Видишь? - говорит.- Я была уверена, что они сдрейфят. И они правы. Это слишком опасно. Чистое безумие!
Хлоп! Врезаю ей по роже.
- Кто сказал "сдрейфили"?
Нет, в самом деле! С каких это пор бабы стали совать свой нос в дела?

XXII
Иногда пенсионеров представляют эдакими простаками, живущими в стареньких особнячках на какой-нибудь тихой улочке, обсаженной пышными каштанами. Крыша у дома в завитушках, окна скрыты под плющом, а вокруг зеленый садик. Да еще не забудьте собачку-жокера и телеантенну на кухонном балконе.
Так вот, все оказалось как раз наоборот. За исключением антенны.
Эта была огромная антенна, настоящий радар, устремленный в небо и удерживаемый четырьмя проводами па плоской крыше курятника. Антенна была совершенно новенькая и выглядела свалившейся с неба на этой тупиковой улочке без названия и без номеров домов, которая упиралась в заурядный пустырь. Последний дом в Энзисхейме. В конце полосы, на которой мы собирались сделать взлет с десятью "лимонами" в багажнике.
Легко догадаться, в каком лихорадочном состоянии мы находились.
Ночь была великолепная. Без туч, с лупой и звездами, словно пришедшими в полном сборе на свидание с нами. Видно как днем. Обратное необходимому инкогнито нам гарантировано. Да и спрятаться негде. На бетонной площадке стоят три помойных бака, а вокруг несколько худосочных деревьев. Если бы по нам вздумали стрелять, промахнуться просто невозможно. Мы были обречены. Но придумать более тихое и подходящее место тоже было бы трудно.
Еще с угла улицы слышно, как работает телевизор. Он изрыгал что-то вроде кретинической игры "Входите, не стуча". Здесь для полной картины не хватало только нас.
Но вот и мы, успокойтесь!
Жак шел первым посередине улицы, засунув руки в карманы.
Под предлогом, что "всё" организовано им и что он несет "всю" ответственность, он забрал наш револьвер. Мы нужны были для подкрепления и в качестве моральной поддержки.
Я не возражал против такой роли. Однако в результате главарем оказался он, а это мне не очень нравилось.
Но отступать было поздно, да это и не в моих привычках.
Мы с Пьеро следовали за ним, каждый по своему тротуару, словно в дурном сне. С тем чувством страха, который подчас накатывается во сне, и сам не знаешь почему. Однако в данном случае нам все было понятно. По своему характеру страх был вполне конкретный.
Жак твердил нам, что там никто не вооружен. Так, по крайней мере, утверждал его подельщик в камере, который и навел его на это дело, оговорив себе небольшую долю, чтобы, выйдя" через два месяца после него, не оказаться без средств. Прекрасное доказательство слепого доверия заключенных друг к другу!
Мари-Анж дожидалась нас на канале. В каком состоянии - я легко себе мог представить. Я представлял себе и то, как она мечется по кухне, не отрывая глаз от часов. Или сидит у воды, поджидая, когда появятся фары "дианы" на бурлацкой тропе. Она немало сделала, чтобы отговорить нас...
Десять часов... Мы попросили ее быть готовой к окончательному и поспешному отъезду. Мы должны были заскочить за ней на минуту, чтобы потом смотаться куда-нибудь в альпийские дебри. Июнь приближался к концу. С минуты на минуту следовало ожидать притока отдыхающих на пляжи. И мы подумали, что лучшим местом, чтобы ускользнуть от каникулярного безумия, могла стать какая-нибудь лыжная станция. Ведь зимними видами спорта летом обычно не занимаются. Там не будет ни души, и мы сможем схорониться, пока о нас снова не забудут. Оставалось только незаметно проникнуть в один из пустующих шале. Да еще нашей девочке хотелось оказаться в горах. Кроме того, давно следовало сменить обстановку.
Оставалось несколько формальностей, прежде чем смыться отсюда. Мы уже видели горы и коров у их вершин.
Дверь оказалась заперта на ключ. Нормально в таком глухом месте.
Жак несколько раз позвонил, но никто на звонок не среагировал. Наших клиентов интересовало только одно: телевизор.
Отлично владея нервной системой, Жак переместился на три шага вправо и постучал по ставне. Стук неприятно отозвался в тишине улицы. Это было похоже на стук гестапо.
- Почему ты не вынимаешь пушку? - спрашиваю его. Но тут открывается ставня,   и   высовывается   голова.
Круглая, рыхлая, скорее, даже симпатичная, да и не такая уж старая голова мужчины в берете.
- Пароль! - восклицает он.
И добрая улыбка освещает его лицо.
Ну и дела! У нас с Пьеро даже руки взмокли. Оказывается, этот пенсионер ему знаком... Почему же он ничего нам не сказал?.. Что скрывается за этим?..
Никакой радости, присутствуя при этой встрече, я не испытываю. Мною владеет только дьявольское желание отвалить и скрыться в ночи, бросить его с друзьями!
Может, это шутка? Тщетно роюсь в памяти и не припомню, чтобы Жак имел склонность к розыгрышам. Может быть, в нем неожиданно проявился талант специалиста по зловещему юмору, холодному английскому юмору?
- Так славно, что ты пришел,- говорит явно довольный берет.
- Я с двумя товарищами...
- Прекрасная мысль! Сейчас открою! Ставня захлопывается. Я бросаюсь к Жаку.
- Минутку! Я бы хотел, дружок, разобраться в том, что происходит.
Но дверь уже открывается. После полной бездеятельности мой мозг не поспевает за событиями. Входим. Нас обволакивает волна телезвуков.
- Заходите же! - слышу я.
Жак берет меня за руку. Веселым его никак не назовешь. Он выглядит скорее мрачным. Толкнув вперед, представляет:
- Жан-Клод... Пьеро...
Что за мудак! Мог бы назвать другие имена! Мужичок с пирогом в одной руке протягивает нам другую.
- Вы как раз вовремя, у нас еще осталось шампанское...
Затем отечески обнимает Жака за плечи.
- Как приятно тебя видеть, Пироль!
В холл доносится запах копченой рыбы. Телек гремит на всю катушку. Едва открывается дверь в гостиную, как я понимаю, что никаких десяти "лимонов" нам не видать, как своих ушей. Там полно народа. Одни закатали рукава, другие в помочах, кто-то в шиньоне, в очках, трое малолеток сидят на полу, а еще один младенец сосет ГРУДЬ матери. Старушенция в черном что-то вяжет, считая петли. Стоя полукругом, вся эта компания людей уставилась на телеведущего. Мы попали на семейную вечеринку. Все оборачиваются к нам, встают, улыбаются. Кроме старухи, младенца и трех малолеток у экрана телевизора.
- Один из моих бывших протеже,- объявляет пенсионер, подталкивая Жака вперед.- Видите! Им меня не хватает! Они не могут без меня обходиться!..
Жак пожимает всем руки. Стараясь не бросаться в глаза, мы наблюдаем эту сцену. Я никогда не видел Пьеро таким замкнутым. Его приглашают сесть - он стоит. Ему дают выпить - он отказывается: не надо! Бабуля продолжает вязать, поглядывая на нас через окуляры. Ведущий на экране продолжает что-то рассказывать, кружа вокруг своего таинственного гостя.
- Итак,- говорит старичок, поднимая бокал за здоровье Жака,- как ты себя чувствуешь на воле?
- Как и прежде.
Тот удивлен.
Берет обалдело оглядывается. Мне кажется, что есть полная возможность исчезнуть из их поля видимости. Но в этот момент Жак вытаскивает пушку и направляет ее в пупок своего приятеля-пенсионера. Старику удается изобразить на лице подобие улыбки.
- Жак!.. Ты шутишь?.. Ему еле удается произнести эти слова. Ударом кулака Жак сбрасывает на пол его берет. Ситуация проясняется.
Раздается крик подлинной человеческой боли:
- Раймон!
Названный Район оборачивается.
- В чем дело! Эй, ты!?
Он встает. Это молодой здоровяк. Тип борца в дзюдо. И с решительным видом хватает стул, крикнув в свою очередь:
- Люсьен! Быстро!
Появляется   и  Люсьен.   Нервный,   костистый парень.
Два сына, два зятя, не имеет значения...
Жак тотчас усмиряет их:
- Первый, кто двинется, получит пулю!
Чтобы поторопить события, я выдвигаюсь вперед:
- Где деньги? - спрашиваю.
- Какие деньги! - отвечает пенсионер... !
- Оставь в покое деньги! - говорит Жак. Все охвачены страхом! Семья смотрит на нас, разинув рот. Телеведущий больше не хочет играть роль статиста.
Ведь он может лишиться всей клиентуры. Когда утверждают, что французы обожают лишь развлечения, это ложь. Еще одна фальсификация в результате опроса людей. Их куда больше, уверяю вас, завораживает драма с неясным исходом. Особенно если ее показывают бесплатно.
- Я никогда тебе не делал ничего дурного,- шепчет пенсионер...
Пока он еще не заблевал свою одежду. Но его страхометр застрял на ноле. Жак решает, что этого не достаточно, и стреляет ему в ногу.
Женщины визжат, оторванный от груди младенец начинает вопить во все горло. Малыши еще не знают, что выбрать - телеведущего или несчастного дедушку. Полный бардак. Не теряет спокойствия одна старуха, которая продолжает вязать.
Пораженный пенсионер даже не вскрикнул. Он даже не смотрит на ногу, из которой в ботинок сочится кровь, которая скоро начнет пачкать линолеум. Вероятно, он в шоке и еще не понимает, как ему больно. В данный момент он озабочен только одним: от выстрела задрожали стекла в окнах. И мы думаем о том же: Жак сошел с ума, вся эта история оборачивается кошмаром. Мы застыли, как два парализованных и не способных на какие-то действия кретина. Нижняя челюсть у Пьеро отвисла, словно он на приеме у зубного врача.
- У меня еще есть пять, чтобы продырявить твое пузо,- произносит Жак сквозь зубы.
Телеведущий хохочет. Попав в западню, участник игры произносит "да".
- Но послушай же, черт возьми!
Оба зятя и две дочери начинают орать хором: "Вы что, больные? Вы способны хладнокровно убить человека? Беззащитного человека?"
- Могу...
Для Жака это совершенно очевидно.
- Ты знаешь, чем рискуешь, дерьмо несчастное?
- А я сам себе не нравлюсь.
Ситуация принимает все более нереальный характер.  Затем Раймон начинает вопить снова:
- Так валяй же! Чего ждешь? А? Стреляй, и, даю слово, живым ты отсюда не выйдешь! Мы заставим тебя сожрать свой револьвер! Валяй же! Жми на курок!
Прошу тебя,- бормочет пенсионер.- Будь все же осторожен...
Советую всем заткнуться! - говорит Жак.
- Нет! Мы не будем молчать! Мы все так не оставим!
Эти два мудака настаивают на своем! В их венах течет кровь героев. Типичные добровольцы для выполнения всяких глупостей!
Тут встает очкарик, не понятно даже, откуда он взялся, ему надо выиграть время.
- Прошу вас, господа, давайте успокоимся. У меня беременная жена. Вы хотите получить деньги?.. Согласен! Мы очистим карманы!
- Ни в коем случае! - как фурия, вопит его жена...- Я не согласна! Ни за что!
И цепляется за руку пенсионера, заслоняя его своим шестимесячным пузом.
- За что вы к нему привязались, а?
- Кристина, не возникай!
- Я хочу знать, почему они желают убить моего отца?! Ты позволишь?
Жак молчит, как граната с выдернутой чекой. Глаза его мечут молнии в пенсионера, который сильно потеет в своей стеганой куртке. От страха у него начинается болезнь Паркинсона в коленной чашечке. Обнаружив залитую кровью туфлю, он с расширенными глазами обозревает ее.
- Вы не имеете права!- кричит дочь, готовая вот-вот разрешиться от бремени.- Это превосходный человек, который отдал всю жизнь охране таких сволочей, как вы!.. И это ваша благодарность! Вам не стыдно? Убирайтесь живо отсюда! Оставьте в покое моего отца! Он заслужил свою пенсию! Уходите, пока я не позвала полицию!
Жак точным броском торта затыкает ей рот. Та грохается в объятия мужа, который прижимает ее к своей груди.
- Не бойся, дорогая, все пройдет, ничего не случилось...
Я пытаюсь поймать Жака за рукав и сказать "пошли отсюда"... Но он отталкивает и меня, и других. Он совсем свихнулся. На мой взгляд, все пропало. Никто ему уже не поможет. Его бы надо было связать. А потом? Они все набросятся на него. Но если его выведут из строя, то мы загремим вместе с ним!
- Жак,- шепчет пенсионер.- Хочешь, мы позвоним священнику?
Он говорит нежным, поразительно спокойным среди общего безумия голосом.
- Послушай, Жак, не делай глупостей... Здесь ты дома... Вспомни, я сам дал тебе свой адрес! Я сказал: ^Когда выйдешь, приходи ко мне домой". Помнишь?.. Никто тебе не сделает ничего плохого! ...Пошли ко мне в ком-1ату... Согласен?.. Поговорим с глазу на глаз.
Я чувствую, как слабеет сопротивление Жака. Быть может, из-за нежного голоса... Я вижу, как расслабился pro палец на курке. Я смотрю только на это. На его палец.
- Берегись,- кричит Люсьен, у которого никто ничего не спрашивал.- Ну, берегись, сволочь! Подумай, кого ты убьешь!.. Главного надзирателя Кюттоли! Имя которого - символ надежности и теплоты отношений! Все ребята обожали его!
Какой мудак! Не нашел ничего лучшего, как произнести надгробную речь!
- А как его провожали на пенсию! Тебя уже там не было, сволочь поганая! Ты ничего не знаешь! Так я тебе скажу! На прощание ребята организовали праздник. И директор позволил им это!.. Они читали поэмы, написанные на картонной бумаге! Они подарили ему золотую книгу со всеми подписями! Среди них были и такие, которые плакали!
У него и самого слезы в глазах, у этого зятя. И у Жака, как это не невероятно, тоже. Я чувствую, что он вот-вот начнет хныкать, как маленький. Но он поднимает пушку и направляет в живот надзирателя. Рука его дрожит, палец сжимается.
- Не валяй дурака! - орет Пьеро...
Поздно.
В помещении гремят выстрелы. Мужик беззвучно падает на колени и отваливается, будто стреляли в подушку.
И вот он уже больше не двигается. Все кончено.
Возникает долгая пауза. Даже не давящая. Скажем, даже вызывающая облегчение. Все смотрят на пол, на неподвижную фигуру в середине гостиной. Двигаются только вязальные спицы старухи. Но вот уже на Жака набрасываются, как безумные, оба зятя. Тот отбивается рукояткой револьвера и ногами. У него вид человека, решившего дорого продать жизнь. Мои счеты с ним закончены. Я просто не вижу, как он может выпутаться из того положения, в которое сам попал.

XXIII
В данный момент никто не обращает на нас внимания. И мы улепетываем, как зайцы. Быстро находим машину, спрятанную за рекламным щитом. Скорее ключи! Искать во время бега в своих карманах не самое удобное дело! o Еще менее удобно бежать, оглядываясь назад и стараясь не угораздить в помойки, не налететь на фонарные столбы. Идеальным в нашем случае было бы иметь зеркальце, закрепленное на конце штока, как ноты проходящих строем музыкантов духового оркестра... Но нам везет. Никто нас не преследует. Еще сто метров и мы спасены: нас ожидает старая, никогда нас не подводившая "диана". На последних пятидесяти метрах испытываем ужас: а вдруг нам прокололи шины? Бежим со скоростью рекордсменов на сто метров: 10,1 секунды. Стремительно отъезжаем, лишь бы мотор выдержал! С крейсерской скоростью минуем Энзисхейм. Летим, как скорая помощь. Мне даже кажется, что звучит ее сирена. Два умирающих проскакивают все светофоры! И все равно кажется, будто еле тащимся... Надо поскорее сменить ее. Хорошо бы получить несколько дополнительных лошадиных сил. Ведь речь идет о дерби, в котором мы опять принимаем участие!.. Мы снова ведем безупречный образ жизни, снова трахаем баб, у нас даже пушки нет с собой!.. И что это нашло на нашего дылду? Убить такого симпатичного человека! С моей точки зрения, лучше не стараться понять причины. У всех, кто выходит из тюрьмы, шариков явно не хватает... Жанна, твой род угаснет...
На всех парах проезжаем бурлацкую тропу... Стоп! Чья-то машина стоит между каналом и домом! Красный "форд-мустанг" с черными полосами, как на участвующих в ралли. Огни потушены. А тут еще мы подъезжаем на полной скорости. Ай, вот бы нам такую красотку! Мы чуть-чуть не столкнули ее в канал! Не говоря уж о том, что нам с Пьеро совсем не по душе ночные таинственные визитеры... Выжидаем. Пульс больше не бьется чаще 70 ударов в минуту... Осторожно вылезаем. Заглядываем в просвет ставен. Надо установить, кто к нам припер. Да еще без предупреждений? Именно сегодня вечером? Когда мы так спешим?.. Вздрагиваем: дверь отворяется. В дверном проеме появляется фигура мужчины с сигаретой, которого провожает Мари. Ее глаза, как фотовспышка, фотографируют нас. Она недосчитывает, конечно, Жака. Все четверо торчим в дверях. Никто не двигается. Молчание становится тягостным. Только тип улыбается, как жизнерадостный болван. Пора действовать, только надо расслабиться. В конце концов Мари рожает короткое объяснение: "Мсье приехал из Мюлузы. Предлагает работу. Заменить заболевшую парикмахершу... Так жаль, мы как раз уезжаем". Действительно, говорю, как глупо. Мы с Пьеро переглядываемся. Потом смотрим на "мустанга". На такой тачке можно далеко уехать! Не то, что на "диане". Но нам не до комментариев. Смотрим на типа. Еще один брадобрей. В хорошо сшитой двойке. "Вы холосты?" - спрашиваю его просто так... Он смеется, этот мудак. "Да... А что?" Потому что, старина! И не старайся понять. Холостяк, который не ночует дома - нормальное дело! Придется воспользоваться твоей свободой! Тебе незачем возвращаться домой! Там никто не станет волноваться. А когда ты затрубишь тревогу, мы будем далеко. На альпийских лугах! Будем дышать горным воздухом! Мы пришлем тебе ящик эдельвейсов, чтобы украшать ими то тут, то там головки клиенток. Ты станешь родоначальником новой моды!
Должен признать, что на этот раз нам попался сговорчивый брадобрей. Не буду несправедливым к нему! В общем так. Он позволил с собой обойтись, не сопротивляясь, как нам хотелось, попросив только, чтобы его поместили на что-нибудь мягкое. Мне, впрочем, показалось, что оп вел себя чуточку подхалимски. И еще стал заливать: "У меня отличная страховка,- говорил.- Так что не беспокойтесь!.. Вы можете на машине даже врезаться во что хотите. Я застрахован "на все случаи жизни". Кстати, знаете, что бы меня устроило?.. Если представится возможность, покорежьте ее передок. Мне пора его заменить, на нем полно царапин... Чтобы въехать в мой гараж, нужна большая ловкость. Каждый раз я задеваю одним крылом..." Нам плевать было на его кузов... Меня в машине интересует мотор. Я просто изнываю от любви к хорошим механизмам. Но тут уж меня решили побаловать! Какая коробка передач! Какая сила у мотора! Это изделие "форд-матч 1" было настоящим чудовищем, особенно по части поглощения километров. Только надо быть предельно осторожным на виражах. У машины поганая привычка кусать свой зад. Эти американцы не могли обойтись без этого! Впрочем, чего им бояться? У них ведь только автострады! А сколько жрет бензина! Стрелка буквально на глазах пропадает из виду. Вероятно, не менее пятидесяти литров на сто километров! Да... Далеко мы на ней не уедем. А ехать надо было быстро. Скорость - теперь моя главная забота. Быстрее уехать из Эльзаса с его трупным запахом.
Совершенно очевидно, что мы не можем останавливаться на любой заправочной с этой красной мордой. Денег у нас достаточно. С этой стороны все было нормально. Брадобрей был так любезен, что привез с собой 50 кусков. Но выставляться с такой машиной было бы не осторожно. "Хотите, проверю уровень масла? воды? давление в покрышках? протру ветровое стекло языком?" Естественно придет в голову и вопрос: "Откуда у таких молодых людей, подобная игрушка?" Слесарь с заправки тотчас созвонится с фараонами и сообщит все детали. "Похоже, двигают на юг - юго-запад, в Альпы, через Безансон, Полиньи, Лонсле Сонье..."
"Смоемся, пока пахнет жареным,- говорил я себе.- Смоемся по быстрому. Пока не успели раззвонить". И вот, удобно устроившись на сиденьи, я позволял себе всякие трюки высокого пилотажа. При этом набрасывался на виражи вне городов, оставляя позади собак при выезде из них, ослепляя всех фарами, не церемонясь с лесными насаждениями. Наша машина как бы представляла светящийся бурав, который пробивал себе путь в тоннеле со скоростью оборотов мотора 10. 000 в минуту. О нас могли подумать, что мы спасающиеся от преследования мальчишки или какие-нибудь богатые предприниматели. Внутри машины был полный комфорт. Она слегка проветривалась. Никаких толчков. Зеленый свет на приборной доске едва виднелся перед глазами. Плотный ковер на полу, зажигалка для сигары, регулируемый руль, регулируемые сидения. Не регулировался только коэффициент шанса в жизни у одних людей по сравнению с другими. Почему моя мать не сделала ничего для того, чтобы я стал парикмахером? Вот наглядный пример. Моя мать вполне могла понравиться какому-нибудь парикмахеру. Во всяком случае подумать над этой проблемой. Потом ей достаточно было бы пошептать ему па ухо, лежа в кровати, чтобы я тотчас стал учеником - с чаевыми и духами. Проклятье! Тогда бы я не оказался в нынешнем положении. Все это в отличие от Мари, которая не хотела заниматься парикмахерским делом. Я видел, как она лежит ничком на заднем сиденьи. Мы нанесли ей страшный удар своим рассказом о блистательном успехе ее избранника. Складывалось впечатление, что ее ничто не интересует. Тщетно пытался я как-то ее встряхнуть.
- Не плачь,- говорил я ей.- Одного потеряла, десять нашла!
- Я не плачу,- отвечала она.- Просто мне на псе наплевать.
- Ты любила его?
- Не знаю. Не успела понять. Он трахал хорошо, это точно. Но был какой-то примитивный...
- От чего же так?
- Надо быть совсем без царя в голове, чтобы убить фараона, когда мы могли так прекрасно трахаться днем и ночью!
- Это не фараон, а надзиратель.
- Тем хуже...
Мне было больно смотреть на нее такую. Бедная девочка... А ведь если бы добрый папа "тик-так" повел себя иначе, Мари бы выросла совсем иной, была бы спасена, осталась бы чистой девушкой, послушной прихожанкой церкви Спасенных душ! Могла бы наплевать с улыбкой на ? магазин. Считалась бы цветком из Пьюи! А этот городок > превратился бы в великолепную пристань мира, к которой бы мечтали причалить такие парни, как Пьеро, Жап-Клод или Жак - при одном условии, что у нас испортятся часы и мы откроем дверь с перезвоном в нужном доме. Жизнь - скверная штука. Никто ведь не станет возражать по этому поводу. И все же ни с чем не сравнимый человеческий бриллиант подчас обнаруживается в груде дерьма. Обождите, дайте досказать! В нашем поспешном бегстве ведь была и хорошая сторона. Во-первых, наша Мари снова была с нами. Во-вторых, пора было нам самим устроить себе взбучку, вытащив даму с камелиями из кровати. До сих пор жили, как усыпленные. А теперь, едва подул ветер паники, мои шарики в голове пришли а движение. Во мне проснулся прежний борец. У которого снова пробудилось вдохновение.
Например, я придумал способ, как нам заправлять машину. Справедливости ради замечу, что брадобрей из Мюлузы был предусмотрительным владельцем. В багажнике мы нашли желтую тридцатилитровую канистру на колесиках, чтобы легче возить. Но, к сожалению, без единой капли горючего. Так вот, что я придумал: когда в нашем поле зрения оказывалась залитая огнями заправочная станция, мы на полной скорости проскакивали ее. Притормозив через 500 метров, отправляли Мари, единственную среди нас, кто мог бы без страха предстать перед полицейскими, за горючим. На станции она говорила дежурному: "Понимаете, какая беда, Ужасно не повезло. Застряла на дороге без капли бензина!" И возвращалась с 30 литрами. Мы катили еще часок до следующей заправочной. Таким образом, на всем нашем пути Мари осталась в памяти многих заправщиков, восхищенных ее, появлением среди ночи. Эти ребята обычно весьма бдительны. Но ее они готовы были проводить до места. Словом, никто не мог похвастаться, что видел красный "мустанг". Как и вереница водителей грузовых машин. И вот почему. Мы проносились мимо них, как ветер. И не давали им при этом очухаться. В наших ноздрях лишь оставался запах их брезентов, быков и ящиков с андивами *. Нас вполне могли сбить какие-нибудь "Ван Бранели" из Антверпена пли "А. В. Коттбус" из Дюссельдорфа. Но в самый последний момент их тяжеловозы исчезали, и снова перед нами была дорога. Я лишь мимолетно показывал им свой зад и красные фонари циклопа. И всё! Мы шли ее скоростью 130/150 км/час. Пока брадобрей освободится' от веревок, мы сумеем пересечь всю Францию с пальцами, в носу...
Рассвет застает нас в Бур-ан-Бресс. Между Рон д'Эн и Морестен. Мари уснула. Сбрасываю скорость на виражах, чтобы не разбудить ее. Мы миновали Гренобль, смешавшись с толпой рабочих-велосипедистов. Там на стоянке и обменяли машину. Такая мера предосторожности была необходима.
Повсюду уже было полно психопатов в рубашках, готовившихся к великому отъезду. У всех багажники были утрамбованы до упора. Они даже, вопреки распорядку, цепляли на них сигнальные лампы. Детки сносили вещи, которые оттягивали им руки. Из окон поглядывали сучки - кто в сорочке, кто в костюме, кто в парике, кто в особой марке дорогого бюстгальтера "Ликра". Мы же бродили на малой скорости, ища подходящую машину.
Едва увидев перемазанного мазутом верзилу, промывающего свечи, я сказал себе: "Вот что называется инстинктом охотника".
Торможу немного подальше.
В своем зеркальце вижу, как он опускает капот и садится за руль. Затем слышу, как начинает урчать мотор, как тот жмет и отпускает газ. Удовлетворенный, парень
Разновидность плодов.

вылезает, оставляя мотор работать   на   холостых.   Затем поднимает глаза к фасаду дома.
- Мадлен!
В окне седьмого этажа появляется купальник. Поблекшая кожа, бигуди.
- Я готова!
Папаша проверяет часы.
- Не более пяти минут!
- Ты посмотри только,- отвечает она,- в каком виде твоя рубашка.
- Что такого в моей рубашке? - спрашивает тот, выпятив грудь.- Господи, какой я мудак!
- Поднимись! - кричит жена.- Я отчищу.
Вот именно! Отправляйся-ка почиститься, грязнуля. Тем временем Пьеро, как угорь, пробирается за руль твоей урчащей машины. Достаточно выжать первую скорость, как она тотчас отъезжает. Замечательное зажигание! Все классно отлажено! Твоя "Р-16", вся набитая вещами и чемоданами, потрясная штука!
Пьеро следует за мной в Гренобль. Я вывожу его на шоссе в Шамбери. Когда машина останавливается с пустым баком, я, поддерживая еще не проснувшуюся Мари, пересаживаюсь в его "рено".
Делаем разворот, чтобы запутать следы. Возвращаемся в Гренобль. Я словно слышу, как идут переговоры но радио: "Пекари вызывает синюю "Омегу". "Форд" обнаружен с пустым баком... Вероятно, следуют в Женеву через Аннесси... Или в Шамони через Альбервиль... Установить барражи".
Мы же мчимся в сторону Безансона по 91-му шоссе. Проезжаем. Уже можно и посмеяться. Наугад колесим по бесконечным долинам. Съедаем ту еду, которую отпускники приготовили для дорожного пикника: сэндвичи, бананы. Они все предусмотрели. Даже полный бак бензина. Маленькая "рено" бежала довольно шустро. К тому же так приятно ехать на французской машине. Мы взбирались все выше, кружили, становилось все менее лесисто и все более каменисто. Перевал мы миновали при великолепной погоде. Но Мари было совершенно наплевать на многовековые кедры над нашими головами и на снежные бляшки вдоль дороги. Она с недовольным видом дремала.
- Ты спишь?
- Нет.
И мрачно смотрела на все из-под опущенных век.
- Полюбуйся на ледники по крайней мере,- язвительно сказал я.- Ты ведь так хотела все это увидеть!.. Вот они! Как раз напротив!
- Лучше трахните-ка меня, мне надо кое-что выяснить...
И начинает расстегивать платье.
- Да, Мари... Сейчас же...
Нет ничего лучше, чем перепихнуться после бессонной ночи, после пережитых волнений. Мы любимся на обочине дороги среди пышных елей. Сменяя друг друга, методически и не спеша делаем свое дело, прибегая к уловкам, которые в альпийских условиях только усиливают ощущения. И будто само собой даем ей кончить раз, два, три раза, как взрослой девушке. Откинувшись в засохший бараний помет, она шепчет: "Если бы вы знали, как мне хорошо! - и хищно сжимает зубы,- Какое сильное наслаждение в области зада я испытываю. И как помогают моему оргазму все эти горы вокруг!" Мы получаем свою долю удовольствия. Но она - только благодаря нам! Нам!... Спасибо, Жак, за то, что ты настроил инструмент! Какой подарок ты нам сделал! Сожалеем, что плохо о тебе думали. Прости нас, братишка!...
После  одиннадцати, без сна,  мы  двинулись  дальше.
Останавливаем выбор на станции, которая нам понравилась. На щите написано: "Катайтесь на лыжах по-французски в Фруадле-Нивель". В любом случае пришлось остановиться, здесь оказался тупик, дальше дороги не было.
Кругом ни одного шале. Только дома, эдакие кубики из серого бетона, какие встретишь и в Тулузе, и в Мюлузе. Разница лишь в том, что эти взобрались высоко в горы. Они были того же цвета, что и мачты с висящими на них инертно проводами. Ни одна птица на них не сидела! Ну и еще были тут грейдеры, бетономешалки и рабочие в желтых касках, сновавшие в этом дьявольском грохоте со стальными брусьями на плечах.
У Мари не было сил продолжать поездку и вообще куда бы то ни было ехать. Пришлось оставить ее в зеленоватом снэк-баре посреди скопища людей, пришедших пожевать кускус *. Бар назывался "За веревку".
- Не двигайся с места,- сказал я ей,- Жди спокойно. Мы только обследуем окрестности и постараемся найти в горах тихое местечко.
Популярное на востоке мясное блюдо.
Мечтали мы о пастушьей хижине. Но кругом были одни камни. Все тропинки вверх заканчивались камнями. Никакого жилья. Ничего. Только плавающий в небе орел словно ждал нашего прихода. А машина, вынужденная взбираться вверх на первой скорости, дымила, как локомотив. Самое было время бросить ее! Я столкнул ее в пропасть. Она разбилась, издав красивый звук, эхом отозвавшийся в окрестных горах. В этих местах фараонам вряд ли удастся ее отыскать, ведь здесь - конец света, планета Марс. Спускаемся на цыпочках, скользя на камнях, и добираемся до нашей симпатичной станции. Строителей уже нет - рабочий день кончился. Забираем Мари, которая начала психовать, слушая без конца песни Ум Каль-сум *. Я говорю ей, что мы уезжаем отсюда. "Лучше давайте трахаться. Самое приятное дело!" И тут, проходя мимо большого кооперативного магазина под названием "Альпийская звезда", обнаруживаем на странице приклеенной газеты "Дофине" наши портреты. Мы с Пьеро снова стали "звездами". На сей раз попали на первую полосу. С Жаком посередине, в лучшем виде. Опять все начинается с начала, и никак нельзя прекратить эту историю. Заголовок: "Убийцы образцового надзирателя!" - звучал подобно фанфарам. Не хватало только суммы вознаграждения за поимку. Кажется, Мари действительно была права: нам не оставалось ничего лучшего, как воспользоваться ее телом.
Посылаем ее купить газетенку, которая так хорошо информирована, которая такая объективная, такая привлекательная для масс. Радость чтения вкушаем в набитом рабочими автобусе, на котором спускаемся в долину - навстречу домам, трехзвездочным тюрьмам. Газета служила нам ширмой в тех случаях, когда глаза какого-либо араба приглядывались к нам особенно настойчиво.
Новости выглядели довольно диковинно... Жак находился в больнице в тяжелом состоянии. Вместо того, чтобы не выводить его из комы, эти идиоты врачи совершили чудо, чтобы он мог поскорее оказаться в кутузке. Мы же из-за револьвера проходили по делу как соучастники убийства. Эти окаянные ищейки быстро связали разные события. Мы стали опасными людьми, нападавшими на парикмахеров, готовыми якобы на все врагами общества.
- О том, чтобы ты осталась с нами, не может быть и речи,- объявляю Мари, когда мы высаживаемся в Гапе.-
Мы   слишком   заразны.   Воспользуйся  шансом:    ты   не имеешь прав на газетную сенсацию.
- Но надолго ли это,- отвечает она.- Мюлузский брадобрей уже успел навонять, наговорив обо мне все, что угодно. Я в полном дерьме вместе с вами.
- Дура ты несчастная! Ты ведь не приходила к надзирателю. Ни в чем не замешана. Никому не сделала зла. Можешь вполне рассказать им, что тебя принудили... Доставь нам удовольствие и сматывайся. Возвращайся в Пьюи к родителям!
- В самый сладостный момент в жизни? - спрашивает она.- Да ни за что на свете!
Мы занимались ею почти всю ночь. Как одержимые. Похоже, что страх утраивал наши силы. Чем больше мы себя изматывали, тем меньше уставали. Более того: догадывались, что скоро нам будет не до желаний. Словно чувствовали приближение сумерек. Мы трахались, как приговоренные к повешению. Особенно хорошо это шло на искусственной коже новой тачки. Далеко, кстати, не худшей в нашем послужном списке: это была древняя "15 СВ" фирмы "ситроен". Единственная, которую нам удалось быстренько стибрить на стоянке в Гапе. Дьявольская оказалась находка. Сцепление кренилось набок, амортизаторы готовы были отдать душу. Что касается руля, то он выглядел чемпионом в танце шимми, которым все так увлекались в 30-е годы. Пока я старался как-то держать его в руках, Пьеро трахал на заднем сидении Мари, и мои бедные уши страдали от барабанной дроби их ног. Мы больше не обсуждали, как срезать вираж. Я ехал со средней скоростью 60 км/час. Когда же позади меня наступила тишина, я тормозил. Измотанный Пьеро садился за руль, а я занимал его место в объятиях Мари. И мы двигались дальше.
Находясь на заднем сидении "15-ой", ожидая барражей, обыска и мотоциклистов-полицейских, я как мог лучше обрабатывал Мари. А она, в свою очередь, "щедро одаривала меня, несмотря на толчки и удары по голове. Иногда фары проезжавших машин освещали ее глаза, рот и белокурые волосы. Как завороженный, я старался запомнить это для будущего карцера. Бедра Мари, задницу Мари, талию Мари, Мари в состоянии блаженства, Мари изогнувшуюся, Мари отдающуюся... Голые плечи, протянутые руки, растрепанные волосы, блестящие зубы. Все это охранники и надзиратели не смогут у меня конфисковать. Даже роясь в моих внутренностях, даже выщипывая мошонку. Все это не отнять, ясно? Эти кадры останутся со мной. Пригодные для моего собственного фестиваля! Все классические произведения я смотрю по заказу! Можете избивать меня, можете загнать в яму. Вам не справиться со мной! Сегодня мне показывают "Последнюю мазурку", и я не намерен пропустить ее! Обожаю трагические страсти!..
Баден-Баден, Монте-Карло! Все эти роскошные европейские центры начинают трещать по швам. Сверкают люстры! Крутятся рулетки. Револьвер приставлен к виску! Гремит выстрел, какая-то балерина скрывала свой возраст... На влажном матрасе мне никто не нужен! В особенности не нужны посылки, письма, свидания. Не отрывайте меня от просмотра. Я наедине со своими бесстыдными героинями в полумраке камеры. Мой череп лопается от сладострастной музыки... Но когда я думаю, что ты, Мари, гниешь в одной из клетей, значит, все пропало, мое кино ничего не даст. Я больше ничего не увижу, ничего не услышу, это ад, я измучен. У меня остались только ложки, гвозди, отвертки, чтобы продырявить сердце, желудок, мозг... Из жалости послушайся нас, Мари! Тебя умоляют Пьеро и Жан-Клод. Ведь ты так хороша! Я не могу себе представить тебя в камере, с номером на спине, без зеркала, накладных ресниц, без духов. Что за капардак! Ты должна блистать в лучах теплого света, ужинать при свечах, флиртовать у камелька, любить на шкурах, зарывшись в свои локоны. А кто будет трахать тебя в тени влажных камней? Кто поможет тебе утолить жажду? Кто будет ночью и днем выхаживать тебя во время болезни, кто станет давать нужные капли, без которых ты заболеешь снова?...
Я пытался поговорить с ней, убедить. "Мы высадим тебя... Около вокзала, отеля... Наши пути расходятся, пора прощаться... Теперь, когда мы тебя вылечили, делай, что хочешь".- "Я бы очень хотела, чтобы ты помолчал,- отвечает истеричка.- Ну и манера у тебя разговаривать! Занимайся любовью молча и не пытайся все предусмотреть. Доверься моему женскому инстинкту! У меня подчас бывают видения, и я редко ошибаюсь... В тюрьму мы не попадем!"
В конце концов мы начинаем верить в ее вариант счастливого конца... Мы избегнем их металлических браслетов. Оккупационные силы не справятся с нами "15-ая" петляет по горам, следуя по забытым старым дорогам... Минуем брошенные всеми места, куда почта давно не приходила, где ее даже не разносят. Спим в лесочка на мху, пахнущем лавандой.
Влюбленные куда сильнее, чем прежде, едем дальше. И попадаем в пробку. У всех, оказывается, родилась одна и та же идея - съехать с национального шоссе. Тут уж негде прятаться. Дорога полна людей, пользующихся оплаченными отпусками! Ну, двигайте же! Гудите! Обгоняйте!.. Пользуемся возможностью полюбоваться пейзажем, который, может, больше не увидим. Бездельничаем, слоняемся, шутим... Не приставайте: тут едут молодожены! Они обвенчались инкогнито, без цветов и белой фаты. Извините за отсутствие торжественности!.. Это не мешает нам ворковать!.. Новобрачной на это наплевать. Она расходует силы на виду у всех. Протри глаза, мастер автогонок!.. Можете бросить нас в одиночки! Это принесет нам счастье! На Венецию нам наплевать. Наша гондола - "ситроен". Я веду ее с помощью кормового весла среди потока отпускников. Очень сожалею, подружки-автостопщицы, ничем не могу помочь! Машина на карантине! Можете заразиться! По искусственной коже сидения бегают сперматозоиды. Первая, кто из вас сядет, сразу забеременеет. Эй, Пьеро, погляди-ка на этих севших за стол пентюхов! Двойной ряд пикникующих, прижатых к хромированным частям своих разогретых машин. Они распивают теплые соки и пожирают взятые продукты, хотя в нескольких метрах есть свежая еда, идиллическая тень под живописным мхом, ручеек. Так нет же! Они предпочитают клевать на жирной бумаге теплую и мягкую пищу, горчицу и яйцо с запахом бензина. Проезжает автобус, обдавая их выхлопными газами. Но они все равно запивают дешевым красным вином. Когда они уедут, придется срывать дерн. На большом шоферском балу я предпочитаю подпирать стену!..
- Мне надоело ехать,- говорит Мари.- Я задыхаюсь в этой коробке, у меня белье прилипает. Может, остановимся где-нибудь, где есть вентиляция, чтобы я немного подвигалась.
Тотчас соглашаемся. Всегда готовы, когда речь идет о завтраке. Ничто нас не гонит, ведь так? Мы даже не знаем, куда ехать!
Отваливаем с набитого машинами шоссе. Едем по тенистой проселочной дороге, затем по левой. В двух шагах  от  давки - пустыня,    начало   человеческой  эры. А мы все углубляемся в нее и углубляемся!
Скажи, пожалуйста! Что это? "ДС". С номером из северного департамента. Вот черт, 21-ая модель с дизельным мотором... Не грязная... Скажу даже, весьма привлекательная... И брошенная вот так среди леса? Конечно, нет! На полянке вокруг складного столика сидит семья и закусывает... Папа, мама и взрослая дочь... Премилые люди! Которые и муху не обидят... Любители природы... Чувствую, что мы найдем общий язык...
- Может  быть,   остановимся   тут? - предлагаю.
- Идеальное место,- говорит Пьеро.
Вылезаем из нашей тачки. "ДС" притягивает пас, просто нет сил! Подходим, как завороженные!
Прекрасная машина. С ключами на сверкающей приборной доске.
Папа - мама наблюдают. Чувствуется, что у них нет ни малейшего желания подружиться с нами. Вялый взгляд девчонки, которая жует кукурузный хлеб. Шестнадцать лет, круглые глаза девственницы, а за желтой майкой два внушительных полукружия.
Они испытывают глухое беспокойство. Завтрак прерван. Мы отравляем им аппетит.
- Чего вы нашли такого в моей машине? - спрашивает мужик, проглотив наконец еду.
- Она меня завораживает! - отвечаю.- Оторваться не могу!
Пикни кующий папаша бледнеет. Только девчонка бесстрастно жует. Я бы даже сказал, что в ее глазах появился лукавый блеск.
В конце концов выступает мама и делает это не без достоинства.
- Вероятно, вы хотели бы разделить с нами трапезу?
- Нет, спасибо,- отвечаю...- Мы без церемоний... Если бы нам это доставило удовольствие, мы бы не отказались.
- Тогда что вам угодно?
- Понимаете, мы вспомнили одну глупейшую историю с машиной...
- У вас есть своя! И оставьте пас в покое!
- Хорошо, хорошо, мы уходим...
Мы оставляем святое семейство продолжать двигать челюстями. И возвращаемся к нашему старому славному "ситроену". Чтобы открыть багажник, вытащить домкрат,  ручку и тотчас вернуться обратно, улыбаясь,- мол, привет, это. Опять мы. В руках у нас оружие.
Они вскакивают, как обвиняемые в своем боксе. Ну так и есть! Они в полной панике. Вспоминают все прочитанное в газетах о головорезах, подонках, малолетних злодеях, о преступном безумии. Кадыки так и ходят ходуном.
- Послушайте,- бормочет мужик.- Вы что, собираетесь сделать глупость?
Его дочка покатывается со смеху:
- У меня такое впечатление, что да. Мать испепеляет ее глазами:
- И тебе смешно?
- Немного.
- Жаклин!
- Ну что особенного! Продолжим поездку в их машине!
Жаклин... Жаклин... Что-то знакомо это имя... Откуда? Почему? Когда?..
- Мадемуазель очень точно сформулировала проблему,- говорит Мари, выступая вперед в качестве дипломата,- Речь идет о простом обмене. Нашего драндулета на ваш лимузин... Идет?
- Это 15-ая модель "Ситроена",- добавляет Пьеро.- Согласитесь, как забавно получается. Вы все равно остаетесь верны "Ситроену". Небольшой рывок назад во времени, и вы за рулем предка вашей "ДС".
Мужик бросается к машине. Я преграждаю ему дорогу домкратом.
- Осторожно! - поясняю ему...- Это очень твердая вещь... От нее бывает больно... Особенно если бьют по голове.
- Я вам запрещаю прикасаться к моей "ДС"! Жаклин ласково берет его под руку.
- Плевать нам на твою "ДС",- говорит она ему спокойно...- Машина - это только машина. И какое имеет значение, если будет другая? Папа, послушай меня. - Погода отличная, начались каникулы, сегодня вечером мы заснем у берега моря, я провалила экзамен на бакалавра. Чего еще надо? Жизнь прекрасна!
Отец отвечает ей оплеухой. И довольно сильной.
Жаклин это не приходится по вкусу.
- Несчастный мудак! - орет она.- Ничтожество, получеловек! Меньше, чем ноль! Инженеришка несчастный! Знаешь, что скажет тебе твоя единственная, твоя дорогая дочь? Что ей все обрыдло! Что всему конец! Я не поеду в Пила, на вашу милую дачку. Играйте в волейбол, теннис, ловите креветок, совершайте прогулки, но без меня! Я смываюсь!
Невероятно! Никогда не видел людей, столь потрясенных услышанным. Раскрыв рты, эта пара родителей так и замерла на месте. Признаюсь, я сам был ошарашен. Жаклин из Пила? Все вставало на свое место! До меня донесся даже запах, прелестный запах надушенных бикини. От этой разгневанной маленькой особы нельзя оторвать глаз. Тем более, что она с умоляющим видом подходит к нам:
- Увезите меня,- говорит.- Будьте хорошими. Уедем в "ДС" стариков. С ветерком! Я больше не могу жить с ними! Я задыхаюсь, я чахну! Мне ясно: если я не порву с ними, то задохнусь! Сжальтесь и позвольте вдохнуть свежего воздуха. Я не стану вам мешать.
- Мы не можем,- отвечает Мари материнским тоном.- Нам жаль, но уверяю тебя, это невозможно. Было бы преступно завлекать тебя туда, куда мы едем...
- Вы не оставите меня одну с ними! Теперь это невозможно! Я сожгла мосты!
Проблема. Ответственность. Советуемся молча. Чувствуем, как на нас давит гигантская надежда.
- Ладно,- говорит Мари.- Мы тебя немного покатаем. И высадим где-нибудь. Чтобы ты как-то прожила там, мы оставим тебе денег.
- У них с собой 200 000 франков,- добавляет Жаклин.- В сумочке мамы.
Пьеро подходит к той с заводной ручкой. Бабки появляются без всякого сопротивления. И мы залезаем в "ДС" - девки сзади, парни - впереди.
- У тебя красивая майка,- говорит Мари.- Она от Кашареля?
- Нет. От Мари Кант... У меня еще такая же синяя.
В зеркальце я вижу, как совершенно убитые двое стариков исчезают среди зелени. Но мы ведь оставили им "Ситроен". Особенно меня радует другое. Мне очень хотелось бы увидеть их рожи, когда они обнаружат роспись на стенах своего домика в Пила.
Четырнадцать часов. Какое удовольствие вести такую машину. Мигалка заблокирована, клаксон включен, мы все время обгоняем других, делая зигзаги, забираясь в очередь, а потом внезапно вылезая из нее под носом у противника, который лает на нас во все горло. Идущий навстречу транспорт слепит меня всеми фарами. Берегитесь, банда старперов! Они думают, что я играю со смертью, хотя на самом деле обсуждаю с ней, как расслабиться, положив локоть на окошко, два пальца на баранку, третьим я щекочу переключатель скоростей. Нога моя еле касается тормоза, легко жмет на газ, я почти не касаюсь его. Я в совершенстве владею этой машиной, в то время, как девки позади превратили помещение в будуар.
- Сколько тебе лет?
- Шестнадцать лет.
- Ты уже трахалась?
- Нет...
- О ля-ля! 0-ля-ля, бедняжечка! Не может быть!
- Может.
- Какая неприятность! Что вы думаете, ребята? Как можем мы ее отпустить в жизнь с таким недостатком!
- Весьма опасно! - говорит Пьеро.
Четырнадцать тридцать. В стороне дороги кустарник. Целая поляна маков. Мы устраиваем спальное место из кресел машины.
- Я снимаю всё?
- Можешь оставить тапочки.
Надо признать, что на свете одни действия более приятны, чем другие. Какое удовольствие, когда можешь пожертвовать собой ради ближнего!
- Больно?
- Ничуть!.. Ничуть...
Все проходит отлично. Мари изучает карту дорог. В ее глазах зависть. Всему виной два полукружия девочки. Надо сказать, что они великолепны.
Семнадцать часов. Все кончено. Мы с Пьеро устроили ей концерт. Она была очень довольна... Мы ее одеваем, причесываем, отдаем все родительские деньги, это принадлежит ей. Я говорю: "Будь осторожна. Дорога в ста метрах. Можешь поднять палец". И оставляем под деревом, улыбающуюся и счастливую.
- Не знаю, как вас отблагодарить.
- Не стоит того...
А сами поспешно отъезжаем, срезаем дорогу, ведь от волнения выглядишь таким мудаком! В зеркальце вижу, как она машет рукой. Мы ведь не сделали ничего дурного. Теперь у этой малышки есть прочные основы для дальнейшей жизни.

XXIV
Отпускник. То есть как не буду писать жалобу? И вы имеете нахальство просить об этом? Я для того и явился сюда, капитан! А не ради ваших прекрасных глаз! На этот раз не вам задавать мне вопросы о правах, о документах, об обгоне или подъеме! С этим - всё! На этот раз я вас спрашиваю, капитан! И прошу зарегистрировать мою жалобу. Я хочу знать, что вы намерены предпринять, чтобы найти мою дочь!
Капитан жандармерии. Что вы потеряли - машину или дочь?
Отпускник. И то, и другое, капитан! Но я не "потерял" их. У меня их "украли". И ту, и другую. Я точно ;    выражаюсь. Украли машину, которую я купил, и ребенка, которому отдано столько крови и пота в течение уже 16-ти лет!
Жена отпускника.  Миллиона два,  капитан. Она нам стоила миллиона два!
Капитан. Кто?
Отпускник. Моя "ДС", которую я купил, чтобы отправиться на каникулы. Два миллиона!
Жена. Жаклин нам стоила куда больше!
Капитан. Какого она года рождения?
Жена.  Пятьдесят  шестого,  весна  пятьдесят  шестого, -   в понедельник на Троицу.
Капитан. Вы считаете, что зря потратились?
Отпускник. Что вы сказали? При гарантии-то на полгода? Она в полном порядке. Дизельный мотор. И вы говорите зря?
Жена. Мы взяли кредит на два года. Чистое безумие!
Капитан. Успокойтесь, мадам... Вы получите по страховке...
Отпускник. А как мы доберемся до Пила? Страховой компании на это наплевать!.. При всей ее заботе, разве она побеспокоится?
Жена. И она не вернет нам нашу Жаклин!
Капитан. Кого вы назвали Жаклин, мадам?
Жена. Мою дочь, мсье! Представьте себе, она беспокоит меня куда больше, чем куча лома.
Капитан. Прошу простить!.. У меня головокружение...  Я передаю вас коллеге.
Эльзасский комиссар. Внешне, да. В прекрасном состоянии.
Парикмахер (с засученными рукавами). Мотор? Кузов? Всё?
Комиссар. Всё!
Парикмахер. А передняя часть машины не расплющена?
Комиссар. Коллеги из Гренобля ничего не говорили. Только несколько царапин.
Парикмахер. Ладно. Значит, я подаю жалобу.
Комиссар. Но ведь... Мы так перегружены работой...
Парикмахер. Вы отказываетесь принять жалобу?
Греноблец (властно). Я пришел узнать новости.
Инспектор (в отчаянии). Но, мсье! Прошло только 48 часов.
Греноблец. Только? И это все, что вы находите сказать? Только! Вы считаете, что сорока восьми часов не достаточно? Вот уже 48 часов, как я кружу в своей перегретой двухкомнатной квартире, наблюдая, как уезжают соседи. Вот уже 48 часов, как я должен был быть в Коста-Браво и греться на солнце! А вы считаете, что это не достаточно? Ведь в августе снова придется впрягаться в работу!
Жандармы и полицейские (с плакатами в руках. Во главе демонстрации идут бывшие участники войны): До-лой-дья-воль-ский -ритм-работы!
Расстроенный автомобилист. Скажите, господин жандарм! Вот уже час, как я ищу развилку на Порнише... Полицейский. Долой отпускников! Машины на свалку!
Восемнадцать часов.
Любуемся красотой солнечного заката.
Вот уже три месяца мы разъезжаем, как туристы, по нашей развеселой родине. А последние двадцать минут катим по на удивление узкой департаментской дороге в компании с великолепным красным кругом. Совсем неприметная дорога, без реклам, то есть, которая не приносит ни гроша. Мы единственные и очень довольные клиенты этой дороги в департаменте Лот. Она вьется между кленами и все время загадывает загадки. Словно напуганная ставшим легендарным гневом своих жителей, дорога старается с помощью тысячи объездов никого не потревожить, строго соблюдая каждый пункт дорожных правил. Такое впечатление, что за всеми заборами сидят судьи с ружьями наперевес. Здесь лучше не выглядеть немцем. Мы незаметно лавируем между деревьями. Инстинктивно решаем, что ехать надо медленно. Молча минуем населенные пункты на "ак", соблюдая ограничения скорости, внимательные к пробегающим через дорогу собакам. Какое это удовольствие ехать обдуваемыми ветерком без конкретной цели!
В какой-то момент возник вопрос о том, чтобы заехать в Пьюи, где Мари могла бы обнять своих стариков. Еще обсуждалось, заезжать ли в Тулузу, чтобы я мог успокоить мать. Поразмыслив, мы решили, что в таком поступке нет ничего разумного. Потом было высказано намерение ехать в Париж. Потихоньку добраться до столицы, избегая больших автострад. Чтобы раствориться в огромном городе. Спрятаться мы сможем у некоей Каролины, бывшей возлюбленной типа, с которым Мари подживала некоторое время. Пережив этап дикой ревности, обе девки в конце концов оказали друг другу помощь в связи с абортом. История была довольно грязная, на подробности нам наплевать, главное, что деваха снимает двухкомнатную квартиру на Монмартре, где можно скрываться, сколько захочется.
В жизни нет надобности за все переживать, раз все в конце концов улаживается. К чему в нашем возрасте седеть раньше времени! К чему получать новую дырку в заднице? Одна у нас ведь уже есть! Короче говоря, мы, не торопясь, катили на север. Насколько мне известно, ничто нас не подгоняет. С глупостями покончено. И мы едем не спеша, в лучах заходящего солнца. По-стариковски. Не разговаривая. К чему себя заставлять? Тем более, что мы все сказали друг другу, наши взаимные чувства известны тоже. Я сижу за рулем. Справа от меня мечтает Пьеро, положив ноги на приборную доску. Мари находится сзади, ласково обнимая нас за плечи. Она так близко, что слышно ее дыхание, слышен запах ее волос, прекрасный запах. Она словно сидит между нами впереди. Теперь мы неразлучны. Сцеплены воедино полной гармонией наших тел. Машина наша - молекула счастья на мягкой подвеске. Мы так наелись, нам так хорошо в своей шкуре, что даже трахаться не хочется. Божественные плотские уловки мы больше не прячем.
Мари-Анж, сестренка, Пьеро, брат мой, которого я знаю наизусть! Для меня вы - открытая книга. Я называю вас по буквам. Я разыщу вас и ночью. Вы - мои, я - ваш. Мы свободны отдаваться друг другу. Хотелось бы мне увидеть мудилу-политика, который сумел бы предложить программу от наших бед. Ведь у нас их нет. У нас нет ни болезней, ни проблем, и мы прекрасно обходимся без голосования. Лучше подумали бы о судьбе беззащитных парикмахеров, пикникующих отпускниках, эксплуатируемых пролетариях! Нам не подходит ни профессия винодела, ни хозяина мелкого предприятия. Мы мотаемся по жизни, как папские легаты, на манер нашей "ДС", которая с такой ловкостью минует самые опасные, самые коварные, незаметные виражи, избегая колдобин, канав и встречных машин. Остынь. Расслабься. Никаких лишних усилий. Будь беззаботен, как идиот. Трахаться будем, когда захочется. Сейчас мы мирно едем, любовно молчим, нас связывает тайный союз. Мы полны оптимизма. Веры в будущее. Больше никогда мы не испытаем страха, даже если возникнет опасность. Даже если послышится зловещий треск, даже если мне станет ясно, что мы умрем менее, чем через минуту. Пока же я шучу, мило болтаю.
Я (голосом, в котором нет в тени беспокойства). Никогда не устану от этого автомобиля. Как легко он идет!
Мари-Анж (лаская наши шеи). А та история, от которой у вас тяжело на сердце,- сплошная тута!
Эти счастливчики ничего не увидели и ничего не услышали. Мы несемся вниз по прекрасной прямой дороге с километр длиной, с премилым порочным, мерзостным виражом внизу и красным солнцем в качестве предвестника несчастья.
И тут как раз Пьеро в ужасе восклицает:
Пьеро. Послушай, чье это колесо?
Я. Наше, старина...
Пьеро. Ты спятил?
Я. Увы, нет...
 Довольно забавно видеть, как впереди опустившегося капота катится колесо.
Я. Это переднее правое колесо. Одно из важнейших.
Колесо следует той же траекторией, что и мы. Совершенно по прямой. И ни за какие коврижки не хочет покидать дорогу. Ему хочется проводить нас до конца. Обогнав нас, оно словно показывает дорогу, чтобы мы не сбились с пути.

Я. Это мы, последние мудаки на свете, сами его подпилили. Чтобы доставить тебе радость! Теперь оно мстит нам!
Наш друг тулузский парикмахер. Да говорю вам, она сбежала с кассой. Была явно заодно с этими ангелочками-бандитами. Не думайте, что она оставила свой адрес! Если бы я его знал, то давно бы отобрал у них свои деньги. Набив по морде этой последней шлюхе! Сколько раз надо повторять: ваша дочь - обычная шлюха-воровка. Не хочу больше слышать о ней!
Женщина (убогая брошь на темном костюме. Удивительная сухость лица без пудры и без возраста, без губ, даже без глаз). Сжальтесь, мсье! Вас умоляет мать. Уже много лет я разыскиваю свою дочь. После смерти мужа пятнадцать раз пересекала Францию в поезде, стоя в вагоне второго класса среди солдат, ночуя на вокзалах, не выпуская из рук сумочку. Взбираясь по лестницам, путаясь в адресах, стуча в разные двери, чтобы столкнуться с равнодушием какого-либо мужчины в халате, который принимался поносить меня, выталкивая на площадку и отбирая деньги, предназначенные для Мари.
Особенно злобствовали женщины независимо от места проживания. Достаточно было сказать: "Я мадам Бретеш, мать Мари-Анж", как на меня обрушивалось: "Эта подстилка! Шлюха! Поздравляю, мадам, вы ее прекрасно воспитали!" Настоящий крестный путь! Еще вчера вечером казалось, что у меня нет больше сил. Но сегодня снова полна надежды, ибо вы ее видели последним, и, несмотря на ваш гнев, чувствую в вас доброту. Надеюсь, что вы поможете мне! Подскажите только, где ее искать.
Парикмахер. Я уже имел честь вам сказать, мадам, что меня от вас во-ро-тит! К тому же меня ждет совершенно голая 20-летняя шампушцица в подсобке. Я не могу вам уделить ни минуты!
Женщина. Мари-Анж!.. Девочка моя!..
Парикмахер. Последняя шлюха - вот кто она! Пусть подохнет вместе со своими друзьями! Мне их не жалко.
Пьеро (все более паникуя). Перестань дурить, мудак окаянный! Почему ты не тормозишь?
Я. Не могу... При скорости 110 километров в час и трех колесах мы можем только перевернуться. Не спасет даже "ДС".
Пьеро. Внизу мы во что-нибудь врежемся,
Я. Да... У нас еще есть чуточку времени.
Валансьенн вызывает Тулузу.
- Алло, Карно!
- Слушаю.
- Привет, это Клинш!
- Привет! Как дела?
- Хорошо. Скажи-ка, ты не мог бы продать вторую "ДС"? У меня есть покупатель.
- Сейчас посмотрю... Возможно... Но она не очень красивая... Побита при аварии. Шасси прогнулись, мотор барахлит, тормоза никуда не годятся!
- А кузов?
- В отличном состоянии. Ты меня знаешь!
- О'кэй! Пришли на грузовике.
Мари-Анж. Я, кажется, узнаю эту поганую машину. Видите, пятно на потолке. Это я его посадила: выплеснула слишком теплую "кока-колу", когда он повез меня трахаться в сосняк.
Пьеро. Могла бы сказать об этом пораньше, мудила!
Жак (бредит в больнице). Привет, парни, вот я и вернулся! Кроме шуток, мне было так скучно без вас, просто невтерпеж. На воле, говорят, главное, где бы спрятаться. Это не так... Моя шлюха-мать даже не пришла меня встретить. Моя настоящая семья - это вы! Выпав из гнезда, я чувствовал, что пропал. Но я не один! Внимание! Смотрите, кто со мной! Ее зовут Мари! Вы все сможете попользоваться ее мохнаткой!
Мухолов. Твоя вамп - какого пола?
Новенькая (встряхиваясь). Эй, Тарзан, а ну потрогай! Только не говори, что она слишком маленькая!
Мухолов. Так... Так... Тысяча извинений, монсиньор!.. Действительно, неплохая штучка. Не двигайся, вынимаю орудие.
Фюрер. Браво! Не стесняйся! Вставай за головного!
Хор 12-ой камеры. Жере-бьев-ку! Жере-бьев-ку!
Новенькая (совсем одурев). Вы что, не усекли? Тра-халы несчастные! Я буду работать с вами по очереди! Я царица по части удовольствий! Вы все пройдете через мою помойку!
Врачи. Категорически запрещено! Сейчас не время его допрашивать!
Дежурный инспектор. Стану я ждать до Рождества!
Когда я думаю о счастливчиках, вольных выбирать, как себя вести, решать, скажем, миновать ли им двор, чтобы поприветствовать соседа, или надеть куртку, что бы сходить в бистро, посмотреть, как там играют в карты, попивая пиво, а если охота - отправиться через городской сад на берег реки, стараясь не помешать детям, играющим в классики, серсо, катающимся на трехколесных велосипедиках, я прихожу к заключению, что для нас это время миновало. Пришла пора подыхать па вираже. Волей неволей!.. Да не все ли равно как...
Пьеро. Может, соскочим на ходу?
Я. Да... Конечно... Можно...
Мари-Анж. Такое впечатление, что вам хочется закончить жизнь в кутузке!
Эта дылда права... Отчего всегда хочется получить сегодня что-нибудь лучшее, чем имел вчера? И во все большем количестве? Вот почему сталкиваешься с передрягами и неудачами, имеешь дело с дерьмом и мудаками. А в конце пути - один обман. Что же делать? Спокойствие! Не двигаться. Сохранять достоинство, оставаться на грани возможного, достижимого. Комфортабельная машина, даже без одного колеса ничего не меняет. Здоровая дружба, воспоминания навалом, молодость, которая проникает в ваши вены, никаких хворей. Красивый закат солнца, потрясный вираж, бархатистое поле для наших трупов. Я уже вижу, как мы перевернемся под красным закатным небом. Картинка для открытки. Тройной кульбит! Кукла и два манекена возносятся на небо. Превосходный эффект замедленной съемки. Словно в кино, ребята! Но тут все настоящее! И вы разобьете себе спину, ударившись о твердую землю прекрасной Франции. Никаких матрасов в качестве подстилки! Никаких трюков! Ни киношки, ни публики! Все по-настоящему, без свидетелей. Свидетели не шелохнутся. Даже крестьянин, опершийся о свою мотыгу. Я могу сколько угодно смотреть вперед, все равно не видно ни шиша. Все ужинают, упершись в экраны телевизоров. Можно подохнуть, разбиться, нажраться железа - всем до лампочки!
Только подумать, что тот занюханный брадобрей даже не оставил себе свою вонючую машину! Какой мудак! Сначала дает ее стибрить. А затем перепродает. Трус! Тряпка! Еще один, который помрет в своей постели, угаснет, как говорят, в то время, как на забитых дорогах погибают невинные люди, и не только по уик-эндам! Смотрю на часы. Они хорошо ходят. Я их люблю. Они никогда не подводили меня. Мне хочется знать точное время своей смерти. Восемь часов... Мне не нужен телевизор, чтобы увидеть издалека нашего друга тулузского парикмахера... Он запирает за последней клиенткой салон, опускает венецианские шторы, гасит красные люстры, и, улыбаясь, входит в подсобку.
Парикмахер. Извини, моя козочка! Меня задержала одна старая кляча.
Затем этот большой любитель баб идет к выключателю. Расстегивается. Девушка тоже. У них у всех одинаковые блузы из красного нейлона с кружевными стоячими воротниками. Эти блузы они меняют раз в неделю, по вторникам. Девушка позволяет патрону пощупать себя. Жинетт... Монетт... Пьеретт... Пожелтевшие пальцы подталкивают ее, думая привести в хорошее расположение духа. Но грудь остается вялой и безразличной.
Парикмахер (про себя). Идиотка! Я ведь, кажется, ей говорил, что не терплю духов, которыми пользуются прислуги.
Мари-Анж. Пьеро! Жан-Клод! Мы не расстанемся! Пьеро. Нет, Мари! Не расстанемся!
Парикмахер. В конце концов она меня поранит. Я же требовал, чтобы она подпилила зуб!
Может случиться, что в стоге сена окажутся влюбленные, которые станут свидетелями нашей гибели. Расхристанная девушка и огромный парень, который воскликнет: "Смотри, господи! Опять авария!"
Мари-Анж. Мы недурно погуляли!
Пьеро. Я не боюсь, Мари! Я не боюсь!
Жан-Клод. Держитесь за руки!
Мари-Анж. Мне плевать на свою смерть!
Пьеро. Знаете, куда бы я ее послал!
Жан-Клод. Так отправляйся-ка, падла, в это луковое поле!
Где-то в Лоте время тянется ужасно медленно. И никому не видно, как близок наш конец. Как и вся наша жизнь - в нем нет ничего примечательного. Во всем виноват окаянный тулузский брадобрей. И надо было повстречать этого мудака! Ну с какой стати у него оказалась в руках пушка? Чтобы что-то защитить? Машину? Свою идеальную "ДС"? Мы же тебе ее вернули, фараоново племя! Не будь тебя и твоей пушки, осталась бы в живых Жанна, не умер бы надзиратель из Энзисхейма. И мы мирно бы прожили всю оставшуюся жизнь и сдохли в постели, как известные парикмахеры, окруженные всеобщим уважением. Кто знает? - мы могли бы найти себе работу. Если хотите знать, мне явно не хватало полезной деятельности! Всегда хотелось взяться за серьезное дело. Засучив рукава, открываю салон в Пьюи под названием "У Жан-Клода и Пьеро". Все идут к двум друзьям-парикмахерам. Укладка волос по шоковым ценам! И мы ишачим, как безумные. Мама сидит за кассой, болтая с клиентами. Она готова выслушать каждого о его хворях.
Однажды у меня выходят из строя часы. Иду к мастеру па углу, толкаю дверь, дребезжит колокольчик... Миную целый лес тик-таков. Здесь пахнет воском и порядком. Она застенчиво приближается: "Что угодно, мсье?" Да так произносит "мсье", что у меня тает сердце. Пока она обследует часы через лупу, я любуюсь ее шеей, такой хрупкой под хвостиком волос. Как-то я застаю ее в нашем салоне, сажаю к себе, причесываю, завиваю, предлагаю духи. Сидя под сушилкой, она листает журнал по кино. Мари-Анн, Жан-Клод, поторопитесь! Я сокращаюсь. Нет времени. Мы молодая пара, которой все завидуют. Вы видели их выходящими из церкви? Давно никто не присутствовал на такой красивой церемонии! Тут же две элегантные матери, которые так и светятся счастьем! Кругом одни симпатичные люди.
Незнакомка. Я слышала, вам нужна нянька.
Мари-Анж. Да... Садитесь... Хотите чаю?
Незнакомка. Мне не хотелось бы вам досаждать, мадам...
Мари-Анж. У вас есть диплом?
Незнакомка. Нет, мадам.
Мари-Анж. Вы где-нибудь работали?
Незнакомка. Нет, мадам,
Мари-Анж. Это не хорошо. А что вы делали прежде?
Незнакомка. Боа, мадам.
Мари-Анж. Не поняла.
Незнакомка. Боа... Разве вам не известно знаменитое боа с перьями у Зизи Жанмер?
Мари-Анж. Как забавно!.. Вы были портнихой?
Незнакомка. В некотором роде.
Мари-Анж. В Париже?
Незнакомка. Нет, мадам... В Ренне. В централке. Мадам не поняла? Так называют тюрьму. Я провела там десять лет.
Мари-Анж. Вот как!
Незнакомка (вставая). Мадам считает, что я не подойду?
Мари-Анж. Нет-нет...  Ничуть... Подождите... Я поговорю с мужем.
Я настаиваю на том, чтобы ее взяли. С испытательным сроком... В конце концов женщина кажется мне даже симпатичной. У нее свой стиль. Проведя десять лет в камере, она выглядит немного странно. Но мы рады заменить ею всех замарашек, которые прошли через наш дом.
Это были бестолковые, грязные, вороватые женщины. Новенькая дарит нам на Рождество боа. Жена забавляется, надевая его. Изображает Зизи. А я думаю о Жанне, которая там, наверху, одна встречает Новый год. Я нахожу, что она очень изящно носит кружевной белый передник на черном платье прислуги. Утром с нетерпением дожидаюсь, когда она, постучав, принесет в мою комнату завтрак. Я и сам удивлен, констатируя, что мой член приходит в волнение. И вот уже не в силах побороть себя, я сам отправляюсь к ней. Теперь стучать приходится мне.
- Кто там?
- Мсье.
Одетая в серый халат, наброшенный на рубашку затворницы, она открывает дверь.
Хлыст. Раскошеливайся, парень. Мы сделали фотографии.
Бычий нос. Если хочешь, чтобы мы промолчали, гони 10 косых.
Бутан. Иначе твоя маленькая жена выцарапает тебе глаза. К тому же при ее шестимесячной беременности...
И показывают снимки. Я вижу себя в изогнутом виде между бедрами Жанны и должен признать, это выглядит не очень красиво. Я вижу свою задницу в комнате дворца рядом с мертвой женщиной и должен признать, это выглядит не очень красиво. Я вижу Мари, умирающую среди маргариток, и должен признать, это выглядит не очень красиво. Я вижу голову Пьеро на столе мясника и должен признать, это выглядит не очень красиво.
Жизнь - сложная штука. Сколько я ни пытался, ни разу не увидел ничего простого. Хочешь сделать как лучше, а выходит одно дерьмо. Всегда дерьмо.
Можете успокоиться, господа парикмахеры!.. Мы сходим со сцены!
Мы увольняемся!
Мари-Анж. Пьеро! Жан-Клод! Что происходит? У меня рот забит гадостью...

Вернуться к предисловию